И меня не забудь

Ему редко снилось сны. Если снились, то он забывал их, едва открывал глаза, и где-нибудь среди дня, сморгнув, вспоминал большой город, холодный и величественный, или заброшенную железнодорожную станцию, где все было рядом, смешную хижину на длиннющих сваях, руку в руке, пути, уходящие в никуда. Снятся ли андроидам электроовцы? А что такое-то, эти ваши электроовцы? Небо далеко впереди еле заметно зарозовело, когда он открыл глаза. Что ему снилось, по обыкновению, он не помнил. Да если и снилось — все это, все эти колонны холодного города, мосты и реки, большие башни, маленькие хижины, станции — все это было ненастоящим. Настоящим было то, что есть сейчас: идти по дороге чаще всего опаснее, чем по зарослям, лучше затариться патронами, чем батонами, розовое на горизонте небо — к беде, если рык возле тебя глухой и звучит раскатисто — то это открывашка-тушкан, если низко и предупреждающе — снорк, если на субтоне стрекочуще — ты сейчас умрешь. В настоящем он — не один человек, а сразу пять, священный отряд из Фив, пусть и меньший количеством. В настоящем он, наделенный возможностями, исполняет волю Господа своего, так что не было ему никакого дела до сна о том, что на путях возле станции можно встретить с кем-то самый красивый в Зоне рассвет. Ладно, подумав, он мог признать, что электроовцы андроидам, все же, снились. Настоящее. В настоящем братья спали, стоял дневальным Порчи, не спал, смотрел в горизонт, напряженный и внимательный. Фантом потер лицо ладонями, выхватил в поле зрения кровяные разводы на спальнике и поморщился: у электроовц обычно не было кровообращения. У Облы было. А Охра был неаккуратен, хотя уже несколько раз получал замечание, спальники потом не отстирать было, да и не особо было вдосталь времени, чтобы постираться, Выбросы становились все более частыми, в Рыжем лесу было шумно, со стороны Лиманска все время слышалась стрельба. А еще дни становились короче, ночи темнее, по утрам стиралась с прикладов изморось — в Зону прокрадывалась зима, и одно ожидание этой зимы подмораживало внутри еще сильнее. Создавалось впечатление, что зимовать в Зоне ему уже приходилось. Откуда-то он знал, что это, если честно, почти то же самое, что быть разорванным снорками, только холоднее. Обле, с его замученным лицом страдальца и общим полумертвым видом, он распорядился выдать спальник потеплее — не злился, в общем-то, он на Облу, что взять с неверного, зато он был полезным и скрашивал долгие ночи, когда идти становилось опасно даже для отряда детей «Монолита», слава ему. Так что Обле достался стеганый, теплый спальник, только тот все равно трясся ледяными утрами, сначала Фантом думал, что от холода, потом пригляделся, как неловко он вылезает из спальника, и понял, что кто-то из братьев был шибко неаккуратным. Оно, конечно, понятно, не было никакого смысла хранить бережно консерву, тот же радаровский Старший брат Локи, из чьего отряда был медик Карма, свежевал консерв сразу же, не дожидаясь, и не гнушался оставлять тонкие дорожки багряных капель за собой: рюкзаки были походные, а не охотничьи, с них, конечно же, текло. Но Фантом чистоплюйно этого не любил, за что в глаза звался блаженным братом, однако, справедливости ради, все братья понимали, что не он выбрал этот путь, а «Монолит», да воскреснет Он и расточатся враги Его. Оттого и отряд подбивал под себя, немало ни стесняясь, наказывал их, почуявши, чьи руки сегодня запачканы излишним рвением. Вчера ночью Охра, верный ученик отче Мирона, разогнавшись, снял пласт кожи со спины Облы, тонкой стружкой, не переставая двигаться. Когда Фантом, оторванный от молитвы нечеловеческим криком, обратил на них внимание, Обла уже не дышал. Пришлось тратить ампулу из своих запасов, а Охре наказать не приближаться и не сметь тренировать навыки филировки. Потом еще Чифу влетело, Фантом уже даже не помнил, за что. Он и не кричал, на самом-то деле, как позже сказал Чиф. Сгрыз губы в кровь и молился, но не кричал. — Молился? — Переспросил Фантом и потрогал квёлому Обле лоб (тот был ледяной и мокрый). Фантом брезгливо вытер руку об спальник и заглянул в зрачки, приоткрыв веко: зрачок реагировал на свет, ампула работала. — Ну, он что-то шептал, — пожал плечами Чиф. — Почему не вмешались? — Скривился Фантом и посмотрел твердо и обвиняюще. — А зачем? — Недоуменно ответил Чиф и Фантому пришлось отойти. Потому что он не знал, зачем. И «Монолит» не отвечал ему на этот вопрос. Зато он понял, кому молился Обла, и почему он слышал крик, если крика не было. Что-то минорно кольнуло внутри, то ли сознание, то ли завтрак туриста с истекшим сроком годности. К утру Обла оклемался, но спальник было не отстирать. — Дошло до меня, о, великий султан, — хрипло сказал Обла и прибрал поближе к себе запачканный край спальника, принимаясь его скатывать, — что в славном городе Припяти, что поодаль отсюда, есть лаборатория, где из людей живых роботов делают, представляешь? Фантом одновременно хотел отвечать и не хотел отвечать. Выбрал не отвечать, потому что даже если это не искус неверного на ересь, лучше обойти опасность стороной. — Всякие препараты им вливают, — продолжал рассказывать Обла, он уже скатал спальник, вскрыл упаковку галет и хрустел ими. — Облучают чем-то. — Он неопределенно постучал пальцами по виску и криво растянул губы в подобии улыбки. — И вот оттуда выходят живые роботы, представляешь? По аномалиям, как боженька по воде ходят. Никакой радиации не боятся. А еще, представь, могут мысли читать. И яйца у них железные. — Ничего не железные у меня яйца, — буркнул Фантом и отвернулся. — Да ладно, — с сомнением сказал Обла. — А по жопе у меня стучали — аж звон шел. Бля буду. — Молчать, — велел ему Фантом и надавил слегка, чтобы даже не пытался. На самом деле, он мог прямо сейчас приказать Обле проколоть себе шейную артерию, и Обла бы проколол и пошел бы с ними, умирая с каждым шагом. Кошерная была бы консерва, конечно. Но Фантом все еще был чистоплюем, и никаких железных яиц у него не было, это просто был неверный, несший ересь, и шел он с ними, потому что запас галет, колбасы и завтрака туриста неумолимо таял, а до Лиманска было еще два дня ходу. Он кинул вороватый взгляд, точно сам у себя, нет, у «Монолита» (слава Ему) крал: глаза у Облы остались чуть посветлевшими, уже не карими, но еще не желтыми, как у самого Фантома или Сифо, например, он затруднился бы дать определение цвету, но всплыло воспоминание о сладком, соленом, густом, конфетах, и он назвал это карамелью. Вот какие глаза были у Облы. Карамель, обида, безразличие. Фантому сильно больше нравилось, когда они выражали что-то кроме этого, но вот уже три дня как они выражали только безграничную отстраненность, и Фантом снова поморщился, привычно усаживаясь в молитвенную позу, и соскальзывая в зыбкое состояние транса, и только он один знал, что он сейчас вовсе не молится. До Выброса оставалось около двух часов. …а дело было в том, что ипостась Старшего давала чуть больше воли. На многое «Монолит» мог закрыть глаза Свои, если брат был испытан им не раз, был, собственно, Старшим, пророком, проповедником, инквизитором, исповедником. Един во всех лицах. Фантом быстро научился быть личностью Один и личностью Два. Личность Один раскрашивала лоб кровью, кладя земные поклоны перед алтарем, личность Два молча размышляла о насущном, и насущное это, к прискорбию, часто бывало еретичным. Умение это не пригождалось ему дома, в Припяти, да и на Радаре не нужно было, а вот в Рыжем лесу, на тропках, полных ржавой хвои, он вспомнил это полузабытое умение, потому что было о чем поразмышлять. Размышления в молении привели утром после Чертовой стоянки к тому, что он ослабил постоянный контроль над безучастным к своей доле Облой, потому что личность Два, проклятая неверная еретичка, была, на самом деле, жутко мягкосердечной, почти как брат Сифо, только брат Сифо был не сильно умный, высказывал свое мягкосердие, оттого и епитимьи нес одну за другой. Жутко мягкосердечной, в общем, была еретичка, и, признаться, немного дурой. Он ослабил контроль. Не трогал холодными липкими пальцами мутное, от постоянного давления, сознание. Не натягивал поводок, ведя за собой. Не заставлял молиться незнакомыми Обле словами. Короче говоря, он отпустил Облу. Впереди была развилка в сторону Лиманска и Янова. Если бы он мог сказать Обле «Беги», он бы сказал. Точнее, сказал бы не он, а еретичка номер Два. Неважно. Фантом долго уговаривал себя (себя?), что не знает, зачем он это сделал, уговаривал, потому что, конечно же, знал. Потому что он был отступником. Осознав это, он немедленно велел братьями не вмешиваться, и наказал себя, подержав ладони в огне, а потом долго молился и забылся тяжелым сном, а утром обнаружил, что ладони перебинтованы. Консерва своевольничала и вмешивалась в искупление греха, еретичка номер Два орала во время молитв, орала ужасные вещи, но она все еще была его личностью, так что за эти ужасные вещи он снова искупил грех и в одиночку пошел на псевдогиганта недалеко от Чертовой Стоянки. Псевдош сломал ему пару ребер, вообще-то, но грех не потерял силу и не размылся. Искус ересью шел за Фантомом по пятам, смотрел карамельными, отстраненными глазами, бинтовал ему руки и ночью, закусив спальник зубами, раздвигал ноги. Фантом только однажды взял его, в самую первую ночёвку на Западном хуторе: искус ересью тогда закрыл глаза и звал его именем, чужим и коротким. Хотелось сделать больно. Еще больнее. Порвать. Испачкаться. Нельзя было, сломанные ребра напоминали: нельзя. Нужно нести знание «Монолита», но не нужно искушать себя грязью, отче Мирон долго отучал от этих принципов, но в Рыжем лесу не было отче Мирона, правда? И «Монолит» простит согрешения за верную службу, ведь знание будет донесено, какая разница, какими путями? Выброс переждали в одном из десятков копёров, натыканных в лесу, союзное правительство никогда не гнушалось нарушать свои же запреты и прекрасно добывало уголь прямо в заповеднике, оттого копёры эти были многоуровневыми, отлично защищенными от Выброса укрытиями. Сели недалеко от входа, со стороны Фантома открывался вид на малиновое небо: в небе творилось светопреставление. Каким-то таким он всегда (всегда?) представлял себе космос, космос был над его головой, но какой он был? Помнился черным, но Фантому казалось, что он розовый, малиновый, красный, синий, желтый, искрится квазарами, гроздьями галактик, точь в точь как небо в Выбросе. Землю трясло. Волнами неслись стада кабанов, в море черных шкур то тут, то там, виднелись окровавленные спины в перемотках колючки: снорки тоже бежали. У входа свалилась ворона и больше не шевелилась. Под боком тяжело дышал Обла, хватался пальцами за разгрузку на плече Фантома. Пальцы эти одновременно хотелось сломать и сжать в ладони, чтобы не отпускать, но некогда было, Выброс все переживали тяжело: Порчи забился в угол, обхватив колени, и качался, слепым взглядом смотря в проем между рельс для вагонеток на пыльном настиле, у Чифа носом пошла кровь, Сифо лежал пластом, Мамай пытался уследить одновременно за всеми, и не упасть там же, рядом с Порчи, иногда от него слышался тонкий, щенячий скулеж. Тошнило. Зона добивала тех, кого не добили, чем дальше от дома, родной Припяти, тем больше отряд был не способен продолжать свой путь внутри конца света. Фантом полагал, что даже не смотря на ежедневный прием безымянных ампул, у них возникал синдром отмены. Медик Карма с Радара постоянно пугал этим, даже Обле в день взятия Барьера поставил этот синдром. Это потом Фантому стало понятно, что никакого синдрома не было, просто неверный, глупый человек, беззащитный и хрупкий, пошел на Радар, туда, где даже у братьев выцветали краски, потому что горели синапсы в мозгу. Он поймал пальцы, цепляющиеся за разгрузку, встряхнул их, да так и оставил в своей больной ладони: — Зачем ты на Радар пошел? — Выговорил он непослушным языком, и принялся свободной рукой расстегивать рюкзак с НЗ-шными ампулами. Обла накрыл его пальцы на завязках своей второй рукой, мимолетно посмотрел в глаза и кивнул на рюкзак: — Давай помогу. — Помогай, — скривился Фантом, потому что Обла говорил, но говорил все не то, а еще потому, что он не знал, как это работает, и почему консерва, зная, кто ее будет вскрывать, помогает. Забинтовывает ладони. Развязывает рюкзак. Не делают так консервы. Мирон такому не учил. — Я за тобой пошел, — вздохнул тем временем Обла, достал желтые коробки аптечек, отнял свою руку из хватки и пополз к Мамаю. Фантом посмотрел вслед, ладони под бинтами жгло и дергало. Мамай ухватил коробки, что-то отрывисто сказал Обле, Фантом угадал по движению губ «Спасибо». Спасибо? — Отпустит скоро, — сказал он вернувшемуся Обле и кивнул на малиновое небо в проеме ворот, хотелось поделиться тем, что успокаивало его самого. — Отпустит и пойдем. — Отпустит, — кивнул Обла и утер испарину с лица рукавом, — и пойдем. Закатывай рукав, поставиться надо. — Я себе уже поставил, — соврал зачем-то Фантом. — Ты закатывай, тебе поставим. — Нахера, — резонно и спокойно ответил Обла. — Мне пару дней осталось. Переломаюсь так. Фантом ему ничего не ответил, прижался головой к влажной, облупленной стенке копёра и затих, смотря на небо. — Я все равно тебя там вижу, Марк, — чуть погодя, когда небо стало уже оранжевым, сказал Обла. — Ты там, внутри. Ты живой и тебе страшно. Ты помнишь меня. Фантом молчал и смотрел на небо. — Скажи что-нибудь, — попросил Обла. Его пальцы поймали ладонь в бинтах и перевязывали намокшую сукровицей ткань. Просьба была бесхитростной и такой простой, что не выполнить ее было, как будто бы, ну, совсем уж мудачеством. — Выброс закончился, — просто сказал Фантом, отобрал у него свою руку, неуклюже пропихнув концы бинта под перевязь. Где-то у входа всхрюкнула плоть, Сифо снял ее одним выстрелом. — Обед подан, — кисло сказал Мамай. — Предпочитаю иные сорта мяса, — отмахнулся Фантом, завязывая рюкзак, а когда выпрямился, его поймала в фокус карамель, карамель усмехалась и говорила «знаю я, какие сорта мяса ты предпочитаешь». Чем ближе была развилка, тем сильнее давило: неужели ты не чувствуешь, что тебе пора? Обла шел, почти беспечно, как обычно безоружный, на одних болтах. Не пытался сойти с тропки. Затеряться в кустах. Потом до Фантома дошло: безоружный. Сбежит до ближайшей пизды псевдособачьей, до первого снорка, и грош цена попыткам Фантома не дать умереть неверному. Конечно, он и с оружием сдохнет, наткнись на карусель, або жарку какую, только вот на болтах Обла ходить умел, да и Карма не зря ел свой паек, откáпав его еще на Радаре, аномалии им и правда не особо-то страшны были, слава «Монолиту». — Нож, — глухо сказал Фантом. Обла скосил взгляд на протянутый нож и оскалился: — Правда, что ли? Не боишься, что нападу? — Дурак? — Подумав секунду, уточнил Фантом. — Да, — пожал плечами Обла. — А были сомнения? — Не особо. Это на случай…вдруг я не смогу тебя защитить. Мы не сможем. — А зачем? — Обла был, по сложившейся за эти дни манере, бесхитростен и прям. К сожалению, у Фантома не было ответа на этот вопрос. Он смотрел тяжелым взглядом, и кроме этого, не знал ответа на еще миллион вопросов, вопросы чесались, их было столько, что они витали в воздухе, как мошкара, которой в Зоне никогда не было, однако ж в глазах все будто рябью покрылось. Хотя, может, это был дождь. — Да ни зачем, — наконец ответил Фантом и сделал то, что делал с Облой все время: отвернулся. — Просто так. — Ты бы мне снайперку дал, — мечтательно протянул Обла, сплюнул на землю, обтер нож об рукав и мягко заправил его за ремень разгрузки. — Я бы тебе по морде дал, — в сердцах сказал Фантом и тут же себя наругал. А потом понял. Это была не злость, и не интерес энтомолога, и не энтузиазм натуралиста. Просто где-то внутри, возможно, второй своей еретичной личностью, он поверил Обле. Поверил в Янов, поверил в Выброс и в то, что на путях станции можно встретить самый красивый рассвет. Потому что ему хотелось поверить. Потому что Обла все еще шел с ними. Перевязывал ему ладони. Ночью без напоминаний ложился ничком, даже не зная, кто из братьев подойдет сегодня. Шел на смерть и говорил «я тебя все еще вижу, ты там, внутри». Лиманск вставал на горизонте, виднелся сквозь отчаянный дождь тоннель, Обла шел и говорил «дал бы ты мне снайперку, эх». Он поверил и злился за это на себя же. А может, и вправду был Янов, были рассветы на открытой всем ветрам станции, была смешная хижина на длиннющих сваях, градирня была. И Обла там был. И Фантом — вместе с ним. Он повернулся было, чтобы попросить Облу рассказать о Янове, и тут же перед глазами взрезало воздух, взвизгнуло, идущий следом Мамай вдруг вздохнул и смешно завалился на бок, не успев закончить шаг. Во лбу у Мамая виднелось крошечное темное пятнышко, пятнышко вдруг расширилось, а зрачки наоборот, сузились до булавочной головки. Фантом забыл, как надо дышать. — За камни! — Заорали рядом, его подхватило и понесло, свалило на слякотную, тошнотно вязкую землю, он едва успел сдернуть затвор у своего винтаря и взвести его. — Свобода, — мрачно отрапортовал Охра. На нем не было лица, будто он его где-то забыл, как Фантом забыл умение дышать. Оно, кстати, вернулось, он подышал даже чуть больше, чем надо, отчего кружилась голова. В прицел виднелись мокрые, зеленые комбезы и Мамай: Мамай так и остался лежать на подходах, смешно завалившись на бок. Мамая больше не было. Облы тоже. Пришлось пересчитать по головам: Сифо и Охра с ним, Порчи злобно пыхтел за противоположным мокрым камнем рядом с Чифом. Облы не было. Ушел. Догадался. Умница. — Снять снайпера, — отрывисто велел Фантом, — Охра? — Далеко. Не добивает, — пожал плечами Охра с отрешенным видом. — Я пошел, добью так. — Слава «Монолиту». — Слава «Монолиту», — кивнул Охра, выпрямился под поливающим дождем во весь рост и надвинулся на растерзанную Зоной вышку так, словно шел не один, а отрядом. Охра шел умирать во славу «Монолита», а отступник Фантом сидел в укрытии и жмурился, потому что не хотел умирать. Охра успел подойти метров на десять, прежде перекрестный огонь дотов изрешетил его. В перекрестном огне было сложно думать, и Охра не думал, пер напролом, снял двух боевиков в ближайшей турели и больше не встал. Фантом перезаряжался, стрелял, перезаряжался, стрелял, пока не оглох и не ослеп от рикошетной пыли, а потом больше не было времени перезаряжаться, потому что прикрывающий во время перезаряда Сифо вздрогнул и выронил свою ТРСку, и все, что осталось на этом месте, это дождь, ливень перекрестного огня и три трупа, и Фантома там больше не было, он сам превратился в винтарь, стал цевьем и затвором, стал дулом и патроном, и лишь застонал беззвучно, когда справа поперхнулась выстрелом фенечка Порчи, вскрикнул Чиф, а потом наступила тишина. И он отмер, и перестал быть оружием, и снова стал Фантомом, единственным живым существом на ближайший километр: все, что было вокруг — это грязь, вода и трупы. Снайпер Свободы резиново свешивался с вышки, неуклюже зацепившись ремнем снайперки, в дотах повисли на пулеметах бойцы. На холме зашевелились кусты. Он даже не стал поднимать оружие. Хоть бы кровосос и дело с концом, но с холма на заднице съехал по насыпи Обла, отбросил снайперку Мамая, в два огромных шага допрыгнул до укрытия и накрыл от дождя и огня своим телом, сжал так, что не вздохнуть было, ни вырваться, да вырываться он и не хотел. — Извини, — сказал Обла. — Я не успел их спасти. Фантом пролился на и без того мокрую землю Зоны дождем и слезами.