И меня не забудь

Если бы Назара кто-то спросил, как он, он не смог бы ответить. Никак, наверное. Наверное, он должен был что-то испытывать. Наверное, боль от потери. Шок от смертей. Приближение смерти. Но все, что испытывал Назар, это звериную верность и у верности было имя. Даже странно было идти по коридору и прислушиваться к себе: Назар, а Ванька Падший? А долговский отряд на Западном хуторе? Назар, а Федя с Андреем, Назар, а Слава Рэдволл? Назар, ты слышишь? Назар, Замая убили, и Гнойного тоже, он закрыл тебя, Назар, он погиб за тебя. Назар. Да очнись ты. Назар, ты слышишь? Ты же так хотел умереть, Назар, и ты умер, скажи что-нибудь? Назар не мог. Он умер. Когда он осознал себя как Назара, долговца Назара, свободовца Назара, монолитовца Назара, было светло, очень светло, до боли в глазах. Под спиной — ледяной металл кушетки. Над головой тени. В голове — пусто. Больше никто не звал на помощь. Стало даже неуютно. Кровь не закипала. Одна из теней над головой оформилась в невысокого брата, голова у него была огромной, и невнятно что-то уточнила. — Что, — тупо сказал Назар. — Не понимаю. Тень отстегнула шлем, стащила его, и оказалось, что голова у брата нормальная, просто в научном комбезе, похожем на знакомую Назару сталкерскую Севу. — Как долго ты был на Барьере, брат? — Нетерпеливо повторил научник. Как и все научники, он казался суетливым и резким, как будто не было разницы между тем же Германом из модуля на Янове или научником из фанатиков. — Не знаю, — так же тупо откликнулся Назар и скосил глаза: руки плотно обхватывали наручи, пристегивающие его к кушетке. Он не стал протестовать, возможно, если бы не наручи, он бы даже на кушетке не удержался, свалился бы на пол, и оттуда, сквозь сто километров почвы и минералов, базальтовых пород, пропитанных радиацией, прямо к ядру планеты в ад. — Три дня? Неделю? Понятия не имею. — Мое имя Карма, — веско представился научник. — У тебя есть ПДА? Как тебя зовут? — Обла, — то ли прошептал, то ли промямлил Назар. — ПДА…у меня нет. Конечно, нет, ведь он остался в разгрузке свободовского комбеза. Ничего важного там не было: пара меток на схроны и переписка с Ветерком, состоящая из одного диалога. Зачем ему нужен был ПДА с перепиской, если он нашел Ветерка? — Понятно, — сказал Карма, таким тоном, будто нихуя нему не было понятно. — Понятно. Назару тоже нихуя не было понятно. — Синдром отвыкания. — Пояснил научник Карма. — Старшему твоему я уже рапортовал. Мы откапали, не забывай приходить на освидетельствования. Если еще раз почувствуешь недомогание — приходи без освидетельствования. И попроси своего Старшего выдать ПДА. Свободен. Слава «Монолиту». — Ага, — сомнамбулически выдавил Назар. — Слава «Монолиту». А отвяжете? Его отвязали и отпустили с богом. Ну, с «Монолитом», если быть точнее. Поднимаясь по лестнице к выходу из лаборатории, он слушал себя, но там передавали шипение, тишину и зов «Монолита». «Монолит» есть знание и свет, свет и знание. Он остановился на пороге крыльца базы, вздохнул глубоко и с любопытством посмотрел на свои ладони: те приобрели здоровый оттенок, он не знал, какого они цвета, потому что вокруг все по прежнему было словно нарисованным в той забавной технике, где йод разбавляют водой и мокрой кистью наносят на холст разбитую дорогу, снайперские вышки, бытовки, кустарник, монументальные административные здания, Назара. И тогда он прислушался не к себе, а к Зоне. Высоко в небе вибрировали антенны, шипели, и транслировали. Под ногами, пару сотен метров вниз, шатался в лаборатории зомби. Ему было тоскливо и он хотел к маме. В кустах сидел тушкан, Назар казался тушкану огромным и вкусным. Где-то за спиной, в одной из казарм, сидел Ветерок, Ветерок молился, и голос его был монотонным, глубоким, голос его говорил Назару правду: да воскреснет «Монолит» и расточатся враги его. Все было простым и понятным. У верности было имя. Да я зомбирован, с ледяным спокойствием, понял Назар. Я зомбирован и, скорее всего, под кайфом. Я зомбирован, я не в адеквате. Я зомбирован, я фанатик, да воскреснет «Монолит» и расточатся враги его. — Ты в порядке? — Сухо уточнил голос за спиной, Назар обернулся, уставился в желтые, пустые глаза. Имя верности обрело плоть. — Марк, — вздохнул Назар и протянул руку к своей верности: — Здравствуй. Как же тебя угораздило так? — Меня зовут Фантом, — напомнил Марк. — Да мне плевать, — честно сказал Назар. Марк поморгал растерянно, совсем, как тогда, на Янове, но потом, почти без перехода, его лицо посуровело и стало невыносимо надменным, точь в точь как раньше, когда старший лейтенант Вотяков ходил с кирпичным ебалом, а Ветерка шмальнули на КПП, и его лечили всем Яновом, и он лежал в свободовской казарме с невообразимо сучьим лицом, которое виднелось меж приоткрытой дверью и косяком. — Я отпустил тебе грех неповиновения, — сказал он тяжелым голосом (это было что-то новенькое), — когда ты испытывал недомогание. Но ты здоров и я говорю тебе: кайся. Настала очередь Назара растерянно поморгать. Потому что такого Ветерка он не знал, не знал этого тяжелого голоса, да если честно, он не знал ни этих желтых пустых глаз, ни впалых щек, ни темных волос. — Марк, — попросил он, и ощутил, как падает с кушетки, точно это все было сном под капельницей. — Марк, это же я. Назар. — К медикам, — отрезал Марк. — Епитимья за ересь. Не медля больше ни секунды, он развернулся и почти маршевым шагом направился обратно в лабораторию, словно был на тысячу процентов уверен, что Назар пойдет за ним, а Назар и пошел, и внутри у него, в бескрайней ледяной пустыне отсутствия эмоций, проклюнулся росток: удивление, возмущение, и страшная боль. Марк не узнал его. Марк его не узнал. Назар тащился за ним, как на привязи. В руках у Марка был поводок, а Назар был пёс, и он признавал это. Шаг в шаг шел, заглядывал хозяину в лицо. — Постой, брат, — попросил он наконец, понимая, что добьется лаской разве что говна на лопате. — Постой. Я в порядке. Я услышал тебя. Марк действительно остановился, желтые глаза как рентгеном препарировали Назара. — Ты в ереси, — с еле видимым неудовольствием констатировал он. — Ты не услышал меня. Назар прислушался к себе снова, и натолкнулся на этот рентгеновский взгляд у себя в голове. Ты не послушался, веско сказал «Монолит», ты в ереси, ты не веришь Старшему, ты не веришь в Меня, ты во тьме, покайся, покайся, покайся. Назар отшатнулся и ему потребовалось от трех до семи рабочих дней, чтобы справиться с желанием упасть на колени и разбить себе лоб об дощатый пол. Он справился за двадцать секунд, но ему потребовалось прокусить себе для этого щеку. Во рту засолоновело. Он заставил, заставил себя поверить, заставил, а потом до него дошло: смысл как раз в том, чтобы не сопротивляться. «Монолит» знает лучше, Старший подскажет, как правильно, нужно каяться, и тогда он разжал кулак и отпустил свою волю. Отпустил и осознал себя на коленях на полу, Марк возвышался над ним, каменный, с ледяным взглядом, Фантом, памятник «Монолиту», памятник сам себе. — Молись, — велел Марк. — Да воскреснет «Монолит», — твердо выговорил рот и Назар обнаружил, что он не участвует в этом. Рот молился сам, Назар даже не знал слов этой молитвы. — И расточатся враги его, да бегут от лица его ненавидящие его. — Фантом! — Настиг его строгий окрик, и Назару до жути хотелось посмотреть, кто остановил это, но никто это не останавливал, рот молился, Назар беззвучно кричал внутри и не мог поднять головы, она опускалась все ниже. — Воспитывай Младших не при всех, будь любезен. — Да, отче, — через вечность ответил Марк и эту вечность Назар молился, его рот шептал молитву «Монолиту», а его разум шептал молитву кому, блядь, угодно, лишь бы этот сюр прекратился. Назар еще никогда не молился вечность, но все, когда-то бывает впервые, отстраненно подумал кто-то еще внутри, пока он тащился по коридору. Лучше бы это все было сном под капельницей. А может, Назар просто попал под Выброс на Янове и умирает, и по закону жанра перед тем, как его сердце остановится, он видит все самые хуевые вероятности жизни? Скорее бы умереть тогда. Не видеть пронизывающего желтого взгляда, пустого, точно эти глаза никогда не были карими, честными, влюбленными, ласковыми, горящими, мутными, когда Назар брал его член в рот, собирая коленями комбеза землю на градирне. — Брат Обла получил епитимью, — с порога объявил Марк и промаршировал до своей койки. Один из братьев поднял спокойное лицо, Назар узнал в нем того, кто полосовал Ваньку охотничьим ножом, и земля ушла у него из-под ног. Потому что он снова стоял на коленях, опустив голову, и не мог сопротивляться тысяче тонн на плечах, что гнули его невидимым грузом, и он физически ощущал, как смотрит на него белоглазый изверг, убивший Ваньку. Принесший его в жертву, поправил в голове голос. Раздался шорох и сразу же резкий голос Марка: — Охра, не сейчас. Всем отдыхать. После караула — собираться. Выходим в Лиманск утром. Обла, встань и тоже отдыхать. Тысяча тонн с плеч испарилась. Отдыхать. Назар поднял голову и с болезненным интересом, с каким люди тычут языком в кровоточащую дырку от вырванного зуба, уточнил: — Как ты это делаешь? Марк ощутимо вздохнул, хоть его лицо и не изменилось, а потом голова Назара взорвалась и разлетелась на тысячу мелких осколков и в каждый из этих осколков был заключен он сам. Исполинский Марк зачерпнул ладонью эти осколки и сжал, не обращая внимания на порезы от граней, а потом спокойным, почти мягким голосом сказал: — Ты без света. Ты во тьме. Ты слишком долго был оторван от нас, от «Монолита». Кайся, брат. Назар не отвечал, потому что головы у него не было, был только окровавленный обрубок шеи, а обрубком шеи много не поговоришь, но он знал, что большей физической боли не испытывал ни разу в жизни. Мог ли он знать вообще что-либо, если у него не было головы? Все закончилось резко, как вспышка. Марк лежал на койке спиной к нему, сам Назар валялся на полу у ножек его койки и трясся, часто сглатывая горькую слюну. Слава богу или «Монолиту», что у него было, чем сглатывать. Наощупь он дополз до койки, которую ему выделили, как его, забрался на нее, как на Эверест, и выключился, потому что у него больше не было сил умолять, молиться, сопротивляться, стрелять, помогать, бежать, любить, дышать и делать тысячу других вещей. Зато он начал чувствовать, все то, что еще час назад никак не отзывалось внутри, словно зомбирование кто-то поставил на паузу. Ему ничего не снилось, но это «ничего» было не черным, а желто-сизым. На караул его не поднимали. «Монолит», будь милостив мне, грешному. Глубочайший кризис от ситуации он словил, когда сквад уже покинул Барьер и строевым шагом двинулся на склады. По дороге попадались монолитовские укрепточки, сплошное черное, белое, серое. Укрепточки были странными, до Назара не сразу дошло, что на укрепточках почти всегда стояла мертвая тишина. Братья либо молились в трансе, либо безмолвными тенями стояли в карауле. Биороботы. Шли быстро, тоже молча. Стук подошв об полотно дороги долбился в висок. Стройный ряд черно-белого, смерть и мучения, Назар вместе с ними. Для чего? Всю дорогу он старательно пыхтел и заставлял себя перемножать сложные числа в уме, потому что был достаточно понятлив и ему хватило вчерашнего урока. Нельзя было думать. Нельзя. Нельзя думать и ныть, нужно чуть-чуть потерпеть, дойти хотя бы до Рыжего леса, вдали от Радара заговорить с Марком снова, хотя бы попытаться. Хотя бы. Марк шел рядом, печатал шаг, смотрел ничего не выражающим взглядом поверх респиратора. Было тяжело, потому что вот он, Марк, тот же разворот плеч, породистое лицо тевтонских черт, а глаза будто нарисовали сверху, чертовски детализировано и реалистично, но так пусто. Смерть и мучения. Семьсот сорок четыре умножить на двести тридцать семь. Проблема была в том, что у него, вместо верного винтаря, или потасканной, но все еще бодренькой Лавины, был свежевыданный миленький, маленький калашик, с убойностью меньше, чем у столовой ложки, без оптики и с магазином едва ли на десяток патронов. Да и патронов у него было пару рожков. Видит Черный Сталкер, он бы уже положил весь сквад, не отходя от Барьера, смылся бы по-тихому, забрался повыше, да снял бы всех по одному. …Ладно, может, не всех. Ну, Марка, понятное дело, миновала бы чаша сия, но вот ублюдку Охре он бы всадил промеж глаз, пробив череп с тем же самым влажным и мерзким звуком, с каким он вспарывал грудную клетку Падшему. Девятьсот восемь умножить на сто девятосто пять. Чокнутому Порчи, может быть, пуля и не помешала бы вовсе. Не оставляло чувство тошноты. Даже когда они дошли до Барьера, где не было такой мощности у излучения. Еще зудел меж лопаток внимательный взгляд: за ним следил Мамай, пристально, бесконечно пристально: не доверял. Мамая, пожалуй, он бы тоже снял. До Западного хутора добрались в обед, вошли в тишине и остановились по молчаливому приказу. От укрепточек хутор выгодно отличало то, что тишина не была мертвой. Лаяли псы где-то на окраине подлеска, ветер стучал повисшей на одной петле оконной рамой. Кольнуло мыслью, что лучше б пошли через Кровососовку. Он даже не сразу понял, откуда это взялось в его пустой и звонкой голове. Пятьсот девяносто четыре умножить на триста шестьдесят три. Надо было через Кровососовку. Марк коротко размахнулся, мелькнула в воздухе черная точка. Назар проводил ее взглядом с любопытством, неужто болт? Монолит, как будто бы, не ходил на болтах, из любопытства утром Назар потрогал носком ботинка электру: та треснула дробно, и сжала щупальце, как живая. Не нужны были Монолиту болты. Что же это тогда было? Ближайшая к ним хатка вздрогнула, осела крышей, и сложилась внутрь карточным домиком, скрылась за завесой белесой пыли, хлопнула в последний раз рама и затихла. Никаких звуков при этом, кроме предсмертных скрипов хатки, Назар не услышал. Триста сорок девять умножить на шестьсот тринадцать, долговцы же ушли отсюда? Давайте остановимся прямо здесь. «Монолит», будь милостив мне, грешному, помоги, пусть они ушли отсюда? — Двести тринадцать тысяч девятьсот тридцать семь, — сказал голос Марка в голове. Назар не смог бы описать чувство, которое ощутил, услышав этот ответ, но оно было похоже, будто его кости растворяли в кислоте. Марк поднял руку, и сквад поголовно стал похож на псевдособачью стаю, потянувшись головами к направлению этой руки. Безжалостная рука указала на крепенький дом поодаль, безжалостная рука ухватила Назара за горло и заставила стоять на месте, хватая воздух пересохшим ртом. — Смотреть, — просто сказал Марк и Назар стал смотреть. Сквад работал оперативно. Тошнотворно. Быстро. Омерзительно. Назар успел сделать два вдоха прежде, чем Порчи с Мамаем вынесли и уложили в рядок четыре трупа в долговских комбезах. Голов у них не было. Назар смотрел, потому что ему сказали смотреть. Желчь рвалась из горла, но он смотрел. Марк вывел из дома пятого и Назар знал, кто этот пятый. Три лычки, шлем с одинарным стеклом. Даже не под дулом. Даже не сопротивляясь. Старший лейтенант группировки Долг Лазарев. Дезертир Лазарь. И четыре трупа у ног. Пятьсот семьдесят два умножить на двести девяносто шесть. Господи, помоги. — Да воскреснет «Монолит», — безразличным голосом сказал Марк. Гнусный хруст, с которым он свернул Лазарю шею, было слышно даже Назару. Назар давился рвотой и плакал, Лазарь лежал у крыльца дома, рядом со своим отрядом, а в доме, Назар был уверен, все еще стояли четыре стопочки, накрытые куском хлеба. Там остались пять прутьев, воткнутых в землю кругом возле костровища, костровище охранял старлей Долга Лазарев со своим отрядом, смотрел в огонь провалами вырезанных глаз. Назара никто не вел, не наставлял дуло, не угрожал. Он своими ногами пришел и сел напротив. Точно там же, где сидел месяц назад, слушал звуки сервоприводов экза и доказывал Лазарю, видневшемуся сквозь чадящее пламя, что Зона не проклятая земля. Блядь, ну неужели за месяц нельзя было уйти с хутора? Особенно после того, как Барьер пал и блокпост перешел Монолиту. Что же ты так, Лазарь… — Кто ты? — Просто спросил Марк. Он стдел в расслабленной позе, руки сложены на коленях, братья деловитые и молчаливые, как и прежде, сидели поодаль, но не без дела, каждый был чем-то занят. Порчи, отстегнув свою пудовую разгрузку, мастерил что-то, вооружившись пассатижами. Пассатижи внушали угрозу. Порчи тоже. — Я твой любовник, — так же просто сказал Назар. — А ты погиб. Попал под Выброс на Янове в мае. Я оплакивал тебя. — Ересь, — усмехнулся Марк, усмехнулся незнакомо, зло. — Ты неверный. — Я верный, — шепнул Назар и встретил пустой взгляд упрямо. — Я остался верным тебе. Я пошел за тобой. Мамай за спиной вздохнул. — Ты понимаешь, что я могу убить тебя, не прикасаясь? — С любопытством спросил Марк. Он не шевелился, точно чудная статуя, и был настолько стоек в вере своей, что мороз брал по коже. О, как бы Назар хотел умереть. Захлебнуться кровью, как захлебывался рвотой, когда убивали Ваньку. Сгореть, как от радиации в тысячу рентген на Радаре и без всякого пичканья препаратами и анабиотиками. Возглавить лазаревский отряд башкой на арматуре. Лечь в могилу со свободовцами на Барьере. Попасть под Выброс на Янове. Взлететь над Зоной в карусели и пролиться дождем из крови на проклятую землю. О, разве Марк дал был ему это сделать. — Убей меня, — без особой надежды попросил Назар. — Серьезно, убей. — В Лиманске. — Моргнул Марк, как рептилия, Назар был готов поклясться, что видел среднее веко. — До Лиманска пойдешь с нами. Как консерва. Консервы, занудным голосом, почему-то фединым, сказали в голове, долго не живут. Консервы, старлей Вотяков, живут до последних припасов. Припасов у вас, уважаемый Обла, как раз до Лиманска. Монолит не жалеет неверных, консервы долго не живут, Марк умер в Выбросе на Янове. Простые истины. Нечего пытаться их оспорить. Нечего отвечать. Назар встал со своего места и отошел к койке, туда, где однажды ему довелось переночевать. Той ночью на Милитари было слышно нечеловеческий крик. Крик от боли.