близорукость чувств

***

Замёрз порог дома. Мертва весна, а в голове все кружат мысли: как дальше жить, что делать и как зарабатывать на все? Больше нет ни работы и какого-либо средства для существования. Только Богом забытая квартира в треклятом подвале, который, бывает, подтапливается в сильные дожди. Мастер уже палец успел себе прищемить, когда попытался разобраться с намертво замерзшим окном и практически смириться с тем, что теперь ему некуда идти. Все будто бы закончилось, хотя на рабочем столе лежали в разнобой черновики будущего романа. Они выжигали глаза, морозили сердце и заставляли желать собственной смерти. Больно, а дышать еще тяжелее. Руку протяни к кухонному столу и… но это ведь не выход. Вот так оборвать все свои попытки к яркому существованию, обжигающему прикрытые веки своими палящими лучами. Он ведь так долго шел к вершине, разбивая руки в кровь и срывая нагруженные голосовые связки. И ведь заметили же его. Приняли, обогрели хвалебными речами и разрешали многое. Пока вниз не скинула реальность и не растоптала своими безжалостными сапогами, заставляя судорожно глотать пыль советской брезгливости к религии.       — Вы не правильно с ним боретесь, мой дорогой, — пальцы Воланда порхают так легко и непринужденно, что даже зависть берет. Вот вроде бы и на заводе не трудишься, а руки умеют только талантливо выскребать чернилами по поверхности недоброжелательной иногда бумаги. Ну и готовить иногда. По настроению скорее - такое выражение скорее бы подошло. Окно со скрипом поддается и распахивает, внося в застоявшийся воздух нотку свежести и морозности. Она кусает тут же за нос и заставляет неосознанно сделать шаг назад и к неприятному позору, упасть в ванну. Так некстати она оказалась под ногами, унижая своим существованием хозяина жилища. Хочется сразу же руками закрыть горящее от стыда лицо, но профессор не дает это сделать и просто помогает подняться. Ласково проводит по затылку, уже ноющему от удара по чугуну, и смотрит прямо в глаза, где в его же, кажется, плещется искра сочувствия, которая быстро гасится, будто залитая водой свеча. Мастеру мерещится, что от чужой ладони пахнуло спасительным холодом, который потихоньку купировал очаг боли, заставив его скукожиться до крохотных размеров. Но может, это все звездочки перед глазами от еле уловимого намека на сотрясение. Ужасно, конечно, было бы, умри он в собственном доме от неосторожности. Хотя уже ведь несколько раз падал с лестницы, когда вусмерть пьяный возвращался из бара.       — Благодарю, чувствую теперь себя совсем глупо.       — Да что же вы так, с кем не бывает.       — А вот с вами? — Воланд отпускает уже краснеющего, как наливное яблоко, писателя и разворачивается к нему спиной. Слышно, как он тихо посмеивается и чем-то подозрительно шуршит. У него впервые есть что-то с собой, и очень уж хочется взглянуть через плечо, но не дает воспитание. Неприлично вот так вот лезть без разрешения. Хотя вот Алоизий плевать на это хотел с высокой колокольни. Он мог с легкостью забраться чуть ли не с ногами на диван и разглядывать черновики, разбросанные там же. А ведь половина из них была написана в таком состоянии, что стыдно даже ему рассказать. Хотя и лучший друг, пусть и со всевозможными недостатками. И все-таки человек близкий. А вот перед профессором хотелось показать всего себя с лучшей из сторон. Даже если он уже успел застать и пару не особо желательных вещей. И их ведь вспоминать особенно стыдно было.       — Со мной много чего происходило, что не сможете сосчитать. Тут понадобится не одна вечность, а у вас их, к глубочайшему сожалению нет, — Кажется, именно в этот момент Мастер впервые услышал горечь в чужом голосе. И ведь Воланд перешел от чего-то на русский, игнорируя полностью привычный им двоим для личных разговоров немецкий. Значит, это было то, что и его самого тревожило: скоротечность человеческой жизни, которая вот может в любой момент оборваться, не успев ухватить что-то поистине важное и ценное. Пусть это будет даже поход на премьеру скандальной постановки пьесы «Пилат». А так ведь хотелось бы увидеть реакцию, оценку игры актеров и самой задумки в исполнении. Профессор читал и уже восторгался слогом, жалея очень искренне, что ему не удалось это увидеть. Да и самому автору было очень жаль, а он трудился над этим добрых полгода, — А у меня для вас подарок. Мастер растерянно принимает кипу чистых листов, запас чернил в несколько бутыльков и… черную шапочку. Без монограммы. Мягкую и приятную на ощупь, сделанную из дорогого бархата, с мягкой подкладкой, которая ласкала порезанные бумагой пальцы. У него уже была одна, сделанная Маргаритой, и она лежала на самом чистом и видном месте, обдавая из раза в раз теплотой сердце. Теперь же у него появилась вторая, и непонятно было, по какой причине. Воланд интерпретирует молчание как всегда, так, как ему удобно, и со свойской ему быстрой и ловкостью надевает его на чужую голову. Поправляет и проводит подушечками пальцев вдоль кромки, специально задевая кожу лба. Щеки предательски покрываются краской, а перед глазами повисает муть смущения. Непривычно, неправильно и так приятно. Хочется еще и еще, а в груди так вообще все замирает. Зачем все это? Чтобы поиздеваться над и так сражающимися с обществом порицаемыми чувствами? Может, в этой Европе было и относительно нормально такое, а здесь нет. Категорически нет. Беспрекословно нет. И все равно сердце рикошетит с неистовой силой о грудную клетку, заставляя жалко скулить глубоко внутри. Хочется все разломать, переступить черту, но так ведь не принято у друзей, да ведь? Воланд смотрит с таким непонятным выражением лица, что хочется разбиться в дребезги. У него ведь даже в каждой черточке, в каждой морщинке будто бы засела глубокая печаль. А с минуту назад он улыбался так, будто бы ему самому сделали самый приятный подарок. Наверное, все испортил он сам. Отвратительное и мерзкое ощущение собственной беспомощности в этой ситуации обхватило горло петлей, затягивая ее так сильно, что дыхание оборвалось. Нельзя было. Нельзя. И все же Мастер опускает плечи, взгляд, не в силах сдержать сиплый вздох. Он растерян и растоптан осознанием того, что с минуты на минуту с языка может сорваться фраза, от которой все станет хуже, чем было.       — Простите, мне нужно умыться, — Воланд отступает, пропуская мимо себя. Он кладет свою тяжелую ладонь между лопатками и гладит бережно, рассматривая как дрожат чужие руки. Он чувствовал, как человек рядом с ним практически уничтожен чем-то таким ранее ему необъяснимым. И он просто ждет, пока ему откроются. Всей своей дьявольской сущностью искренне упивается вниманием, но в тоже время и сам страдает. Он не умеет читать мысли, но это не мешает с легкостью считывать все самое важное с движений и поведения. От прикосновений к шее Мастер кашляет и выключает воду, замирая. Ему не кажется — дыхание на коже было самым что ни на есть настоящим. И губы… губы обжигали сильнее огня от свечи, — Что вы делаете?       — Все то, что вам не может не понравится, — Новая шапочка давит раскаленным обручем на голову и не дает здраво мыслить. Поцелуи же заставляют ноги подкоситься, а руки хватаются мертвой хваткой за мокрую от воды раковину. Это все так странно, непривычно, но почему-то приятно. В мыслях проносились остатки молитв и одна предательски соскальзывает с языка. Воланд тут же останавливается и отпускает, разжимая невидимую хватку.       — Почему вы остановились?       — При мне не упоминайте «этого», — такого презрения и ноток строгости в голосе профессора не было раньше слышно. Стало даже немного страшно и боязно за самого себя, но буквально через мгновение сталь пропала. Вернулся тот расслабленный бес, что и завертел всю эту кашу. И руки сами потянулись к нему. И губы. И стало так хорошо.