И меня не забудь

      Дело было не в том, что Назар трахался с мужиком. То есть, и в этом, конечно, тоже, но не первоочередно. Первоочередно было то, что он трахался со свободовцем. Потому что это была дорога к служебному расследованию, проверке на соответствие занимаемой должности и звания, рапорта от Вакуленко, подозрения в шпионаже, саботаж приказов Назара, бойкот. Это на станции они были если не нейтральными группировками, то хотя бы не ставили на нож и не пускали очередь в скалящийся рот. За дверями, едва они закрывались, скрипящие и ржавые, в ход реально могли пойти ножи и АКМ-74. А еще это было по настоящему, вот, что обезоруживало, никакого притворства, честно и просто, Ветерок вставал рядом, лапой в перчатке скреб по плечу и глаза у него были радостные от встречи, мол, привет, старлей, как жизнь долговская, я скучал, пошли гулять в Карьер, я найду тебе самый полезный артик в этой дыре и подарю просто так, потому что я хочу, чтобы ты улыбался и говорил, что я дурак. И они шли в Карьер и забирались там на эскаватор, на самый верх, садились на перекладины, свесив ноги в пропасть; оттуда, на правую сторону, виднелся неровный ряд пятиэтажных домишек, перемежающийся пустырями, а далеко впереди — болотистый Затон и незыблемая громада Саркофага. Сракофага, поправлял Ветерок и зубоскалил. Он много улыбался, смеялся чудно, горловым звуком на выдохе, а потом, на станции, Назар отобрал у него разгрузку и выпотрошил ее ножом, сбрасывая все пакеты с зеленоватым порошком в видавший виды унитаз на долговской стороне. — Если хочешь со мной, — сказал он упрямо, — тогда вот этого не будет. Без меня — пожалуйста. Я твое условие тоже выполню, ставь. Ветерок не злился даже, расслабленно смотрел на него, как-то понимающе, что ли, и заинтересованно: — Из Долга уйдешь? — Нет, — отрезал Назар, слишком быстро, быстрее, чем успел подумать, и Ветерок усмехнулся: — Зато мне условия ставишь. — Я выполню любое другое, — тихо сказал Назар и смыл пакетики. — Любое. Ветерок пожал плечами: — Нет у меня условий. Назар посмотрел ему в лицо, честное и хорошее лицо, и почему-то вспомнил, как однажды, на Агропроме, на головной базе, он, салага, рядовой еще, на спор пошел в одиночку в подземелья. Дошел до первого поворота, наткнулся тут же на пулю, очнулся в лазарете, и Федя, такой же салага еще, сидел у койки, и молча смотрел. У него было такое же, как сейчас у Ветерка, хорошее лицо, честное, и тогда Федя сказал Назару, что он очень испугался, и что Назар придурок, и что не нужно никому ничего доказывать. Не про это Зона. Зона — она про то, чтобы жить. Жить, жить, Назар, надо пожить. А ты на пули, знал же, что там. Так Федя стал другом, лучшим, и, что важнее, настоящим, а Назар, спустя километры и года, вспомнил, что доказывать никому ничего не надо, надо жить, а не лезть на пули. — Извини, — проскрипел Назар, и нашел ладонью плечо экза. — Прости, пожалуйста. Я не должен был так. Давай без условий. Я просто не хочу, чтобы ты постоянно был под кайфом. Сам решай. Ветерок кивнул, притянул его за ворот и коротко поцеловал, шершаво, мокро. — Все хорошо, — сказал он, глаза у него были ласковые. — Я сам решу. Назар ничего не сказал Феде. Он не сомневался в нем, но просто…будто бы было не время. Они стояли в карауле в собачьи часы и встречали рассвет. Рассвет в Зоне вскрывал вены своей красотой. Рассвет в Зоне бил в солнечное сплетение, заставлял раскрывать пересохший рот и хотеть жить. Алые всполохи, перемешанные с синим, точно акварель кистью, неподвижно стояли в высоте, предвещая Выброс. Назар знал, что через пару часов небо упадет им на головы, серое, давящее, ощерится дождем, но пока что он стоял в карауле, и было не время говорить Феде о том, что он влюбился в свободовца, и что свободовец прекрасен, как рассвет в Зоне, и что это именно «влюбился», а не «ебусь, как припрет». Что это про прогулки к Карьеру и «Мамины бусы» в личном ящике, снова положенные невидимой рукой, что это про «я не буду ставить условий», что это про «слушай, а что, если мы уйдем с тобой в отряд к Гонте, сменим цвета и никто, ни одна живая душа не упрекнет нас, что мы с классовым врагом ебемся?» Гонта, кстати, давно себе в отряд искал парней. Опасно просто у Гонты было, потому и мало кто откликался. Это было так просто, стать ничем, и всех оставить ни с чем. Назар чувствовал, что Долг, вскормивший его и вырастивший, это веха, и что от бати пора сепарироваться. Все было просто, Ветерок спросил тогда, готов ли он уйти, и отказавшись наотрез, сильно позже Назар задумался, что, вообще-то, да, готов. Так и получилось. В общем, не хотел он это все выкладывать, не на исповеди ведь. В бога Назар не верил. Не было его в Зоне. В Зоне была Зона (логично). Аномалии были, гравиконцентраты, мудаки и герои, автоматы и ножи, патроны на вес золота, хлеб и консервы, Черный Сталкер, дай ему Зона легкой дороги, Выбросы, сучьи кровососы, псевдособаки, херовое курево, а среди всего этого была дружба, крепкая, важная, но даже она была иногда позади, если у тебя сердце будто в кулаке сжималось от взгляда одного. Такие простые вещи. Назар поглядывал на Федю и молчал. Вставал над Зоной рассвет. Федя долго смотрел вдаль, на верхушки городских пятиэтажек, потом, наконец обернулся, и Назар понял тут же, что пиздеть ему с самого начала было хуевой затеей. Справедливости ради, он и не пиздел. Зато, осознав это, почти без внутреннего сопротивления готов был встречать любые слова, даже самые жестокие. — Слушай, — сказал Федя и сплюнул на землю, Назар слушал, но Федя будто собирался с мыслями, дергал за ремень своей ТРски. — Слушай. Дать вам ключи от казармы? Мы с парнями пойдем в патруль сами. Назар сглотнул и ему нечего было сказать в ответ. Всякие оправдания были лажей, любые попытки сделать вид, что все совсем не так — были еще хуже, чем просто пиздеть. Так что ему пришлось смотреть туда же, куда смотрел Федя, и молчать. — Давай, — сказал он спустя тысячу лет, солнце уже встало и безуспешно боролось с серой парусиной туч. — Завтра? — Завтра, — заулыбался Федя. — И я тебе свою очередь в душевую отдам. — И ты будешь вонять еще три дня? — Нет, в твою схожу, в среду. — И я буду вонять еще три дня. — Зато у тебя будут ключи от казармы. — Справедливо, — согласился Назар и проводил солнышко взглядом, оно сегодня заглянуло совсем уж ненадолго. Собачьи часы заканчивались, КПК показал без четверти шесть, со стороны ЗРК тонко завыла собачка. — Скажи что-нибудь, — попросил Федя, Назар не видел, но знал, что Федя смотрит на него. — Я хочу уйти из Долга, — сказал что-нибудь Назар. — К Гонте. С ним. Было слышно, что Федя подавился вздохом. Назар пожал плечами; он мог бы сказать что угодно, от Карьера, до сопливого «я не хочу без него просыпаться», но он знал, что ничего из этих слов не тронуло бы Федю, воспитанного в такой же зверской верности Долгу, капитану Таченко и капитану Вакуленко, который сменил пропавшего Таченко. Вот желание покинуть клан, да, оно сказало Феде сразу все. А Федя ничего не сказал в ответ. После караула Назар дополз до койки, упал в нее лицом и забылся, и чувство у него было, точно ему приходится засыпать с болью, когда ты долго ищешь позу, в которой болит не так сильно, и отрубаешься просто потому, что измучен. У Назара болело, потому что Федя ничего не сказал в ответ. Он проснулся от пиликнувшего КПК: на Янтаре погиб Семецкий, предвещая хорошую дорогу, хотя дорога до хрючевальни в любом случае была хорошей. Дневального на месте не оказалось, Назар умылся над ведром, оглядел пустую казарму и вдруг, почему-то, перехотел здесь находиться. Словно заколоченное неровно окно мешало ему жить. Пока Назар спал, отгрохотал свое Выброс, оставил над Яновом пузатую черную тучу, станцию заливало, на нейтрале ходили хмурые, похмельные рожи. Назар утащил свою миску за стол, а когда моргнул, за столом уже стоял Ветерок. Вопреки обыкновению, в легком комбезе, а не в экзе, стоял, подпирая щеку ладонью, и смотрел так ласково, что у Назара гречка в горле комом встала. — Чего ты, — буркнул он, запивая водой свою причину внезапной смерти. — Откуда ты? — Задал вопрос Марк, таким тоном, будто от этого зависело что-то. — Из Иркутска, — Назар пожал плечами, отодвинул гречку и тоже подпер щеку ладонью, на Марка хотелось смотреть, оглаживать взглядом. — А ты? — Из Хабаровска. Ты чего не ешь? — Не хочется, — рассеянно отозвался Назар. — Гречка. Ветерок поскреб пальцами столешницу, помолчал немного. — Пошли печь картошку, — предложил вдруг он. — На полустанок. Назар обласкал его сияющим взглядом и даже не спросил, откуда он достал картошку. На подходах к полустанку пришлось пострелять пару собак и зомбаря, тихого, и почти уже готового, даже не способного поднять свой убитый Чейзер, но на самом полустанке было тихо. Забравшись под навес, Назар запалил костер по индейски, чтобы не залило дождем, и присел на скамеечку. Ему хотелось смотреть на Марка, все время смотреть, смотреть, как он отстегивает пневмозамки и вылезает из своего экза, смотреть, как он засучивает рукава, как по армейски быстро, в удивление, разбирается с подступами и ставит на них МОНы. — А говорят, в Свободе разъебаи, — честно сказал Назар и потянулся к своей свободе ладонью. Марк поймал ладонь, прижал к губам, так, что в сердце зашлось, да засмеялся горловым, мягким звуком: — Так я разъебай. Срочка, инженерно-авиационное. В учебке дрочили, как сидоровых коз. Потом в роту прибыли, двенадцать ебантяев, у каждого свой командир, летеха нас поднимает в шесть, а мы его нахуй шлем. Попробуй собрать всех командиров в одном месте, чтобы нажаловаться. Назар очарованно вздохнул и пошевелил зардевшиеся угли ножом. В его картине мира никогда не было повышенного уважения к служивым, но то, что Ветерок с ним практически одной крови, еще чуточку мирило его с самим собой. — Когда дембельнулся? Марк похлопал глазами, пооглядывался на пустошь и вдруг засмеялся еще раз, так же мягко: — А я не дембельнулся. Я дезертировал. Веришь, нет, всегда хотел побывать в Зоне. Всю жизнь мечтал. Даже до второй аварии. Аж жить спокойно не мог, так сюда тянуло. Назар посмотрел искоса: — И как? Полегчало? — Ага, — беззаботно подтвердил Ветерок и высыпал на угли отмытую в рукомойнике картошку, подкапывая ее поглубже, и голос у него стал на самую малость мягче, чем обычно, какие голоса становятся у людей, когда они рассказывают о хорошем и любимом. — Я знаю, что ты думаешь по другому, Наз. Но на то она и Зона — для всякого по своему раскрываться. — Для всякого? — Назар посмотрел в упор, сначала на Марка, потом на картошку, в глупой и пустой от влюбленности голове что-то взбухло и лопнуло, возможно, аневризма. Для Долга Зона не была раскрывшейся уж точно. Для Долга Зона была заразой, и Назар впитал это с пиздюлями Таченко, точно с молоком матери, но не мог припомнить ни одного дня, когда Зона причинила бы ему зло. Нет, с первого дня везло. Его, в этой дермантиновой курточке цвета детской неожиданности и с обрезом наперевес подобрал лейтенант Круппов на АТП, увел на Агропром под опеку Крылова и Назар вырос с Долгом, так же, как Долг вырос с Назаром, и ни разу не попал в карусель, не был задет электрой, даже если она распускала лапы в сантиметре от него, и газировка не плавила сапоги, и собаки были тупыми и неповоротливыми. Блядь, да его даже снорки не цапнули ни разу. Назар открыл рот, и вдруг, со своей, с подветренной стороны заметил кое-что. Два белесых глаза смотрели на него прямо из воздуха. Накаркал, блядь? Глаза сместились ближе, Назар, не глядя, протянул руку, ухватывая Марка за локоть и в эту же самую смазанную секунду грохнул МОН, о котором Назар, конечно, забыл, потому что у него были более важные дела: смотреть, любоваться и вздыхать. Верхняя половина кровососа прилетела на пути и осталась там неаппетитно киснуть, нижнюю часть разметало в фарш. — Пиздец, — выдохнул Назар. — Котлетки сделать? — Невозмутимо уточнил Марк. — Хороший какой экземпляр. Вот, а говоришь, не бережет нас Зона. — Мина осколочная направленная нас бережет, — огрызнулся Назар и потер лицо ладонью. — Откуда тут кровососы, блядь, взялись? — Да с восточного тоннеля пришел, там же за путями логово. — Хуёгово. Марк пожал плечами, спрыгнул с перрона, ухватил лучшую половинку за склизкий череп, потом намотал щупальца на кулак и потащил за собой, как детский камаз на веревочке. Назар, в целом, мужик был не особо впечатлительный, но тут так впечатлился, что почувствовал себя девочкой с мокрыми трусиками: его свободовец, охламон и мальчишка, пер кровососа волоком, держа его за щупальца, потому что видел, что Назар не в восторге от соседства. Как можно было не намочить трусики? Даже если трусиков не было, а были уставные семейники до колена, плевать, Назар почти потерял стыд, разглядывая Марка так пристально. — Так лучше? — Полюбопытствовал Марк тоном решалы, оставив за собой багряный след и столкнув полуфабрикат в яму под столбом (яму он почтительно присыпал песочком). — Намного, — признал Назар, дождался, пока решала вернется, и накинулся на него с поцелуями, ему было совершенно, абсолютно, кристаллически похуй на запашок кровососьих потрохов и подгорающую картошку, и еще на тысячу вещей, которые интересовали его сильно меньше, чем возможность без слов сказать «у меня от тебя даже винтарь клинит». После, когда картошка была спасена и перевернута, а далеко на горизонте стала проглядывать синева, Назар отобрал у Ветерка запаленную сигарету и затянулся глубоко, а потом взял и вывалил все, что у него внутри кипело без выхода, как в газировке, что тебе сапоги плавит, если зазеваешься. Он сказал: — Уйду из Долга. Марк молчал, доставал себе еще одну сигарету, подкуривал от костерка. — Не могу больше, — добавил Назар. Его как будто смущало отсутствие реакции, Марк не смотрел на него. — Пойдешь со мной к Гонте? Марк молчал, курил и его выдавала только одна деталь: он не замечал, что засыпает комбез пеплом и затягивался до слышного писка сигареты. Назар ждал. Потому что, конечно, не было цимеса уходить к Гонте, если Ветерок откажется. Потому что вообще никакого цимеса не было ни в чем, если не с ним. Марк докурил, уронил в костер хабарик, и повернулся, в конце концов, а когда заговорил, голос у него был такой…ну, такой. Какой был, когда он рассказывал о своей любимой Зоне. На полтона теплее и мягче, чем обычно. — Пойду, — просто сказал он и протянул свою руку, обнаженную, честную, без перчаток, и Назар поймал ее, прижал к груди. Она легла стотонной тяжестью, и так ему от этой тяжести хорошо стало, на груди у него она была на своем месте, заземляющая, надежная. Назар сделался совсем дурным щенком от тихой радости и вгляделся в глаза Ветерка: в них была честность, и это было самым важным. Важнее, чем простые радости и простые вещи, просто потому, что это не нужно было облекать в слова. Ночью отменили все рейды, приближался Выброс; Назар лег спать и слушал, как грохочет небо, над Яновом разлилась кровавая акварель, раздробилась на пиксели и выплеснулась алым из-за отсветов дождем. Внутри все сворачивалось, живое не должно было видеть этой смертельной красоты, не должно было касаться этого лавкрафтианского цвета иных миров. Уснуть получилось только часа в три ночи, а наутро, когда он встал с гудящей головой, в казарме было тихо и почти пустынно. Федя сидел на краю своей койки, почему-то напоминая себя же трехлетней давности на Агропроме. Назар вздохнул и приготовился к хуйне, потому что добрые вести с таким лицом не сообщали. — У свободовцев квад в Выброс попал, — кирпичным, трескающимся голосом сказал Федя. Это было так странно, потому что конечно, никто в клане не радовался, когда люди внезапно переставали существовать, даже если свободовцы, но говорить об этом таким голосом было…не принято, что ли? — Рейды ж отменили, — Назар сел, спустил ноги на ледяной, дощатый пол и посмотрел на Федю с сомнением. — Ага. — Отсутствующе подтвердил Федя и замолчал. Его пальцы теребили ремень разгрузки. Назара кольнуло пониманием и потолок обрушился на его голову. — Что за квад, Федя? — Прокаркал он из-под обломков потолка и закашлялся. — Что это был за квад? Федя посмотрел себе в ноги, ему-то было хорошо, на него потолок не падал. — Квад Жени Безлимитного. — нехотя ответил он. — Эль Каланча, Денбро и.. — Хватит. — Женьку нашли уже, он на цементном заводе был. Денбро пришлось добить. Каланчу тоже. — Федя, хватит. — Его не нашли, Назар. Назар хватал воздух ртом, его было так мало под этими проклятыми обломками потолка, воздуха мало было везде, станция сжалась до размеров наперстка, заперла Назара в себе, и не вздохнуть больше было, и не выдохнуть. — Назар. Мы с тобой. Куда? Куда вы со мной? А Марк куда? Куда он шел? На свет? Назар рванулся из последних сил, осыпался на пол сам, и только федина рука помогла ему не упасть, и в глазах у Феди было сожаление и боль, боль за Назара, а Назару не было больно, больно было его Ветерку ночью под Выбросом, а Назар умер минуту назад, мертвым не может быть больно. Стены рушились вместе с Назаром на пол. Из каменной пыли соткалось обеспокоенное лицо Андрея, Андрей подержал его за руку и сказал: — Да положи ты его уже. — Куда? — Глупо спросил Назар и стены сложились окончательно, погребая Назара под собой. Не сберегла Зона.