Fly Me to the Moon

      Возвращались молча, каждому было о чем подумать. Чонгук надеялся, что после своей исповеди он почувствует облегчение и «вздохнет полной грудью», как пишут в книжках. И нихрена. Ни облегчения, ни полной груди. Только опустошение и досада.       Он покосился на Тэхёна. Тот сидел с закрытыми глазами — то ли спал, то ли думал. Какие мысли живут в этой голове, попробуй пойми…       Где-то вдали занимался рассвет, и Чонгук с удивлением подумал, что они провели в разговорах всю ночь. А он и не заметил…              Наверное, если бы Тэхён принадлежал ему, он, Чонгук, и жизни бы не замечал, глядя в эти глаза. Или нет, он бы окольцевал его своими сильными руками и целовал, целовал, целовал — ненасытно, требовательно и нежно, до головокружения, до изнеможения; чтобы он задыхался от любви Чонгука, чтобы горячо и безрассудно вышептывал свои желания; чтобы бесстыдными губами клеймил тело Чонгука, отданное Тэхёну в полное и вечное владение…       Хриплый прокуренный голос вырвал его из райских мечтаний:       — О чем задумался?       — Да так, о всякой ерунде… (о твоих горячих поцелуях).       — Ты сказал, что любил рисовать. Сейчас рисуешь?       — Да. Нет.       Тэхён удивленно посмотрел на него:       — Это как?       — Никак. Тебе зачем? — Чонгук злился на себя.       Он уже пожалел обо всем — о своей откровенности, о сегодняшней ночи. О том, что сердце никак не успокоится в своих метаниях, о сбивающемся каждый раз дыхании, стоит только посмотреть в глаза напротив.       Ему было неуютно рядом с Тэхёном сейчас, когда он так близко. Потому что сердце теряло защиту и обнажалось, а обнаженное сердце контролировать невозможно.       Он не может позволить себе быть слабым и зависимым от этого человека, вообще от кого-либо. Он всегда избегал этого, избегал вполне успешно.       Но чертов Ким Тэхён с его глазами, голосом и таким же, как и у Чонгука, независимым характером, внес сумятицу и разрушил все устои упорядоченной и закрытой жизни Чона Чонгука.       Он крепко, до побелевших костяшек, сжал руль, чтобы больно было только там, в руках. Но Тэхён не унимался, клещом вцепившись:       — Слушай, вот я всего второй раз тебя вижу…       — Четвертый.       — Что?       — Ты видишь меня в четвертый раз, — терпеливо, как маленькому ребенку, ответил Чонгук, глядя на дорогу.       Тэхён нахмурился и отвернулся к окну. Даже после целой ночи откровений Чонгук понятнее не становился. Словно ракушка захлопнулась, выдав определенную порцию искренности.       И вновь упертый в своей закрытости Чонгук вызывал у Тэхёна странные чувства. Ему было неловко за ночную искренность Чонгука, за его открытость и доверчивость. Потому что Тэхёну было ясно, что впервые Чонгук так раскрылся перед кем-то.       Но почему именно Тэхёна он выбрал для этого — вот совершенно непонятно. Ни друзья, ни даже просто знакомые… Чужие люди. Чужим довериться проще?       — Почему в четвертый?       И вот как ответить? Рассказать о своем сумасшествии три года назад в американском баре? Или об отеле Вана, где Чонгука знают как его племянника, и поэтому могут выдать ключи от любого номера по первому требованию? Тэхён тогда подумал черте что, Чонгук это понял. Но до этого никогда и никого не приводил он туда. Или, может, привезти его к себе домой и показать все?       Чонгук плюнул на свои метания, и ответил, чтобы Тэхён отстал:       — Вспомнишь — сам посчитаешь.       — Пиздец, какой загадочный, — недовольно пробормотал Тэхён и действительно, отстал с вопросами.       Чонгук высадил Тэхёна около его дома. Выходя из машины, тот наклонился в салон и сказал:       — Про увольнение забудь. Мой отец умеет разбираться в людях.       Не дожидаясь ответа, он захлопнул дверь. Чонгук немедленно газанул и умчался, а Тэхён, улыбнувшись чему-то своему, неторопливо пошел к подъезду. ***       Дома уже не спали. Или не уже, а «еще»? Отец собирался на работу, мама привычно крутилась рядом. Тэхён виновато посмотрел на отца, тот устало улыбнулся:       — Намджун сказал, что вы повздорили; ты из-за этого уехал?       Тэхёну не хотелось вспоминать вчерашний вечер; сегодня слова брата воспринимались уже не как обида, а просто как эмоции. И вряд ли упоминание о необоснованной жалости отца было правдой.       — Пап, прости меня. — он обнял отца, вдохнул запах, знакомый с детства. Неизменный все эти годы парфюм, слившийся с отцом навсегда.       Соджун похлопал сына по спине:       — Все хорошо, сынок. Кстати, у нас новости.       Тэхён нахмурился, хорошего не ждал. Отец улыбнулся, глядя на его суровое лицо:       — Ван подал в суд на этого журналиста, второй иск планирует подать на твою газету. Но ждёт твоего решения, чтобы не создать для тебя какие-то сложности.       — Какой чуткий человек, — пробормотал Тэхён.       — Не иронизируй, он действительно не хочет подставлять тебя.       — И, разумеется, адвокатом и советником будет Чон?       Отец хмыкнул:       — Чон не единственный юрист на планете, но да, вести это дело с нашей стороны будет он. Разумеется, под руководством господина Чхве.       Тэхён помнил — это руководитель юридической службы отца. Напрягся:       — То есть ты тоже в этом участвуешь?       — Но мое имя там тоже упоминается, ведь так?       Тэхён обдумал слова отца. Наверное, это самый правильный вариант — спокойный и обыденный процесс о защите чести и достоинства. А по поводу газеты…       — Папа, сейчас, конечно, не время вести судьбоносные беседы; но просто чтобы ты знал. Я возвращаюсь в Корею. И это не решение одной минуты, я давно об этом думаю.       Лицо отца словно солнышко осветило, но словами скупо отреагировал:       — Я очень рад, Тэхёни. ***       Чонгук подъехал к своему дому, но из машины не выходил. Длинная бессонная ночь разделила все на «вчера» и «сегодня». Но «завтра» там пока нет, и неизвестно, будет ли. Посмотрел на часы — в принципе, уже пора на работу, но у него еще день отпуска.       С увольнением вопрос подвис, Соджун вряд ли согласится. Чонгук раздумывал, как лучше поступить — обсудить это с Ваном или все же съездить в офис и уладить все с Соджуном.       Ладно, думай не думай, но душ принять надо бы, решил он и вышел из машины. Сзади его тихо окликнули, Чонгук развернулся и с удивлением увидел на детской площадке Джина, неторопливо покачивающегося на качелях.       «Семейство Ким продолжает присутствовать в моей жизни», — устало подумал он и подошёл к Джину. Тот как-то безразлично спросил:       — С Тэхёном все нормально?       — Да.       — Это хорошо. Это просто замечательно.       Чонгук посмотрел вопросительно. Джин сегодня немного странный.       — Джин, ты зачем приехал?       — А просто так. — Джин посмотрел прямо в глаза, и Чонгук с удивлением понял, что тот пьян.       — Ты пил?       — Пил, — легко согласился Джин.       Чонгук тяжело вздохнул. Проблемы семьи Ким незаметно становились его проблемами, только вот решать их он не собирался.              Но с Джином надо было что-то делать. Можно, конечно, отправить домой на такси, но не факт, что по дороге он не заедет еще куда-нибудь, и тогда его тоже придется разыскивать. Чонгук еще раз вздохнул, и обреченно сказал:       — Вставай, пойдем ко мне.       Еще вчера он никого никогда не впускал в свой дом, даже Вана. А сегодня ему наплевать. После ненормальной непонятной ночи он уже и сам не знает, что происходит в его жизни. Вдруг все поменялось. Он еще не знает, к лучшему эти изменения или нет. Но ситуацию отпустил. И если даже Джин все увидит, и если даже поймёт, пусть.       Он выплеснул сегодня из себя одну боль, попытался ее уничтожить. Если еще получится растоптать свою одержимость чужим человеком — что ж, он будет только рад. Наверное.       Тем временем Джин пытается встать с качели:       — К тебе? Зачем? У тебя есть выпить?       — И выпить, и закусить. И спать тебя уложу, — ворчит Чонгук, пытаясь удержать друга на ногах. Джин не настолько пьян, но дает ему возможность позаботиться о себе.       В лифте он что-то бормотал о мафии, одиночестве и новом принтере. Еще вспоминал какого-то Юнги. Чонгук особо не прислушивался, просто периодически хмыкал и кивал головой, вроде как реагировал, Джину этого было достаточно.       В квартире Джин сбросил кроссовки и целенаправленно пошлепал по коридору в сторону кухни. Ну он так решил, что в том направлении она должна быть.       Распахнул дверь и замер, потрясенный и мгновенно протрезвевший. Это была не кухня. И даже не комната. Это был мемориал, музей — Джин пытался подобрать слова, но они никак не подбирались. Мозги просто перестали работать. Потому что со всех сторон на Джина смотрел его брат.       Тэхён. Он был здесь. Все стены были увешаны рисунками и набросками с его лицом. Он хмурился, он смеялся, он задумчиво смотрел в сторону. Джин медленно обходил комнату, вглядываясь в его глаза.       Все рисунки были выполнены простым карандашом, но было заметно, как тщательно художник вырисовывал каждый штрих, с каким усердием изображал каждую эмоцию, каждую искорку взгляда.       Джин оглянулся: Чонгук стоял в дверях, облокотившись о косяк и убрав руки в карманы джинсов. Лицо его ничего не выражало, он просто безразлично наблюдал за реакцией Джина. А тот не знает, что сказать, и потому задает самый тупой вопрос:       — Это что?       Чонгук пожимает плечами:       — Тэхён. Твой брат.       — Я в курсе. Зачем ты рисуешь его?       Чонгук не отвечает. Просто разворачивается и уходит в ту самую кухню, до которой так и не дошел Джин. В этот раз он все же попадает туда. Глядя на возню Чонгука у плиты, садится к столу и абсолютно трезвым голосом интересуется:       — Тэхён знает?       — О чем? О рисунках — нет.       Джин задумчиво барабанит по столу, вспоминает.       — Чонгуки…       Чонгук поворачивается к нему:       — Джин, я ничего обсуждать не хочу. Ты не должен был это увидеть, никто не должен был.       — Это признание, Чонгуки…       — Да. Возможно. Но это ничего не значит.       — Ладно. Но две вещи ты должен знать. Тэхён — гей. И он сейчас один. Что-то там серьезное произошло, он не делится. Но если ты захочешь быть с ним, тебе будет нелегко добиться этого.       Чонгук молча отворачивается к плите, а Джин приподнимает вопросительно бровь. Он уже пришел в себя, и теперь пытается анализировать увиденное.       Суровый неприступный Чонгук, всегда такой самоуверенный и жесткий — и десятки нежных рисунков Тэхёни. Не укладывается в голове у Джина это несоответствие.       Может, он еще и смеяться умеет, этот черный лебедь?       — Ты поэтому никого к себе не подпускаешь? Из-за него?       Чонгук молча что-то там нарезает, на вопрос лишь плечом дернув. Не ответит, понял Джин. Ну и хрен с ним. За Тэхёна сердце по-прежнему болит, всегда болело.       Он вспомнил теплые ладошки, которые собирали его слезы в те черные дни, тревожные детские глаза, заглядывающие в самую душу. Задумчиво сказал вдруг:       — Тэхёну двенадцать было, когда дядя привез меня в Сеул после всего. И этот малыш как-то сумел согреть меня, растормошить. В нем всегда было столько любви, что на всех хватало… Я ведь совсем один тогда остался. Страшно, холодно…       — Страшно, да, — эхом повторяет Чонгук, думая о своем.       А Джин усмехается:       — Тебе этого не понять, твоя семья не пострадала, ты с родителями вырос.       Чонгук хмурится:       — Ты ничего не знаешь о моей жизни.       — А что я должен о ней знать? У тебя все хорошо, мама, папа. Еще и мужик этот…. Ты выучился, карьеру неплохую делаешь. Все шикарно, да, Чонгуки?       Джина вдруг захлестнули эмоции. Переживания последних дней не прошли даром, и даже алкоголь не смог успокоить тревожность.       Он поднял глаза на Чонгука и осекся — тот смотрел на него, прищурившись, будто вглядываясь в саму душу. Заговорил — слишком спокойно и размеренно, никого не обвиняя:       — Джинни, моя мать умерла, когда я был младенцем. Мой отец потерял в той аварии ногу. Я в четырнадцать был вынужден зарабатывать, чтобы прокормить отца и себя. И зарабатывал я способом, который вызовет у тебя отвращение. А «этот мужик», как ты его назвал, вытащил меня из этой выгребной ямы, заставил учиться, содержал нас с отцом, пока я не окончил университет. Так что не надо ставить клеймо, пока не узнаешь истину. А насчет твоего брата… Это не твое дело, прости.       Он отшвырнул нож и вышел из кухни. Да что за ночь-то сегодня такая…       Джин пытается собрать слова Чонгука в картинку, но получается что-то мрачное и тяжелое. И он идет следом за ним, в комнату. Чонгук стоит у окна и курит. В голове раздрай, в сердце пустота. Все, что было внутри столько лет — и плохое, и хорошее — этой ночью выпущено на волю. И его личный позор, и его мучительная Любовь. Все озвучено, все отпущено. Но легче не стало.       Он закашлялся дымом. Давно не курил так много. Почувствовал спиной Джина, оглянулся. Тот растерянно-виновато смотрел на него:       — Прости. Я не знал.       Чонгук горько усмехнулся:       — И ты прости, нашло что-то.       — Я пойду, Чонгуки…       — Хорошо.       И уже в дверях вдруг спрашивает:       — Джин, а ты зачем напился?       Тот пожимает плечами, опустив глаза:       — За Тэхёни испугался. У меня же роднее никого нет.       — У меня тоже… — пробормотал еле слышно, но Джин услышал и уцепился:       — Так скажи ему об этом. Если, конечно, это твоей ориентации не противоречит, — постарался быть деликатным Джин.       Чонгук грустно усмехнулся:       — У меня она нетрадиционная, редкая. Называется «Ким Тэхён».       Джин так же грустно улыбнулся и покачал головой:       — Он должен об этом знать. ***       Джин смотрел на мелькавшие за окном такси утренние улицы, спешащих людей, и улыбался. Сам понимал, что выглядит глупо с этой дурацкой улыбкой; и так тепло было на сердце.       Он ни в чем не уверен, и не знает, что там будет дальше в жизни Тэхёни, но вспоминая стены, увешанные трогательными рисунками, он счастлив и спокоен.       Строгий и немногословный Чонгук сможет, если захочет, начать новую главу в жизни его малыша, вернуть блеск его глазам.       На работу не хотелось. Если честно, он устал. Устал соответствовать, устал держать спину прямо. В последнее время он словно чужую жизнь проживает — правильную, но до отвращения скучную.       Скоро тридцать, подумал он. И с чем придем к этому? Ни семьи, ни любви; друзей нормальных и то не нажил. Чонгук слишком в себе, а Юнги… Он кто угодно, только не друг в обычном понимании этого слова. Он просто есть в жизни Джина, и невозможно, если вдруг его не было бы…       Неожиданно Джин решает ехать к Юнги. Потому что — «не хочу на работу». И пока водитель пытается развернуть машину посреди улицы, Джин звонит дяде и честно признается в своих «не хочу». Тот, посмеиваясь, соглашается с этим мощным аргументом и позволяет отдохнуть несколько дней.       С легким сердцем звонит Джин в дверь своего гения. Хмурый Юнги, увидев глупо улыбающегося Джина, становится еще угрюмее и уходит в глубь квартиры, бормоча под нос что-то про «ни свет, ни заря…».       Джин идет за ним, осторожно переступая через многочисленные провода и обходя столы, на которых чего только нет — компьютеры, синтезатор, микрофоны, еще что-то…       — Ты зачем приехал? — ворчливо интересуется Юнги. Он не спал всю ночь, сочиняя очередной шедевр, поэтому у него красные глаза и отвратительное настроение.       И Джин рассказывает ему о рисунках, на которых улыбки и грусть Тэхёна, о суровом Чонгуке; грустно вздыхает и сокрушается, что его никто вот так не любит, и не нарисует.       И вдруг Юнги, глядя куда-то в угол, недовольно говорит, что музыка куда важнее этих картинок. Джин соглашается, но вот все равно если бы кто-нибудь его так рисовал, столько лет…       — Дурак ты, Ким Сокджин. Я всю музыку только для тебя пишу… А тебе картинки подавай…       Шокированный от услышанного, Джин смотрит на Юнги. Потому что сказать нечего, и спросить страшно. Это ведь не может быть правдой.       А Юнги уже не отводит глаз, смотрит прямо и строго; затем встаёт на цыпочки, дотягивается губами до лба Джина, легко и целомудренно целует его и выдыхает:       — А теперь — уматывай. Ищи себе художника.

━━━━━━ ◦ ❖ ◦ ━━━━━━