И меня не забудь

Уже на подходе давило. Это не ощущалось физически, но у Назара пересохло во рту и замутило, свернулся в неприятную корягу под ребрами желудок. Пришлось остановиться, сделать пару глотков воды, та отдавала ржой, но Назар не жаловался, хотя бы потому, что вся вода в Зоне отдавала ржой. Ну, кроме тех бутылочек «Моршинська» по двести денег за литр. Грабеж. Нет денег — пей ту, что отфильтрована в бочках. Да, прошла через все говна Зоны в рассыпающихся трубах водопровода. Зато бесплатно. — Эй, долгаш. Оружие убрал. Назар не пытался оглянуться на гнусавый голос за спиной, просто повернулся медленно: — Это бутылка с водой, долбоеб. Плечистый и рослый долбоеб-свободовец в балаклаве направлял на него потрепанный восемьдесят шестой ИЛ и покачивал стволом. Было совсем не угрожающе, если честно, хотя бы потому, что для выстрела ствол нужно было держать ровно, а не как долбоеб. — Ходишь со своим сиденьем? Назар выгнул бровь, осмотрел с ног до головы горе-караульного, со вздохом признал, что ебать вола на посту просто традиция и от клана не зависит, и вдруг прищурился. Что-то чесалось в башке надоедливой мыслью. — Нет, спиздил у Дрона его стул. — Пиздёж, — фыркнул долбоеб и заторможенно моргнул. Повеяло вдруг, как когда-то на Янове, в начале сумасшедшей весны, чем-то свежим и немножко анашой, с нотками кровососьего логова: — У Дрона с дыркой была. — Ты ствол-то убери, — мягко подсказал Назар. — Вишь, я безоружный. Но и в тебе дырку сделаю. Свободовец помялся, направил дуло в небо и содрал балаклаву с, на поверку, сонной и совершенно рязанской морды, какой-то кошачьей, право слово. — Кто будешь? — Коротко уточнил он и глянул в сторону блок-поста. — Обла, — назвался Назар. Подумал немножко. — Слушай. А вы в клан принимаете? Около часа пришлось потратить, объясняя крепкому мордовороту с внезапно миловидным бородатым лицом, что он не шпион. Около часа, потому что сначала Назар пытался объяснить как адекватный человек адекватному человеку. А он был на Барьере. На блокпосте Свободы. Когда он осознал свою ошибку, хватило одного «бля буду», после чего от него отъебались и послали за обмундированием. Тут Назара накрыло особо сильно, он и так последний час боролся с тошнотой всеми способами, что были доступны (часто сглатывал и искал взглядом гальюн), а после этого мутного, дрянного часа ему выдали потертый Ветер Свободы. Он поспешно поблагодарил и сбежал за штаб в гальюн. Там его наконец-то вырвало, и умываясь затхлой, такой же ржавой водой под рукомойником, он совершенно не заметил, что плачет. Он плакал. Он не мог отследить или опознать то, что накрыло его. Кроме тошноты было что-то еще, что-то, что изнутри царапало, жгло, будто его вскрыли и вшили в него клубок жгучего пуха, и вот внутри него аномалия. Он плакал и трогал кончиками пальцев блеклую от частых выварок в хлорке ткань комбеза. Ветер Свободы не нес свободу, он нес какую-то странную штуку внутри, ту самую, которая жгла, и когда у него получилось перестать захлебываться воздухом, он осознал. Это болело сердце. Тосковало по ветру свободы. Ебаный ветер. Назар зло вытер глаза рукавом, переоделся, запихал скомканно свой черно-красный комбез, который служил ему два года, в поленницу, и вышел — вышел не долговским старлеем Вотяковым, а свободовцем Облой, вышел в месте, где люди просыпались утром, чтобы умереть. Возле костра его выцепил давешний долбоеб с ИЛ-ом, у него на хвосте болтался тощий и мелкий свободовец, сильно смахивающий на покойного Эль Каланчу, только повыше и темнее. Долбоеб протянул самокрутку. Назар не отказался, затянулся до писка, подержал специфический дым в легких, выпустил, а вместе с ним выпустил вдруг тошноту, хмарь в голове, и тяжесть, будто по капле выцедил. Стало совсем просто и очевидно. А еще не мутно, не давило, не хотелось вешаться на ближайшей сосне. Хорошо ему стало. — А ты думаешь, мы от хорошей жизни кумаримся? — Едко сказал ему долбоеб в ответ на обалдевший взгляд и протянул крепкую, крупную ладонь: — Гнойный. — Обла. — Назар обнаружил, что пожимает Гнойному руку с возрастающим от секунды к секунде энтузиазмом. — А твой друг? — Какой? — Переспросил Гнойный. Оглянулся. Лицо у него стало обеспокоенно-подозрительное. — Да вот же. — Назар потыкал тлеющей самокруткой в сторону мелкого свободовца. Гнойный посмотрел еще раз, теперь совсем уже подозрительно: — Нет тут никого, брат. У Назара похолодели кончики пальцев, он открыл рот, но не знал, что говорить, так что молча вернул самокрутку, уже почти сделал шаг назад, как мелкий скривился и щипнул Гнойного за бок (Назар аж выдохнул от того, что не поехал окончательно): — Хорош. Он синий уже от ужаса. — А, этот, — беззаботно отмахнулся Гнойный, но потрепал мелкого по ершистой макушке: — Это Падший. Помер тут, недели три назад. — Да хорош, бля, я не умер, меня убило. — Убило Гуфа, а ты помер. — Вы долбоебы, — признался Назар, и что-то в нем, вроде бы успокоившийся жгучий пух, не давал ему испытывать к долбоебам неприязнь. Потому что Назару вдруг стало понятно, почему они такие. Назару вообще все стало вдруг понятно. — Не без этого, — охотно кивнул Падший, и как-то так увлекающе махнул в сторону костра, что Назар послушно увлекся, и все вокруг было понятным, и даже гречка вкусной, и вечер совсем ясным, теплым, и совсем ему не хотелось идти куда-то еще. Его путь был, вроде как, окончен, он пришел в место, где жизнь настолько временна, насколько это возможно, и сел в круг таких же смертников, разделил с ними косяк. Вот почему Свобода была Свободой. Свобода не держалась за эту землю, оттого и была свободной. А еще было совсем тяжко, если не шмалять, потому что тогда только блёвань, хмарь и башку давит. Долго не выдержишь. Это Назару сказал Падший, он уселся рядом, поделился банкой консервы (жри давай, натовская, такой у долгашей не бывает), поделился косяком еще раз. Назар хотел ему за «долгашей» в морду дать, но передумал. — Давно здесь? Назар не смотрел в лица сидящих рядом. Ему это было не нужно. В его коконе приглушенных звуков уже сидели рядом, этого было достаточно. — Год, — откликнулся Гнойный, зачиркал спичкой. У него был по прежнему сонный тон, гнусавый и развязный. — Мы одним квадом пришли. — С Темной Долины? — С нее, родимой. — У вас не было новобранца по имени Маркул? Гнойный замолчал, а потом внезапно заглянул Назару в лицо, резко и неожиданно. Посмотрел в глаза недолго. — Размазало тебя, браток, — улыбнулся он криво. — Ага, — беспечно сказал Назар. — Киты выбрасываются на берег, говорят, их сбивают с курса радиоволны. Был или нет у вас такой? — Неа, — под боком завозился Падший. — Не припомню чего-то. — А какой-нибудь другой, кудрявый и рыжеватый такой, был? Молодой совсем. — Ищешь, что ли, его? — Нет, я знаю, где он. Где-то на Янове лежит, так и не нашли. — Назар, не спрашивая, вынул из слабых пальцев Падшего косяк, и затянулся, сжигая не менее сантиметра. В голове славно зашумело и стало сильно легче спрашивать и знать о том, топтал ли эту землю Ветерок. …Назар даже сам не понял, что впервые за это время смог хотя бы внутри назвать его. — Земля ему пухом, хороший был чувак, — неловко сказал Падший и не стал отбирать косяк обратно. — Да ладно, черт с тобой, был такой. Извиняй, непонятно было, на кой хуй он тебе. — А командир, — Назар помахал перед собой ладонью, взвил в воздух искорки. — Как его зовут? Мордоворот который. — Сам ты мордоворот, — спустя вечность, ответил Падший. Назар не возражал, ему вообще возражать не хотелось. — Я Замай, — обозначился один из бойцов в том же кружке по интересам (интересам к самокруткам). — Очнприятно, — выдавил Назар и сложил очень сильно тяжелую голову на колено Падшему. Падший поднял в воздух большой палец и подмигнул: — Вот такой мужик. — Мне с ним детей не крестить, — тяжко вздохнул Назар. — Что мне с вашего Замая. — Давай-ка ты спать пойдешь, долгаш, — сказал кто-то рядом, и голос был почти похожий на что-то нужное, что Назар забыл, а потом небо совсем закружилось, и чернобыльские звезды закружились тоже, и исчезли в темноте. — Замай, — сказала темнота. — Ну и что, — лениво ответил Назар. Ему было хорошо и спокойно. — Хоть за апрель. За май и что с того? — Ты спрашивал, как зовут командира, — зубасто улыбнулась темнота. — Отвечаю: я Замай. Обращайся, если что. — Обращаюсь, — отрапортовал Назар, и уснул ни сходя с места. Во сне он обращался в слепого пса и мыкался по всему Янову, потому что потерял дорогу и не видел, куда идет. Оглушительно ревела сирена. Она всегда ревела не вовремя, то среди ночи, в собачьи часы, в которые раньше Назар стоял в карауле, а сейчас дремал, потому что к собачьим часам Зона наконец-то засыпала, гасли в тумане огни и выстрелы, а блядская ебалайка, которая жила где-то рядом с блокпостом и которую уже пару недель не могли никак снять, затыкалась и переставала лаять на траву, то в сизую муть дня, когда умаявшись от бесконечной тошноты, Назар шел к медику за пси-блокадой или к Гнойному за самокруткой. Сирена ревела: опасность, проснись, тревога, фанатик за углом, фанатик в кустах, Назар просыпался, вываливался из бытовки в мокрую от ядовитой росы хмарь утра, проверял свой винтарь, и бежал, среди десятков бегущих и таких же сонных рож в ливневый огонь, и всегда где-то чуть поодаль гулкий бас читал въедливую, как зубная боль, молитву. Кладбищенским от этого веяло, полутрупы вставали и брались за оружие, Назар поспешно снимал их по одному, и где-то внутри тоже молился: чтобы не встали больше. Отбившись, обшаривали фанатиков, без разбору гребя патроны, аптечки, антирады, консерву, пригождалось все; своих опознавали, закрывали лежащим глаза на спокойных лицах, сносили своих к братской могиле, кто-то садился рядом и вырезал на столбике бесконечные имена, как заупокойную молитву: Вова Вист, Овсянкин, Редо, Алфа, Рики, Старый, Соболь, Джигли. На Джигли Замай сбился и засопел, некрасиво шмыгая носом, своей ладонью закрыл Джигли глаза и ушел, его плечи дрожали. Гнойный (Назар узнал, его звали Слава), у которого глаза были красные, и Назар поставил бы тысячу денег, что не из-за кумара, встал вместо Замая и взял лопату. Его плечи тоже дрожали. К вечеру накрывало шквалистым ветром, шел черный дождь. Состав сидел по бытовкам, практически молча, по радио снова передавали шипение и хрипы. Фанатики не приходили, даже биороботам трудно было идти под ливнем из обогащенного плутония. Падший сказал, что это называется кюрои-яме, так дождь назвали японцы. Дождь шел: на Барьере было серое небо, серые камни, серый, скрюченный подлесок, серые люди в серой мятой одежде, все было единодушно согласное в серости. Замай пришел, когда Назар рассматривал свой рукав комбеза: тот, почему-то, перестал быть зеленым. Замай сказал, что это синапсы в мозгу перестают работать. Замай сказал, что они почти зомби, если серьезно, и нечему удивляться, они живут под Радаром. Радар жжет синапсы, краски выцветают, люди укладываются в могилы, Падший выращивает чернобыльскую коноплю, после нее тянет хлебать воду ведрами. Другой жизни на Барьере не было, киты выбрасывались на берег, говорили, их сбивают с курса радиоволны. Та сирена, которая увела за собой гнусавого, доебчивого, но, по большому счету, хорошего парня Гнойного, увела за собой всех, даже Назара, тоже заорала среди ночи, но на этот раз, не будила — они стояли в карауле. Грохот взвился в небо и упал оттуда тремя центнерами горючего, рванувшего на дороге: Слава стрелял по бочкам, они специально завалом оставили их там, где сейчас оседала пластами вывороченная земля, из-под пластов торчали форменные берцы. Из бытовок высыпался состав, падал за турели, Замай громко матерился, и как-то это все было привычно, что Назар спокойно улегся в свою лёжку обратно, вскинул винтарь и поймал в прицел ближайшего фанатика, он, снайпер от бога, не лез на рожон. — Эх, гробы подорожают, — проскрипел в ухе Слава, Назар приоткрыл второй глаз, выловив, как тот съехал по насыпи ниже, прижался плотно к земле у подошвы турели, глухо загавкал его Отбойник, устрашающего вида вороненый дисковый дробовик. — Благодарим тебя за то, что раскрыл слугам твоим козни врагов наших, — гулко и глухо завелась шарманка, — Озари сиянием души тех, кто отдал жизни свои во исполнение воли твоей. В бой, защитники «Монолита», в бой! Отомстим за братьев наших… — Снимите кто-нибудь этого пиздобола, — выругался Замай, заряжая ВОГами подствольник своего Грома. — Заебет нудеть теперь. Обла, ты там яйца греешь? — Никак нет, я его и снимаю. — Так хули он еще пиздит? — Вежливо уточнил Замай и бахнул из подствольника в чахлый подлесок, который играл против фанатиков, их черно-белый урбан был слишком ярок для общей серости и четко выделялся на фоне скрюченных серых стволов. — Смерть, — загудела молитва еще громче, будто въебала энергетика, — лютая смерть тем, кто отвергает его священную силу! Что-то такое странное услышалось Назару в этой молитве, что он отклеил глаз от оптики и поморгал чуток, будто это могло ему помочь. Что-то такое…что-то было не то. — Ща я его сниму, — пообещал он, и поймал ебаного проповедника в прицел снова. А потом понял, что было не так, понял прямо между двумя ударами сердца, прямо в момент, как палец надавил на курок. В прицеле прямо на него смотрели знакомые глаза. Одновременно абсолютно незнакомые, но знакомые до боли. Воздух кончился. Противно затрещал дозиметр. Он успел вздернуть ствол и пуля впилась в камень над головой фанатика, выбила искры. Назар отбросил свой винтарь, точно он раскалился до предела и встал в полный рост, словно шквальный огонь должен был миловать его, а Зона снова сберечь только потому, что ему показалось, что там, на уходящей вверх разбитой дороге, под фонящим куском скалы, стоит его Ветерок, в черно-белом урбане, стоит и читает молитву Монолита. Назару не хватало воздуха, а еще мозгов. — Долбоеб, — взревел Слава, одним длинным, кошачьим прыжком добрался до турели, сбивая Назара с ног. Уже падая под весом Славы, Назар ощутил, как тот обмякает, и на землю свалился уже в обнимку с мертвым телом того, кто закрыл его. Глаза заволокло мутью. Слава не шевелился, изо рта сочилась кровь. Где-то в вышине подавился криком Замай, а потом упал и покатился по насыпи к дороге. Голос проповедника окреп и грохотал все ближе, превращался в громовые барабаны, и ничего не осталось вокруг кроме голоса, и голос этот на тысячу процентов принадлежал Марку, и Марк гремел: — Защитим «Монолит», братья! Назар выловил его взглядом в гуще кривого подлеска. Балаклавы на нем не было, впалые щеки, желтые, пустые глаза и коротко стриженные темные волосы. Но это был Марк. Прямо над головой взвизгнула и отрикошетила пуля, обожгла висок. Назар поднял руку, та весила килограмм двести, потрогал голову. Пальцы остались красными. Жаль, что не насмерть. Кто за него по пластунски полз до ближайшего дохлого фанатика, кто за него стаскивал монолитовский комбез, обрывая нашивки с позывным, и облачался, кто за него подобрал Лавину с полупустым магазином, кто за него пересчитывал по головам трупы своих, понимая, что в живых никого не осталось, Назар не знал, но, кажется, это точно был не Назар. Руки были ледяными, Назару было так холодно, что больше уже не было больно. Винтарь он оставил валяться в турели. Грохот над Барьером стих. Барьер пал. Стучали подошвы берцев по остаткам асфальта дороги. Кто-то перевернул лежащего навзничь Назара, чужое скуластое, с такими же пустыми, желтыми глазами, лицо, возникло совсем рядом. — Ого, — сказало лицо, тон у него был тусклый и ровный. — Ты жив, брат. Слава «Монолиту». Вставай, брат. Мое имя Сифо. Назар знал, что сможет. По другому и быть не могло, Назар сможет. План был совершенное, абсолютное говно, но он был. И Назар сможет. Назар выдохнул и смог. Назар открыл рот и глухо сказал: — Слава «Монолиту».