И меня не забудь

На Радаре нещадно несло мертвечиной. Начиная с пожухлых голов на прутьях, с изъязвленными щеками, головы скалились на прохожих, улыбались им, будто кивая одобрительно, отвратительнейшим образом воспринимаясь как целостное любопытное явление, точно существовали и такие мутанты — мертвые головы на прутьях, водящиеся возле старых костровищ; заканчивая трупами сразу за Барьером (никто не хоронил монолитовцев) и дальше, по растрескавшейся дороге, заасфальтированной почти после войны, ведущей в расселину меж скалистым холмом и кривым, как и все подлески в Зоне, кустарником, растущим вразброс и вперемешку с будто вросшими в землю камнями; каждый из камней был размером с немалый грузовичок. Несло мертвечиной, трупы лежали на обочине, меж тех самых камней, два псевдопса увлеченно доедали долговца с гнусным хрустом, но как по команде подняли морды и проводили процессию Монолита, будто бы видели их. Не кинулись. Дорога шла в гору, на дороге вольготно себя чувствовала электра, пару раз дотянулась махоньким щупальцем до кромки берца, ощутимо тряхнула. Каждый сантиметр этой выжженой земли выглядел так, точно проклятие, о котором так часто говорили вольные, или тот смешной старлей-долговец на Западном хуторе, реально существовало. Назар бы полюбовался видами, но он не мог. Его кровь кипела. Бесконечно трещал дозиметр, он четко видел в окружающей его сепии, что открытая кожа на руках темнеет, он сгорал от радиации. Что было хуже, он не видел под собой земли. Желтое, сизое, серое, белесое и голоса. Голоса молили: «Позовите диспетчера! Позовите диспетчера и врача!». Уши от воя, от мольб голосов закладывало, он двигался в строю только потому, что справа и слева тоже были бойцы, только потому, что ему помогали идти. Позовите диспетчера и врача! В гору стало идти еще тяжелее. Этот марш-бросок, по другому Назар назвать его не мог, вымучивал последние силы, только виднеющаяся впереди фигура, знакомая до последней черточки, держала его, точно на прицеле. Несколько раз он сплюнул кровью. Она оставалась на земле и пузырилась, потому что кипела. Позовите врача. Выплывший из подлеска далеко вверху над насыпью полупрозрачный кровосос напрыгнул на него, Назар отшатнулся, вспышка боли в голове увеличила громкость тех, кто просил о помощи, Назар не сомневался ни секунды в том, что о помощи просили ни где, и ни кто, а когда, он даже знал, когда. О помощи просили те, кто сгорел в первые секунды субботней ночью в апреле восемьдесят шестого. Назара вырвало желчью у стены под вышкой сентябрьским утром одиннадцатого. Внимание, внимание, городской совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной элекстростанции города Припяти складывается неблагоприятная радиационная обстановка. Это было длинное одноэтажное здание, в дальнем конце коридора провалилась крыша, но это, как будто, никого не волновало. Прямо под провалом янтарно переливался надувшийся и заряженный пузырь карусели, невооруженным глазом было видно, что ей для детонации достаточно, чтобы хоть одна сумрачная тень монолитовца прошла хотя бы в полуметре от нее. Наверное, поэтому в дальний конец коридора никто не шел. Назара оставили в коридоре, таком же белесом, желтом, сизом до рвоты, в голове надсадно выло. С его места открывался вид на распахнутые двери казармы, но никаких коек в ней не было, лишь монументальный, основательно вбитый в дощатый пол сваями, завал из запчастей, казавшийся живым, у него, у этого завала, как будто бы было сердце, которое пульсировало и билось: в зазоре меж двух стальных балок мутно светило чем-то белым, загоралось и тухло. Под завалом лежала каменная плита, а на плите, Назар присмотрелся, тело человека. Человек был одет в свободовский, раскуроченный с правой стороны экз. Раскуроченный, потому что он был пробит над плечом здоровенной арматуриной. Закрывая обзор, над телом склонился кто-то из этих мрачных теней, тени сейчас все время были вокруг, Назар с трудом осознавал, что у этих теней были клички, имена, что эти тени — это ебаные фанатики, эти тени он два часа назад выискивал в прицел в подлеске, жал на курок и они падали на спину, и ему не было видно их лиц за шлемами и балаклавами, но ему так хотелось посмотреть: он был уверен, что лица в этот момент у них всех были удивленными. Он стрелял в них, перезаряжал, снова стрелял, а теперь вот, не может, теперь он, наверняка хапнувший смертельную дозу, умирает в коридоре монолитовской базы, и не может умереть совсем, только потому что Марк сказал ему ждать. Марк, свободовец Марк, Ветерок, родной, мертвый, живой, монолитовец Марк. Сказал ему ждать. Марк. Как он мог теперь стрелять? Заваливаясь на бок, он опустился на пол коридора и стеклянным взглядом уставился на плиту. Стоящая над телом сумрачная тень с какой-то лаской в движениях поправила свободовцу позу, а Назар физически не мог себя заставить встать и помочь тому, кто утром высыпался из бытовки и пришел на помощь, когда он и Гнойный объявили тревогу. Что-то не то было в том, как тело лежало на плите. Что-то противоестественное. Назар понял, что именно, когда монолитовец, что поправлял с лаской положение тела, замахнулся, и сквозь вой голосов, к которому Назар начал привыкать, он услышал, как по камню заскрежетал металл, экз окрасился темным и со второй стороны, а свободовец на плите нечеловечески закричал, как не кричат люди, закричал голосом Ваньки Падшего. Падшего прибили арматурой к плите. Назара вырвало снова и он едва успел раздвинуть ноги, чтобы не блевануть себе на колени, вырвало водой и спазмами, почти насухую, он даже не мог сказать, вырвало его от радиационного отравления, или от того, что Падшего прибили арматурой к плите. От того, что экз с него срезали с мясом, как снимают скальпы. Он смотрел и не мог пошевелиться. Даже отвернуться и не смотреть он не мог. Вскрикнуть, броситься на помощь, умереть там, на плите, рядом с Ванькой, что делил с ним кусок хлеба и палку колбасы последний месяц, он не мог. Голоса взвыли на ультразвуке, слова смешались в кашу. Назар зажмурился: если бы не Ветерок. Если бы не Ветерок. Его тошнило не только от того, что он видел, и не только от радиации, его тошнило от себя, когда он выбрал сидеть, и молчать, и ждать, а меж раздвинутых до предела ног Ваньки пристраивалась очередная тень. Высокий монолитовец с совершенно простым и русским лицом, сосредоточенно двигался, остальные тени, качаясь в трансе, вторили голосам в голове Назара, защити нас, «Монолит», даруй нам свет, «Монолит», в руки Твои предаем душу эту, «Монолит». Сюр, в котором он молчаливо участвовал закончился быстро, одним движением охотничьего ножа, Назар сам так отточенно отсекал, свежевал, вырезал, только он делал так со зверьем, с мутантами, а тот высокий монолитовец вспарывал Ваньке грудную клетку, и Назар словно сам вел ножом, рассекая мякоть, надрезая сердечную сумку, в руки Твои предаем душу эту, «Монолит». И Ваньки не стало. Ванька пал. И Назар умер там, а потом воскрес, и Ветерок стоял перед ним в черно-белом урбане и протягивал руку, и говорил, с легкостью перебивая вой в голове, поверх мольб о врачах, мольб «Монолиту» и стоящему в ушах нечеловеческому крику Ваньки Падшего: — Мое имя Фантом. Отныне я твой Старший брат. — Здравствуй, брат, — сказал Назар, проскрипел сожженными, сорванными от беззвучного крика связками. — Меня зовут Обла. — А вчера шла вода с неба, — гулко и однотонно говорил Порчи, словно жалуясь, и от однотонности его создавалось странное впечатление. Жутковатое. — Холодно. И заметил, видно все до сих пор так странно. Неприятное. Фантом перевернулся в своем спальнике и принялся молиться. Порчи последнее время был неспокойный, вдали от спасительно-родного и зубчатого ряда припятских пятиэтажек он маялся и не раз Фантому приходилось мягко касаться его разума, утешая печали. Его это тревожило, он даже послал Порчи к медикам, но все радаровские медики отрапортовали, что с Порчи все хорошо. Насколько это может быть хорошо на Радаре. Потом он, конечно, вспомнил, что Порчи отмолил свой грех совсем недавно, оттого, скорее всего, и не находил покоя: вздумалось ему, что номер V-70.673 из вивария, светловолосая и совершенно безумная, отданная на молитву — достойна спасения. Фантом тогда милостиво облегчил ее жертву, перерезав ей горло, она была ему благодарна, когда ее глаза закрывались. Порчи побледнел, а через день Мирон отвел Фантома на шестой этаж, где уже потчевал его знаниями, и было даже чуточку страшно, но в этот раз «Монолит» осенял знамением своим Порчи. Тот уже был без сознания, и Фантом, только-только ставший исповедником, приводил его в себя, чтобы послушать покаяние. — Сепия, — подсказал Охра. Он сидел совсем близко, точил свой нож, даже не зажигая света. До караула оставалось еще часов шесть, мутных, сизо-желтых часов, распоряжаться ими следовало разумно. — Очень…светло стало. — Сепия, — повторил Порчи. Голос у него все еще был гулкий, однотонный, жалобно-растерянный. — Неприятное. Мамай подобрался поближе и заглянул в лицо Фантому — тому даже не понадобилось открывать глаза, чтобы знать, что это Мамай, и что его взгляд был обеспокоенным. — Я не сплю, — отозвался Фантом и открыл глаза, чтобы не казаться совсем уж пренебрежительным (лучше не стало, света все еще никто не зажигал, но им и не нужен был свет). Кивнул на место подле себя. — Что такое, брат? — Сам видишь, Старший, — Мамай присел на почтительном расстоянии, с виду спокойный, самый спокойный, если серьезно, из всех. — Порчи совсем сдал. Старший видел. Помолчал немного, сел, потер лицо ладонями. — Он в абсолютном порядке, просто немного…встревожен. Видеть так, сам знаешь, действительно немного непривычно, но «Монолит» с нами, брат. Слава ему. — Слава ему, — подтвердил Мамай, но в глазах, светлых, желтоватых, как у самого Фантома, мелькало что-то еще. Фантом ободряюще кивнул: — В Его воле испытать Порчи, если Он усомнился. В нашей воле помочь брату пройти испытание с честью. — Спасибо, Старший, — искренне сказал Мамай, в этом «спасибо» слышалось какое-то доверие, что ли. — Да воскреснет «Монолит», — пробормотал Фантом и улегся обратно. Сон не шел. За неделю, неясную, будто сбрызнутую молоком, растянувшуюся во времени, поспать удалось лишь однажды, в самом начале. На Радаре действительно не было цвета. Сначала это даже поражало, не видали такого ни младшие, ни сам Фантом, но братья с Радара подсказали: работает излучатель, уничтожает разум. «Монолит» хранит братьев, поэтому им досталось только это выцветание красок. И это действительно было неприятно. Слава «Монолиту», к этому быстро можно было привыкнуть. Больше ничего не омрачало службу: караул, вылазки на Барьер, трехразовое питание, казармы, опять же. Они, конечно, привыкшие спать что на растресканном припятском бетоне, что в ржавом остове судна на Затоне, однако снабжение у них всегда было отличным, дети «Монолита» не нуждались ни в чем. Но Порчи жаловался на цвета даже спустя неделю. Фантом не мог спать. Он не был уверен, но, возможно, остальные Младшие тоже были испытаны Им. Тяжело было на Радаре, но эту жертву отдавали с радостью. Проблема тогда была только одна, если отбросить все испытания духа: Фантом вел свой отряд карать неверных, а попал на срочку в учебку. За неделю — две вылазки, обе тихие, караулы на территории Радара. Потом, наконец, отмучились, и, волею «Монолита», его отряд взял Барьер почти бескровно, погиб только брат Будда из отряда местного Проповедника Рестора. Но «Монолит» был милостив, вместо Будды они нашли полумертвого брата, чьего-то Младшего, неверные почти расправились с ним в одну из прошлых вылазок, но он дождался братьев своих, обессиленный, и выжил. Рестор пожал плечами, разбираться, кто из полегших отрядов потерял брата, было некогда, Фантом понимал это. Барьер был взят, время было идти на запад. Братья спешно собирались и отправлялись в путь в Рыжий лес, найденного брата, его звали Обла, после общей молитвенной жертвы определили к Фантому, и с первого дня с ним пришлось возносить «Монолиту» мольбы о терпении и благодарить за испытания. Странноватый, чересчур настойчивый, он не отходил и дня с ними, как Фантом уже готов был дать епитимью. Фантома что-то смущало в нем, он подолгу вглядывался в лицо, пока, наконец, не понял, что глаза у найденыша были слишком темные. Сон не шел. Фантом снова сел, долго смотрел в темноту, и ему казалось, что найденный брат тоже не спит, смотрит. До караула оставалось пять мутных часов. — Брат Обла, — позвал он негромко. В темноте зашевелились, вздохнули с каким-то надрывом, Фантом даже перепроверил, верно ли он определил это. — Да? — Уточнил бесплотный голос из темноты. Охра дернул плечом, он очень хотел вмешаться и поправить обращение, но не лез без разрешения. — Хочешь ли ты что-то сказать мне? — Мягко спросил Фантом, плавным движением соскальзывая в исповедника. — Да, — откликнулся Младший, чуть тише, чем прежде. — Мне кажется, я умираю. Мамай шумно поднялся и щелкнул выключателем, наконец-то включая свет. Фантом приподнялся с койки, глянул на Младшего и даже запнулся, потому что помнил, каким к нему Сифо вывел найденыша, с залитым кровью лицом, тощего, измученного. Так вот, сейчас Обла выглядел еще хуже. У него было совершенно неестественное выражение лица, рот поплыл, пальцы судорожно сжимались, совсем хищно и голодно. Суеты не началось, но Мамай уже обувался, Охра поднялся на ноги, затягивая крепче разгрузку, Сифо тоже подскочил, только Чиф спал, да Порчи все уныло глядел в никуда. — Всем отдыхать, — велел Фантом и, поднявшись, протянул руку Младшему, тот принял, у него была обжигающая ладонь. Пальцы тут же впились в мякоть, Младший смотрел одновременно с укором и надеждой. — Ты поможешь мне? Фантом прислушался и причуялся, и не услышал ничего человеческого. Это было все равно, что слушать зомби. Сплошной вой, надсадный вой в голове, снаружи головы, в дыхании шепот, шепот в тенях, неразборчивый шепот в воздухе, в темных углах, в голосах братьев, шепот и вой. Это было совсем не так, как с Порчи, Порчи слышался, как человек, а Обла слышался, как мертвец, и глядя в его залитые кровью, слишком темные глаза, с неохотой Фантому пришлось признать: — Ты умираешь, брат. — Да ладно, — рыкнул Обла и тут же закрыл рот свободной от хватки Старшего ладонью. Он не хотел, Фантом видел в нем это, он не хотел так отвечать, он видел это и воздел руку, останавливая набыченного Охру, у него всегда горела справедливость, отчего сильно чаще остальных Охра принимал обязанности палача. Не было смысла наказывать за непочтение мертвеца, но и махнуть рукой на боевую единицу Фантом не мог. — Зомби, — тихо сказал Сифо, молитвенно сложив руки на груди. — Старший, он зомбируется. А то он не видел. — Идти сможешь? — Уточнил он и рывком поднял Младшего, ставя на ноги. — Я помогу тебе. Пойдем. Младший кивнул, а потом, подбоченясь, поплавленным ртом заскулил, нечеловеческим звуком, похожим на вой, который слышал среди братьев только сам Обла, да Фантом, прислушивающийся к хаосу в его голове. Мамай явственно поежился, вздохнул: — Мы помолимся. Да хранит тебя «Монолит». — Молитесь, — согласился Фантом, подхватил Облу и потащил его вниз, за спиной хор братьев молился, а в ухо, утробным рыком шептало нечто, что заменило брата, и шептало оно искушения, шептало оно ужасные слова о том, что это Фантом виноват во всем, и Фантом не хотел слышать, в чем именно, он сопротивлялся искусу, «Монолит» был с ними и вырвать брата из лап тьмы обратно под свет «Монолита» теперь он считал своей обязанностью. Он сдал Младшего на поруки медикам и хотел, было, подняться обратно, но внутри что-то шепнуло гласом «Монолита» и он остался ходить по этажу, развлекая себя молитвой, пока наконец не сел у дверей и не впал в транс, вышедший на этот раз неправильным, потому что его то и дело выбрасывало в реальность, где за стеной надсадно кричал его Младший.