И меня не забудь

— Молись. — И придет день, и воссияет вновь «Монолит» во славе своей, — твердым голосом начал он, он стоял на коленях, но коленей у него уже не было, сплошное серо-сизое мясо вперемешку с сухожилиями, размазанное тонким слоем по колленным чашечкам. — Отомщены братья наши, да будет вечным единение их с «Монолитом». Раздался резкий щелчок, запахло озоном, в затылок впилась короткая молния, тряхнула до кончиков пальцев, он прикусил язык и рот залило почти ледяной отчего-то кровью. — И придет день, и воссияет вновь «Монолит», — повторил он болезненно пульсирующим языком, и сглотнул кровь, но она все равно потекла по губам и подбородку. — Как тебя зовут, брат? — Мягко уточнил Мирон. И он знал, что нужно ответить, знал. Но губы сами начали произносить другое имя. Он боролся с этим, и когда справился, будто очищающий огонь сошел на него благодатью, отец «Монолит» принимал его и отпускал ему грехи, он заплакал от облегчения и это были слезы радости. — Фантом. — Молись. Он опустил голову еще ниже, почти прижимаясь лбом к бетону в кровяных разводах, и больше не боялся, что услышит щелчок разряда: «Монолит» любил его и он любил «Монолит». — Да воскреснет «Монолит» и расточатся враги его, да бегут от лица его ненавидящие его, как исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут неверные от лица любящих «Монолит»… Когда ему позволили одеться и вкатили в сгиб локтя кубиков двадцать из безымянной ампулы (он обожал эти ампулки, на той неделе они славно купировали ему боль после того, как Мирон нарезал ему ладони в лапшу, правда, зарастало плохо и все равно побаливало, а еще он любил ампулки, что были в инъекционных костных пистолетах, те месяц тому назад срастили ему позвоночник), стало совсем хорошо, он даже расчувствовался и пошел в центральный зал к алтарю, «Монолит» был благословенен в щедротах своих, «Монолит» был знание и свет, а Фантом был черный, как ночь, и над головой космос, и так яростно хотел прикоснуться к свету. Сон настиг его в молитве, он уперся изрезанными ладонями в основу алтаря и отключился, а во сне он видел Выброс и сияние «Монолита», и больше ничего не видел. — Вставай, — сказал ему «Монолит» голосом Мирона и Фантом проснулся. Ныли ладони, колени, все тело ныло, действие ампулки скончалось, как он сам, по ощущениям, но на неровно и колюче обритой голове лежала длань Мирона и Фантом знал, что нужно сделать. — Отче? — Он склонил голову еще ниже, открывая и подставляя шею. — Тяжелые испытания тебя ждут, брат, — печально сказал Мирон. Его клювастое, в общем-то, очень симпатичное лицо, перерубал шрам от лба до подбородка, делая его зловещим, и в печали отче Мирон становился похожим на деревянного идола, обоженного раскаленными ветрами реактора и жаждущего жертв. Фантом знал Мирона пару месяцев. Он и жизнь-то свою знал пару месяцев. Все, что было до, при попытках вспомнить превращалось в космос, а Фантом падал и несся на сверхсветовой скорости к Великому аттрактору — Аттрактором был «Монолит». Мирон же был жестоким, но не злым, он позволял Фантому останавливать кровь, объяснял мягко: «ты впал в ересь, брат, молись» и Фантом не мог противиться его голосу и воле «Монолита» и молился, стирая колени, сутками. В конце концов, Мирон был прав, Фантом знал это, «Монолит» знание и свет, и его попытки противиться знанию, не более, чем детский каприз. — Гордыня, — веско сказал Мирон и пришлось забросить все детские капризы. — Возгордился ты, что приближен к «Монолиту», это тебя и погубило, брат. Так что гордыня твоя будет испытана, братья Мамай, Порчи, Охра и Чиф отныне твои Младшие. Фантом вздрогнул под жесткой рукой и это не укрылось от Мирона: — Еще двух возьмешь по воле своей, — похлопал он по затылку, затылок отозвался болью. — Брат Сифо тоже готов выступить, но на брата Сифо наложена епитимья, сам решай. Выступайте к Барьеру. Карай рукой «Монолита» неверных, но своих карай еще пуще, если ересь заметишь. А ты заметишь, брат, «Монолит» твердо учил тебя. — Да восславится «Монолит», — пробормотал Фантом, сжал кулаки и те полыхнули болью, он почти чувствовал, как лопнули подсохшие под бинтами корки и засочились кровью. То была его жертва, приложив ладони к алтарю, он оставил на нем мгновенно забуревший след и поднялся, оставляя свою жертву еще и на бетоне, оказалось, за время молитвы бинты все-таки не выдержали, и там, где он стоял коленями, тоже были багровые пятна. Он поднялся и, держа голову все еще склоненной, обратился за самым важным: — Благослови, отче. Мирон коснулся пальцами его лба и тело окатило волной послушания, Мирон знал, как ему жить, Мирон имел знание, Мирон щедро делился им, и «Монолит» сиял, и путь у него был благочестив. — Иди, — просто сказал Мирон, безо всякого пиитета, и, обжигая Мирона обожающим взглядом, Фантом кивнул. Барьер звал к себе, на нем скопилось слишком много неверных, на Радаре братьям нужна была подмога. Последним Младшим он и впрямь взял Сифо, но все равно остался не укомплектован. Дело было даже не в том, что он не знал, кого взять — не знал он, так знал «Монолит», слава ему, — дело было в том, что брать было некого: плотно упакованные отряды уже двинулись к Военным складам. Собирались недолго, в четвертом часу, едва заалел край неба, помолились и выдвинулись, замыкающим — квадратный Порчи, тяжелый даже без экза, Сифо с молчаливым Охрой, Чиф с Мамаем сразу за ним. За день дошли до Затона — сплошное болото с вросшими в землю вековыми остовами судов, в одном из них и остановились на привал: разожгли костер, осмотрели снаряжение, вскрыли банки сухпая и оставили греться. В изъеденный коррозией иллюминатор виднелся стремительно темнеющий край неба, Зона, вопреки людскому графику, только просыпалась. Они молчали. Во первых, много говорить было ни к чему, как Старший, он мог причуяться к каждому, только не хотел пока что. Во вторых — когда-то (еще вчера утром) это был квад Мирона, и это не они были ему чужаками, а он им. Но на самом деле истина была проста, никто не был чужаком, все они были братьями, и «Монолит» решил, что нынче Фантом из них Старший, и это было общее испытание: Фантом испытывался гордыней, Младшие — послушанием. — Помолимся, — решил он, пока дурные мысли не заставили его усомниться. Квант сомнения даже с горчичное семя карался долгим покаянием с жертвой, Фантом знал это, как никто, ведь уже минимум дважды за его служение на алтарь вбивали ржавыми прутьями руки, а между бедер вбивали распорки, и он молился вслух о благодати, смаргивал слезы от режущей боли, но не злился на братьев, потому что помнил, что вскоре епитимью наложат на другого брата, и в воле его будет помочь сомневающемуся принести свою жертву. Сифо, как раз, эту жертву и приносил. — Помолимся, — подтвердил Мамай и лицо у Сифо стало чуточку отстраненным. Усевшись на пятки, Фантом привычно сложил все еще побаливающие ладони на колени и дождался, пока остальные Младшие сообразят, как удобнее будет соорудить алтарь. — Да восславится «Монолит», — отчеканил Сифо, и Фантому захотелось поддержать его, сжать плечо в немом жесте. «Монолит» восславится. Расточатся враги его. — Кайся, — мягко сказал он Сифо, и Сифо уткнулся лицом в заботливо подложенный комбез, свернутый в несколько раз. Фантом не знал, в какую ересь впал Сифо, да ему это было и неважно, в общем. Зато он знал, что Сифо станет сильно легче после покаяния. Ему самому — стало. Порчи возник у изголовья алтаря, в пальцах у него был рассыпающий ржу моток колючки, и он, присев, принялся приматывать запястья Сифо к переборке, плотно и безжалостно. Закончив, он смахнул со лба Сифо мешающиеся волосы и улыбнулся: зубасто, но ласково, Сифо в кваде уважали, даже впавшего в ересь, Мамай, например, повозился чуть с ножом и найденным в вещмешке бруском, и положил рядом, чтобы было удобнее взять зубами, колодку — если станет совсем невмоготу. Вообще-то это было не по правилам, но Фантом не стал лезть. Сифо налегал на колючку всем весом, по запястьям уже потекло багровым, он очищался и каялся во славу «Монолита», какими путями — было не столь важно, поэтому он нашел себя вправе все же сжать плечо Сифо, мол, крепись, брат, кайся. Сифо поднял глаза и посмотрел на него мутным взглядом, Фантом долго смотрел в ответ. — Каешься ли ты в ереси своей? — Уточнил он. — Каюсь, — невнятно подтвердил Сифо и медленно моргнул. — Отрекаешься ли от нее? — Отрекаюсь, — снова моргнул Сифо, зажмурился. Порчи расстегнул свой комбез, плотнее вбил распорку коленом и, преодолевая мышечный спазм, вдавился до упора: из-под плотно сжатых век Сифо просочилась влага. Уходили с Затона на рассвете, Фантом, Сифо и поддерживающий его Мамай, Чиф с Охрой, замыкающим снова Порчи. Да восславится «Монолит» и расточатся враги его. *** На Ростке было, как помнилось, кроваво-красно и черно, шумно, запутанно: главная долговская база никогда не отличалась особым порядком, хотя бы потому, что выбрала для базы заржавевший в своей незыблемости заводской комплекс, и он уже почти что виднелся на горизонте желанным миражом, но дойти до него Назар не успел. Он шел с Янова пятый день по окраинам Рыжего леса, останавливался на долговских укрепточках, быстро заправлялся водой, если к ночи было дело, просил поделиться матрасом али койкой, что было, отсыпался по будильнику, коротко благодарил и шел дальше: то размашистым шагом, по еще видневшимся дорогам, растресканным и уже не раскаленным, то пробирался сантиметрами на болтах. Болтов становилось все меньше, приходилось подбирать и экономить: снабжения Долга больше не было. И Долга в жизни Назара больше не было. Он ушел на исходе лета, оставил старшим Федьку, и на вопрос «Куда ты?», сказал, что отдавать долги. Вопросов больше не было, лишь Андрей напоследок обнял. Правильно ли это было, Назар не знал, он просто шел, потому что больше не мог оставаться на Янове. Новости в Зоне могут идти очень долго, так что до укрепточек, судя по тому, что его принимали, как сослуживца, слух о его дезертирстве еще не дошел, или дошел, но вокруг были только свои мужики, хорошие, в общем-то, люди, не оставляющие ночевать в Зоне даже дезертиров. Последним стал блокпост южнее шахтного копёра, до него Назар дошел в обед, но задерживаться не стал, посидел пару часов у костра, бесцельно глядя в огонь, подсобил со снорками парочкой очередей, потом двинулся, на пути выросли склады. От складов до Ростка рукой было подать, за час бы управился, заросшая узколейка вела через знаменитый указатель и западный хутор, а там уже и сам Росток, и по хорошему, за час нужно было и управиться, потому что и без того почти черное небо сгустилось совсем уж низко и мрачно, заломило в висках, прогнозируя Выброс. Каждый вечер Зона говорила ему: нахер ты пошел, скажи мне? Сидел бы на станции, ну зачем же ты так? Дальше идти одному опасно, вот, возьми снорка. Даже двух дам. Каждый вечер он сражался: со снорками, с Выбросами, а позавчера пошел черный дождь, Назар о нем только слышал, а теперь вот увидел: долго сидел в штабе на укрепточке возле Темного Яра и смотрел, как с неба льется то ли нефть, то ли мазут, то ли обогащенный плутоний в чистом виде, и не смыть после эти черные следы было, и хоронить пришлось троих. Еще он сражался со звуками: хоть ночь в Зоне никогда не была тихой, вокруг него все равно царил оглушающий кокон и в этом коконе все время слышалось жужжание сервоприводов экза и тихий, мягкий, горловой смех. Назар вставал с матраса, вылезал к костру, смотрел в огонь, рядом садился силуэт в тяжелом экзе и тоже смотрел в огонь. Уходить надо было из Зоны. Вертолетом, тоннелем на Кордоне или в землю в общей долговской могиле — неважно. Зона не давала ему забыть. 
Зона игралась. Выброс не желаете? Назар не желал, но небо уже алело, и на горизонте, там, где набухло нарывом и чуть распахнулось, показав синеву, край солнца падал прямо на спины трем слонам. На западном хуторе он добрался до самого крепкого на вид домика, быстро осмотрел его, проверил подходы и, держа винтарь в готовности, ступил на скрипучую ступеньку. Ступенька крякнула, посеченая зоновскими ветрами дверь распахнулась и немилостиво заехала Назару по лбу. — Бля, — разочарованно сказали над ухом, пока он смаргивал слезы. — Извиняй, братишка, глаз за дверью не было. — Были, — любезно, но чуточку гнусаво поведал Назар. — Мои глаза были за дверью. Он поднял эти самые глаза, собрав их в кучку, и вгляделся в одинарное стекло долговского шлема, но там была сплошная чернота, зато на шевроне аж три лычки. — Свои, — полувопросительно сказал ему шлем. — Отлично. Потом со всем разберемся, бросай рюкзак, полетели, с деревни кровососов сюда идут. — Кто идет, — глупо сказал Назар. — Юрка Семецкий и Сашка Журналист, блядь, — рыкнул шлем, сдвинул Назара и высыпался на проселочную дорогу, не иначе, как чудом оставшуюся умирать в траве. За ним высыпался такой же красно-черный отряд и до Назара, наконец дошло, и он бросился следом. До поворота, где он шел минут десять назад, не дошли. Куст шевельнулся, через долю секунды рявкнул матом долговский шлем, Назар вскинул винтарь, отследил смазавшийся воздух, застрекотали рядом ИЛы долговцев, но никто из них не успел: замыкающий коротко взвизгнул, с гнусным хрустом его голова медленно повернулась на сто восемьдесят, и ноги больше не держали его ровно, как подкошенный, он свалился, и на нем верхом проявился, как в старой фоткарточке под реактивом, зеленоватый и матерый кровосос. Он посидел так секундочку, будто хотел показать, кто он и что он есть, а потом одним сильным, мощнейшим движением, перепрыгнул в кусты, труп замыкающего мелькнул следом и все стихло. — Стас, — глухо сказал командир, перекрестился и Назар явственно услышал, как у одного из долговцев скрипнули зубы. — Отставить скисать. Проверить подходы. — Есть проверить подходы, — проскрипел ближайший к Назару боец, высоченный и тощий, и тут же растворился в пространстве. Назар неловко покашлял, обозначая себя, стянул капюшон. Было неловко и болезненно, как это обычно бывало, не может быть ловко, когда квад теряет бойца, а случается это так часто, что неловкость и болезненное сочувствие становятся, сука, постоянными спутниками, а еще, как будто бы, легкое и тошнотное чувство вины: хорошим был парнем, почему он, а не я? Сейчас это только усилилось, помощи попросили, а Назар не помог, да и ценности его жизни больше не было никакой. Так что действительно, почему он, этот незнакомый, замыкающий квад долговец? — Мне жаль, — тускло рапортовал Назар и козырнул, когда командир чмокнул защелкой и стащил с башки шлем, оказываясь совершенно молодым, едва за тридцать, и красивым совсем писано, мужиком. — Старший лейтенант Вотяков. Янов. Мужик тоже козырнул, помедлив чуток, представился коротко: — Лазарь. Старший лейтенант Лазарев. Не приписан. Назар посмотрел на него еще раз, но уже с интересом, не приписанных долговцев в Зоне не было. Ты всегда принадлежал чему-то большему, чем ты, эта общность Назара когда-то и подкупила. Ты всегда был приписан: к Агропрому, к Ростку, к Янову, к укрепточкам, к блокпостам, иначе быть просто не могло. — …Дезертиры, — догадался Назар. Лейтенант Лазарев выгнул точеную бровь, пожал плечами, и, ощущая какую-то симпатию к этому оторванному от всего мира (а мир у них был небольшой, всего тридцать квадратных километров) отряду, Назар поспешно, но осторожным словом добавил: — Понимаю. — Вот именно, — едко сказал Лазарев. — Иначе, чего бы делать яновцу на Милитари, не так ли? — Иду возвращать долги, — честно ответил Назар, его не испугала эта едкость в голосе. Когда ты из мощного клана становишься просто недобитым отрядом вольных или, того хуже, одиночкой, озлобиться немудрено. — А вы? С Ростка? — С Ростка. — Лейтенант потер лицо ладонью и мотнул головой в сторону хутора, — Давай хоть не здесь. Их оказалось не четверо, а пятеро, с покойным Стасом, замыкающим, шестеро. Пятый встретился им на обратной дороге: просто спрыгнул с дерева, бесшумно и гибко, кивнул и влился в строй, будто был там с самого начала. Назар проводил взглядом его тонкую фигуру, если тот высоченный был тощим, то этот был именно стройным, не воин, танцор, гимнаст. — Мои глаза и уши, — сказал ему Лазарев, заметив взгляд. — Позывной — Два. Прошу любить и жаловать. — У тебя все числовые? — Заинтересовался Назар, покосившись на бойца под номером Два. — Теперь да, — с заминкой ответил Лазарев. — Это же глупо, — улыбнулся Назар. — Они у тебя как связываются, «Один, Один, это Два»? — Так и связываются, — смурно фыркнул лейтенант. — Можно подумать, у тебя позывной лучше. — Еще хуже, — признался Назар. — Обладает. — Чем? — Это позывной. — Обладает умом и сообразительностью, — внезапно сказал коренастый боец прямо за плечом Назара. Какая жалость, что ни умом, ни сообразительностью Назар не обладал. — Там «отличается» было, дурачина, — проскрипел его напарник, такой же коренастый и крепко сбитый. — Вы Три и Четыре? — С любопытством уточнил у них Назар. — Я Один, — веско сказал скрипящий. — Я Четыре, — подтвердил его напарник. — Видишь фонарный столб прямо за мной? Вот он Три. Фонарный столб изящно согнулся, нависнув над плечом Четыре, не прекращая хода, и вежливо отрекомендовался: — Вечер в хату. Три, очень приятно. —Тру, — сказал Назар и вдруг, совсем неожиданно для себя, впервые за два с лишним месяца после проклятого майского Выброса, засмеялся. — Взаимно приятно. Назар Обладает. Можно Обла. — Как закончишь тереть, помой руки, — посоветовал скрипящий. — Иначе обладать не получится. Негигиенично. Лазарев посмотрел сочувственно, но не слишком, и Назару вдруг стало хорошо, но одновременно грустно, потому что отряд был забавный, и чувствовалось, что сплоченный, от того так тоскливо завыть захотелось на темное, вечереющее небо Милитари по своему брошенному, осиротевшему кваду, что смех у Назара как-то быстро закончился. А там и дорога закончилась, и пресловутое «не здесь» — оказалось плохонькой, но крепкой стоянкой в том самом доме, где ему вздумалось давеча переночевать. Спартански скудно, но по казарменному чисто, очаг на выжженом, но подметенном полу, над ним поддув, между двух углов протянулась веревка с выстиранным исподним: Лазарь, старший лейтенант Лазарев даже в дезертирстве держал отряд по уставу. — У вас тут уютно, — оценил Назар и грохнул об пол свой рюкзак, в рюкзаке жалобно звякнули баллоны кислорода. — Можно я тут у костра посижу тихонечко, как мышенька? Утром уйду. — Зачем же сидеть, — пожал плечами Лазарь и посмотрел в угол. — Матрас найдется. Стаса-то… Назар проследил за его взглядом: в углу, на кособоко, но добротно сколоченном столу, в ряд выстроились три складных стопочки, на каждой кусочек хлеба. Один из них был совсем свежий. Замогильной болью повеяло из этого угла. — А у меня нет больше стопок, — растерянно и жалко сказал вдруг лейтенант. — Последнюю Лёше поставил. Лёшу шестнадцатого бюрер задрал. Назар шагнул вперед и крепко, до побелевших костяшек, сжал плечо Лазарева, принимая немного его горя на себя. Хоть так. — У меня есть стопка, — выдавил он, и его почти физически вывернуло от чудовищной боли лейтенанта, у которого закончились стопки для того, чтобы ставить помин. И бойцы закончились. И, видимо, силы, чтобы бороться. Но Зона была местом, в котором нельзя остановиться и передохнуть. После Выброса и простецкого ужина (все те же яйца, только в профиль и сегодня с рыбой), он все-таки сел у костра и долго смотрел в огонь слезящимися глазами. В его ночном коконе приглушенного звука рядом снова тихонько поскрипывал экз. Потом, из всполохов и дыма, соткалась на той стороне фигура лейтенанта, он подкинул щепочек в огонь и уставился на Назара, но ничего не говорил. Они молчали, Лазарь, Назар и эхо экзоскелета в поехавшем подсознании Назара. — Обла, от кого ты бежишь? — В конце концов спросил лейтенант. Назар хмыкнул, повернулся к экзу (там предсказуемо не было никакого экза), потом ответил негромко: — Вопросы нужно ставить уместно. Это неправильный вопрос. — За кем бежишь? — Переспросил догадливый лейтенант и Назар хмыкнул еще раз. — За смертью. Не хочет она меня. А вы? — А мы выбиваем Свободу с укрепточек, — неожиданно честно сказал Лазарь. — Заебали хуже горькой редьки. Назар оторопело потряс головой: — А…нахуя? Перемирие ж. — В жопу пусть идут со своим перемирием, — безразличным тоном ответил лейтенант. — С Дроном из Свободы и с Гагариным. Им там всем в жопе будет очень весело, ведь все они пидоры. — Э, — глубокомысленно оценил Назар. —…Допустим? — Не понял, да, — досадливо буркнул Лазарь, махнул рукой. — До яновцев доходит как обычно, через месяц. Рассказываю: ебли козла, тут Свобода приползла. На Милитари ее отродясь не было. Постреляли, положили нескольких…нескольких, блядь. Отряд Владьки целиком положили. Два блокпоста отжали. Это гопстоп, Обла, а не перемирие. А Гагарин промолчал. Скомандовал отступление. — А вы не отступили? — А мы не отступили. Я…мы не собираемся под Свободу ложиться. Остались здесь. Да даже если бы и собирались вернуться, на следующий же день был Сверхвыброс, и на Росток больше не попасть. Вибач за поганi новини. Весь Бар заперт, что там происходит — никто не знает. Пройти невозможно. Так и сидим, теряем время и людей, верим, все изменит один день. Немного осталось, мы почти их дожали. Ишь какие. Не собираются. И Назар теперь тоже больше уже никуда не собирается. Он посмотрел сквозь уже тухнущий и коптящий огонь на лейтенанта и спросил: — А если не выйдет, тогда что? — Тогда здесь и ляжем, — не раздумывая, ответил Лазарь. — За Владьку и его отряд. За эту проклятую землю. Ни сантиметра я Свободе не отдам. — Почему проклятую-то? Лазарь вгляделся так пристально, казалось, будто в душу заглянул, только там все равно хмарь непроглядная была, как в самый мрачный день на Янтаре, потом прищурился: — То есть, по твоему, не проклятую? — Земля как земля, — пожал плечами Назар. — Ни лучше, ни хуже. Дело не в земле, друг Лазарь. — Ты терял кого-то? — Лейтенант выдвинул вперед челюсть, готовый спорить до хрипоты и утра, от его голоса закряхтел кто-то из бойцов, швырнулся ботинком. Назар швырнул ботинок обратно, пошевелил угли палочкой, прислушался к тишине и только потом ответил: — Да. Друга потерял. Самого близкого. Ближе, чем я сам себе. Под Выброс попал в мае. Один из его квада помер сразу, двое в мясо зомбари, пришлось помочь. А его вообще не нашли. Где-то справа, на грани восприятия шумно завозился экз и раздался мягкий, горловой смешок. Назар протянул в ту сторону руку, но ухватил лишь ветер, да и то, не тот, что был нужен. Лейтенант покашлял, перекрестился. Его лицо было чуточку виноватым, что ли. — Прости. — Ничего, это ничего, — улыбнулся Назар. Пальцы фантомно ощущали зеленую ткань комбеза. — Вот и иду. Он мне сказал, что нас Зона берегла. А я вот думаю, меня она сберегла, а его нет. Меня и продолжает беречь. А его нет. Я утром встаю — а его нет. Я иду по Янову, а он нет. Я дышу, встаю в караул, стреляю в собак, иду на рапорт, а его нет. Нигде его нет. Он не в рейде и не в карауле, он не ушел в бункер к ученым, он не сидит на гауптвахте, он не вернулся обратно на Милитари. Его просто нет, вообще нет. — Тогда почему ты спрашиваешь, за что я бьюсь? — сдавленно сказал Лазарев. — Почему ты спрашиваешь, что будет, если не выйдет? Если ты и так знаешь. — Потому что я не знаю, — честно ответил Назар. — Потому что я не бьюсь. И не считаю эту землю проклятой. Я просто ищу точку, в которой Зона меня не сбережет. Я смертник, Лазарь. Смертникам все равно. Ты прости меня, я не пойму твоего горя в полной мере. Мне некому мстить, Выброс не выбьешь с укрепточек и не застрелишь из винтаря. И Свободе я войну не объявлял. Свободовцы они, квад этот. Были. — Пожалуй, да. — Отсутствующим тоном согласился Лазарь. — Мы говорим о разных вещах. Ложись спать, Обла. — Доброй ночи, Лазарь, — эхом отозвался Назар. Утром его провожал боец Четыре и Лазарь. Оба протянули руки, Четыре лукаво улыбнулся: — Можешь загадать желание. Нас зовут одинаково. Назар осторожно приподнял уголки губ и покачал головой: — Не стоит. Легкой вам дороги, парни. — Куда идешь? — Мягко спросил Лазарь, но рука у него была твердая и подбадривающая. — На Барьер. — Козырнул Назар, решивший все еще ночью. — Свидимся, — уверенно кивнул Лазарев и тоже приложил пальцы к виску. Назар засмеялся и в этом смехе была решительность. — Извини, Лазарь. Но нет. Барьер звал к себе.