И меня не забудь

      Во первых, ему уже было все равно. Ну, он искал смерть, он ее нашел, вот она, ходит, что-то бормочет под нос, молится в трансе, улыбается по-незнакомому зло, отдает молчаливые приказы, смотрит тяжелым взглядом, говорит тяжелым голосом, велит братьям взять консерву в пользование, чего добру пропадать. Очень красивая смерть. Назар ее хотел. А потерпеть чуточку перед ней было, как будто бы, даже хорошо, просто для того, чтобы помнить, что такое жизнь, перед тем, как исчезнуть. Назар не знал, есть ли что-то там, по ту сторону. Скорее всего, ничего, ничто в никогде, все мы в этой никогде будем. А пока до никогды оставалась еще пара дней, в которых рядом был Марк — очень красивая смерть, желтоглазая и сумасшедшая. Иногда, в особенно тяжелые ночи, а ночи нынче все были особо тяжелыми, Назар просыпался в собачьи часы, под утро, и неизменно находил Марка молящимся, и в этом незнакомом, экзальтированном лице проступал Ветерок. Тогда начинало казаться, что еще есть время все исправить. Потом наступал день, он снова шел безоружный, и никто не подгонял его, но плющило, как в первый раз, еле удерживался от того, чтобы не рухнуть на землю, и не начать класть земные поклоны во славу «Монолита». Ему, в общем-то, было уже все равно. Марк с каменным лицом клал в огонь руки, братья с интересом смотрели, как обугливается плоть. Пахло неаппетитно, горелым мясом, пылью, Выбросом, от бинтов, которыми он в ночи мотал сгоревшие ладони, пахло сыростью и кварцем, а сам Марк на следующий день пах болью, гноем и ладаном. Назар всерьез считал, что сошел с ума: отродясь в Зоне ладана не было. По разному пахли братья, но знакомо, эти запахи Назар знал, а вот ладан — нет, всплыло из детских воспоминаний, как мама водила его в Крестовоздвиженский храм, там-то Назар и чуял этот запах ладана пополам со сгоревшим воском, так и здесь, только горели руки Марка, а Марк даже не шевелил лицом. Уже не казалось, что это сюр. Отрицание и попытки доказать себе, что это сюр, прошли, Назар укладывался на спальник ничком, закусывал край комбеза, раздвигал ноги, отрешась, по своему молился, и вся его молитва была одним словом. Он понимал, почему. Почему терпит, почему все равно, почему вообще что-либо. Был бы тут Федя — уже искал бы взглядом, чем бы Назара хуйнуть, но Феди тут не было, и бога тут не было, ни человеческого, ни мусульманского, не местного — не было, был Марк и пахло гноем и ладаном. Назар так заебался искать свою смерть, что был почти счастлив, найдя ее. Устроили стоянку неподалеку, в тоннеле, почти рядом с вольготно разлегшейся электрой, отсюда виднелась укрепточка чистонебовцев. Марка не отпускала кататония, он смотрел на укрепточку и безостановочно молился. На грязном лице запеклись чистые дорожки от слез. Назар попробовал представить, что все, как раньше, они вышли на полустанок печь картошку, Ветерок смешной и влюбленный, в Зону и в него, в Назара, курит, тащит кровососа за щупалы подальше от их стоянки. Предсказуемо не получилось: Марк клал поклоны, плакал, чистонебовцы простреливали округу, чуть поодаль виднелся поднятый мост, и никакого Янова, никакой тихой благодати. Как же, блядь, он скучал по Янову. По самому себе на Янове. По рассветам над Припятью, до которой рукой подать, а не доберешься. …а ведь Марк как-то добрался. Назар обернулся: Марк смотрел в упор, лицо у него все еще было чумазое и полумертвое, а глаза — как у снулой рыбины, которая долго глядела на сварку. — Чего, — ворчливо спросил Назар, не отвлекаясь от укладывания брусочков в оставшуюся от прежних обитателей тоннеля, обрезанную бочку. — У тебя есть сигарета? — выдавил Марк и неловко утерся рукавом. Рукав был такой же грязный, как и маркова рожа, так что он просто стал чуть погрязнее. — Сигарета, — протянул Назар, вздохнул. Потом осекся, посмотрел на Марка еще раз. Попробовал вслепую, наугад, будто на нож брюхом кинулся: — Как тебя зовут? Марк вскинул взгляд, его пару раз ощутимо тряхнуло, отвечал он сквозь зубы, словно борясь с чем-то. Борясь с ним, с тем самым, что на Западном хуторе навалился сверху, зажмурился, как пацан, вставил по крови, крепко держа за ноги, и Назар умолял себя не визжать от ощущений, будто его выебали ножом, потому что это был Марк, это был их первый раз, но когда он попробовал позвать Марка по имени, тот открыл глаза и из глаз на Назара глянул Фантом. — Не надо, — попросил Марк наконец. — Не могу. Не заставляй. — Не заставляй? Мужик, ты совсем охуел? Марк потряс башкой, отвернулся, как делал все последние дни, когда не знал, что ответить Назару. Пришлось бросить дрова, потому что больше он не собирался давать Марку уходить от ответа, потому что раз уж Зона решила, что хуй Назару, а не смерть. Сколько можно-то, господи. — Марк. Посмотри на меня. — Тебя зовут Назар, — тусклым голосом сказал Марк. — Ты старший лейтенант Долга. Так? Назар поковырялся в разгрузке, раскопал свой сигаретный НЗ, присел на корточки рядом и взял безвольную, тяжелую руку Марка в свои, вкладывая в грязные пальцы сигарету, поправил скатавшиеся и уже черные от земли бинты. Марк обернул к нему лицо, и тогда Назар сказал: — Нет. Я консерва. Марк сглотнул, рыбьи глаза зашарили по лицу Назара, словно он пытался найти ответы на вопросы, но вместо ответов Назар поцеловал его в обветренные, шершавые губы со вкусом лиманской грязи. Потому что он так захотел. — Я пойду в Лиманск, — сказал Марк к ночи. Прервал уютное молчание, в котором потрескивал огонь, шипели банки с тушняком, и можно было батоном бульон вымакать, а до этого Назар сходил и обшарил трупы — вибачте, чоловіки, вам уже ни к чему. Зато нашлись бинты, потому что запас их у сквада подходил к концу. А еще он притащил и бросил в углу гору оружия, увенчав сверху автоматным комплексом одного из братьев, Порчи. Про себя он эту фенечку, явно модернизированную, назвал Ядерным Писцом, и всерьез собирался прибрать ее к рукам, но пока — пока они ужинали и уютно молчали, и Назар сводил Марка на блокпост свободовцев умыться и отлить, за себя и за того парня решив, что утром они снимутся и пойдут на Янов, а там как-нибудь успокоится, как-нибудь разберутся, а там он возьмет Марка в свой сквад, Вакуленко, конечно, отправит на губу на недельку за самоволку, но это вообще ничего не значит, после такого-то. Зато родная казарма, Янов, смешной и гневающийся Зулус, градирня, самые красивые рассветы в Зоне, и подсвеченный сумасшедшим солнцем зубчатый ряд домов Припяти на горизонте. Можно сходить в Карьер, забраться на эскаватор, долго смотреть на Саркофаг и Затон, держать Марка за руку. Но Марк сказал, что пойдет в Лиманск. — Нахуя? — Коротко поинтересовался Назар. Пока что он не пытался протестовать, потому что не знал причин. Может, Марк забыл в Лиманске выключить утюг, хуй знает, может у него там семья на стороне, потому что нахуя бы ему еще идти в Лиманск, особенно с условием того, что его…как бы это сказать. Отпустило. — Меня ждут, — как само собой разумеющееся ответил Марк. — Хупла, инквизитор. Такой смешной, знаешь, всегда ходит в экзе и разговаривает через фильтры. У нас даже слух ходил, что... Назар подавился куском батона, посмотрел осторожно: — Ты шутишь? Марк отставил жестянку, и помолчал, долго, минуты две. Потом хмыкнул: — Ты не понимаешь. Назар пожал плечами: — По братски, объясни? — Ты думаешь, — утвердительно сказал Марк, — что меня отпустило и я вспомнил. А я не вспомнил. Я тебе поверил. — Пиздёж, — тут же вскинулся Назар, — я не говорил тебе, что был долговцем. — Зачем мне вообще что-то говорить, — устало ответил Марк. — Все в твоей голове. И я поверил этому. И мне сейчас очень тяжело…наперекор идти. Я как бунтующий подросток, который в глубине души подозревает, что батя прав. — Нихуя не прав твой батя, — мрачно сказал Назар и в сердцах отшвырнул жестянку в огонь. Та зашипела, тоже мрачно. — Не отпущу я тебя в Лиманск. — Назар, — начал было Марк, но Назар поднял руку: — Блядь, завали, пожалуйста. Не спорь со мной, я неделю под тебя стелился, терпел все, что ты со мной творил, у тебя нахуй права голоса больше вообще нет. И извинения твои мне нахуй не нужны, заранее говорю. Один ты в Лиманск не пойдешь. — Ты пойдешь со мной? — Вот незадача, — фальшиво сожалеющим голосом сообщил Назар, — тут очень удобная развилка и дорога на Янов. И мне совершенно, абсолютно не зачем идти в Лиманск. — Наз. — Хуяз. И не пизди мне, что ты ничего не вспомнил, окей? Ложись спать, утром домой пойдем. — Я же приказать могу. — Нихуя ты не можешь. Ты поссать без меня не в состоянии, не знаю, что тебя прибило больше, то что братьев положили, или все-таки отходить начал, но нихуя ты не можешь. Мог бы — не разговаривал бы со мной. Ложись спать. — Вполне я в состоянии поссать, — буркнул Марк и отвернулся. — Ложись спать, пожалуйста, — повторил Назар, уставившись взглядом в точеный профиль. Больше сказать ему было нечего. Зато Марку, как оказалось, было. И он сказал: — Ляжешь со мной? Разве Назар мог отказать? — Давай, как будто у нас в первый раз, — попросил он, и кончики пальцев у него были ледяные. Назар усмехнулся: — Послушай. Я…я люблю тебя. Правда. Так сильно. Я умру за тебя. И я тебя прощаю. Но я не забуду, Марк, не забуду, что в первый раз ты изнасиловал меня. Марк не ответил, но оказалось, что и губы его, застывшие в ложбинке между ключицами, тоже ледяные. Он весь был холодный, точно помер уже, но глаза в темноте фосфоресцирующе светились. Назар нашел эти глаза своими, потянул его повыше, обнял за шею и вдоволь зацеловал ледяные губы, в каждом поцелуе было «прощаю», а потом он уложил его к себе на плечо, и, поглаживая обоженные ладони, принялся рассказывать, какое небо над Яновом, почему он прозвал Марка Ветерком, как смешно злился Вакуленко на поползновения Марка на долговскую сторону, как однажды Марк тащил кровососа за щупальца, и как Назар мечтает еще раз вернуться на градирню, чтобы отсосать Марку под грохот перед Выбросом. Как каждый день он искал его призрачный след, шел за смертью и нашел ее на Радаре. Что парня из Свободы, которого Охра принес в жертву, звали Ваня, он был смешной, не злой и выращивал охуенный стафф. Что долговский отряд дезертиров на ебучем Западном хуторе был дружный, сплоченный, и что у старлея Лазарева не было стопочек, потому что он схоронил троих подряд и висок у него заметно серебрился. Что в тот день, когда Марк ушел с квадом в рейд, Назар взял ключи от казармы, и все у них бы было. Что очень больно, когда тебя ебут по крови, и ты чувствуешь, как течет по яйцам, и плачешь, плачешь даже не от боли, а от того, что ты нашел свое сердце, а оно тебя не узнает. Что когда Охра всякий раз брался за нож, Назар надеялся, что у него остановится это дурацкое сердце, и оно действительно остановилось, но Марк зачем-то его откачал. Что на самом деле, во всем, что делал Назар, или Марк, или сквад Монолита, или сам «Монолит», или кто угодно в Зоне: убийства, воровство, захваты территорий, апостольское шествие — не имеет нахуй никакого смысла, потому что возможно прямо сейчас, может быть, даже в эту самую секунду, где-то над тоннелем пасется химера, и так будет с каждым. Возможно, кроме Назара, потому что, как бы он не хотел умереть, ему это будто самой Зоной не позволяется. Так и бродит, плачет, стреляет, караулит, ебется, скорбит, накуривается, скучает, любит и никак не может умереть. Что все, чего он хотел — это тихой жизни на станции вместе с Марком, в отряде Гонты, пока они не погибнут совершенно по тупому, от баюна, например, перестреляют друг друга, но вместе, или не скопят достаточно, чтобы съебать из Зоны, куда-нибудь в Лондон, где никто не будет возмущаться ебле в жопу, или, если Зона их не отпустит, то и до старости коптить на Янове небо. Или вон, уйти на Кордон, учить зелень уму-разуму. Когда он, наконец, замолчал, вся левая сторона комбеза на груди у него была мокрой, а кончики пальцев и губы у Марка теплые и тоже мокрые. Тогда он прижал эти кончики пальцев к левой стороне груди, там, где все еще, почему-то, билось, и сказал: — Давай, как будто у нас в первый раз. Марк поднял к нему зареванное лицо, посмотрел недолго, кивнул. И тогда Назар поцеловал его снова, пронеся сквозь всю Зону, сквозь радиацию, аномалии, снорков, хуевый рацион, пронес в тяжелом рюкзаке, вонючем сапоге, запыленной разгрузке, в грязном кармане это желание тихой жизни на Янове с ним, с Марком, и вложил ее в поцелуй, обещая, что все у них будет. Защелки комбеза раскрылись со звуком выстрела, когда спальник стал той самой казармой, ключи от которой Назар взял у Феди. Марк зашевелился, уперся ладонями Назару в грудь и закинул на него ногу, шепот был задушенный, потому что, как подозревал Назар, Марк все еще плакал: — Помоги. И Назар помог, стащил с него комбез, подхватил его за бедра, помог забраться на себя, впервые за это время обнаруживая под животом свой вздыбленный хуй, даже порадовался ему, словно старому знакомому, и Марк забрался, теплой, тяжелой ношей, угнездился на коленях, облизал пальцы. Тускло светящиеся в темноте глаза (Назар к ним уже привык), были виноватыми, и у Назара будто включилось это самое, то, что Марку еще вчера помогало читать его как открытую книгу, он знал, почему глаза виноватые: самому Назару даже слюны не досталось. Он ухватил за запястье, покачал головой: — Тебе будет больно. Марк раздраженно выдернул руку, огоньки глаз затлели, будто угли. Назар знал, что он скажет: “Пусть”, но Марк сказал совсем другое. Марк сказал: — Не тебя одного в Монолите учили. Назар задохнулся. — А с тобой-то так за что? Марк поерзал, примеряясь, сказал мрачно: — Впадал в ересь. Наз, заткнись и выеби меня, пожалуйста, чтоб я имени своего не помнил. Это должно было прозвучать не сейчас, но оно прозвучало, так неправильно, так болезненно, Марк с каменным лицом держался за плечи Назара и упорно надевался на хуй и это тоже было неправильно и болезненно и тогда Назар сказал: — Стоп. Не так все должно быть. Не так. В их первый раз – тем более. Назар стащил Марка с себя, уложил рядом, на бок, вмазался губами в основание шеи и затих так, крепко сжав за бока. — Что, — растерянно шепнул Марк, — Что такое? — Это наш первый раз, — сказал Назар и позорно сморгнул слезинку, потому что глаза кололо и жгло от слез. — Никакой боли, Марк. Пообещай мне. Марк промолчал. Тогда Назару пришлось обнять его крепче, еще крепче, чтобы ни сантиметра меж ними не осталось, и он прикусил Марку шею, слабенько, лишь намекая. По прежнему было больно: от того, что, кажется, Марк больше не знал, как это – без боли. Назар целовал его, пока хватило дыхания, и пока в Марке не поместилась пара пальцев без ощущения тисков, пока тусклые угольки глаз не пропали, оставляя его наедине с дыханием и теплой теснотой в спальнике, пока Марк не ожил и не задвигался навстречу, пока Назар не втолкнулся в него до упора, пока под губами снова не стало солоно от слез. Слезы были не от боли, в этом Назар был уверен. Среди ночи его накрыло дежавю: пахнет сгоревшим мясом, гноем и ладаном. Он распахнул глаза: Марк, совершенно голый, сидел возле костра, плечи его судорожно тряслись, он покачивался в трансе, и впервые за долгие наблюдения за молитвой, Назар услышал тот самый голос, что был на Радаре, гулкий, глухой, хриплый, голос шептал о “Монолите”, голос просил "Монолит" вернуться. Правая рука безвольно повисла, неестественно черная и вздувшаяся. Сердце у Назара стукнуло и покатилось куда-то. “Монолит” не отпускал их. Лишь к утру Марк вышел из транса, уставший за ночь Назар, вяло жевал галету, когда он открыл глаза, последние часа три он держал Марка на коленях и постоянно всовывал между зубов угол спальника, потому что стянутый ремнями Марк пытался откусить себе язык или разбить башку об стену. — Мудак, — без особой злости сказал Марку Назар и пригладил ему волосы. — Больно? — Нет, – проскрипел Марк. Его распахнутые глаза смотрели в потолок тоннеля. — Ладушки, — подытожил Назар. — Я тебя вашей аптечкой приходовал. Сейчас развяжу и домой пойдем. — В Лиманск, — отозвался Марк, глаза по прежнему смотрели в потолок. — Я найду там Хуплу. Назар пожал плечами, с него бы сталось не развязывать, а замотать Марка в поеденный им же самим спальник и волоком утащить на Янов. — Не обсуждается, я вчера тебе все ответил. — В Лиманск, — твердо повторил Марк. — Я найду там Хуплу и повешу его на первом же столбе. А потом вернусь на Радар. Там я вздерну Рестора. А потом я вернусь в Припять. С тобой или без тебя. — Каков шанс того, что я тебя сейчас волоком утащу на Янов, — риторически спросил Назар и спустил голову Марка с колен. — Нулевой, — подумал немного Марк, — если ты хоть немного хочешь помочь мне. — Это манипуляция. — Мне похуй, — огрызнулся Марк. — Развязывай давай. И это было чуточку знакомо, такого Марка Назар уже видел, такой Марк вчера выдергивал свою руку из пальцев Назара, и Назар, уже как будто знал, что нужно сделать, чтобы вызвать тот растерянный голос вместо раздраженного. Кроме того, ладно, эта причина идти в Лиманск ему была понятна, горела в его венах еще с ночи, когда все, что он мог сделать, это бережно придерживать Марку голову, и мечтать, как головы тех, кто с Марком это сделал, он с такой же бережностью разобьет об первую же стену. Повесить – тоже подходит. Так что он посмотрел на Марка недолго, подбоченясь и оценивая его состояние, а потом принялся развязывать его. На злой и требующий взгляд просто кивнул: — В Лиманск. И глаза тут же перестали быть злыми, он почти на кончиках прокушенных Марком пальцев ощутил свою тонкую, зыбкую власть над ним. Едва они дошли до первого же дома в Лиманске и остановились перевести дух, как из тоннеля выбрался экзоскелетчик. Сразу же после этого тоненько взвизгнуло, оглушительно грохнуло, и экзоскелетчик потерялся в клубах пыли, а тоннель перестал существовать. Марк неловко достал ПДА, посмотрел на него секундочку: — Стрелок, — прочел он подпись под красной точкой и вгляделся в пыль перед провалом в землю, еще минуту назад бывшем тоннелем в Лиманск. — Вольный сталкер. Ты знаешь, кто это? — Знаю, — пожал плечами Назар. — Долбоеб. Жалко тоннель. Удобно было… — Долбоеб, — грустно вздохнул Марк. Экзоскелетчик отряхнулся и почесал в сторону центральной площади города. В Лиманске было мрачно. Назар готов был поклясться, что с той стороны тоннеля светило солнце, когда они выдвинулись. В Лиманске было пустынно. В Лиманске было ветрено, груды рыжих листьев перемещались странными, живыми барханами. В Лиманске было тихо, но пару раз Назар явственно слышал смех — и это было еще хуже. Смех был детский. Ближе к центру в завываниях ветра он различил пионерский горн и похолодел, но Марк упрямо шел вперед, будто ничего не слышал, и тогда Назар пошел за ним. Это ничего. Всякое случается, вон, на родном Янове он однажды проснулся и минуты три слушал, как несуществующий диспетчер подает несуществующий тепловоз и требует освободить несуществующий третий путь. В Лиманске было жутко. Вот чего в Лиманске не было, так это Хуплы. Они засели на крыше в доме на площади, возле осушенного фонтана, подальше от окраин города, на окраинах в районе моста, почему-то, слышалась стрельба, Марк расчехлил свою разгрузку, достал из рюкзака нетбук и принялся неловко, одной рукой, подключаться к нему проводами. Назар посмотрел с опаской: — Нетбук. В Зоне. Не у Сидора. Чудеса просто какие-то. — У Монолита хорошее снабжение, — отрешенно ответил Марк, он был весь в своем нетбуке и внимательно слушал эфир. Назара накрыло дежавю еще раз: он на Янове, подле Юпитера, выговаривает Ветерку, что тот подкидывает ему патроны, а Ветерок отмахивается, мол, у Свободы снабжение хорошее. — Марк, — тихонько позвал он, — слушай… Признайся, а как ты ко мне в казарму-то шастал? Ну, когда патроны подкидывал. Велес тот. — Дневальный у тебя вола ебал, впрочем, как и любой служивый на посту, — фыркнул Марк. Назар восхищенно глянул на него и улыбнулся: — Пиздобол. А говоришь, что не вспомнил ничего. Марк не ответил, но лицо у него перекосилось, как среда на пятницу. — Помоги, — буркнул он и принялся сматывать провода. — Дальше идем, в госпиталь. Стрелок этот ебаный… План-перехват. — Прорываться придется, — с сомнением посмотрел вниз, на площадь, Назар. Марк отмолчался, как частенько за ним водилось, и повел Назара по трубам, крышам, подвалам, прямиком к вывороченным кускам земли, и ниже, в проем, и все это время Назара не оставляло странное чувство. Неествественности происходящего. Уже на половине дороги он понял: Зона молчала, не отправляла детей своих. Они не встретили ни единой пизды псевдособачьей, ни кабана, ни снорка, никогда такого Назар еще не видел. Ни единой электры под ногами, даже газировки какой завалящей. Ничего. — Что не так с этим местом? — Не выдержал он наконец. Марк остановился, глянул серьезно: — Облучалось выжигателем еще до аварии. Тут всегда так было. — Откуда ты знаешь? — Не я знаю, — усмехнулся Марк. — “Монолит” знает. Знал ли “Монолит”, что Назар на хую его вертел? Вряд ли. Госпиталь встретил их мертвенной тишиной, но Назар уже не обманывался: посмотрел на Марка, тот напряженно выставил винтарь, глаза были как пули. — Два дота, — коротко сказал он. — Около тридцати братьев. Восемь мертвых — прорвался-таки. — Я не хочу говорить “я же, блядь, говорил”, но я же, блядь, говорил, — с неудовольствием оскалился Назар. — Нужно идти по стелсу. — Послушай, — начал было Назар, но его уже никто не слушал, Марк одной рукой навинчивал глушитель на винтарь, неловко упирая его в живот, но Назар был слишком упрямый, чтобы просто махнуть рукой: — И много ты навоевать собрался с одной рукой-то, долбоеб, — ласково уточнил он и сдвинул Марка с прохода. — Даже перезарядиться не сможешь. Идешь следом. — Сам долбоеб. Ты с фенечкой по стелсу идти решил? Назар оглядел свой Ядерный Писец, который, конечно, не мог оставить в тоннеле валяться просто так, потому что, Лавина, конечно, хороша, но фенечка есть фенечка, просто громкая очень, супротив сухих щелчков винтореза, она будет как слон в бункере Сидора. — Мне бы снайперку, — вздохнул он горько. — Ты не представляешь, как меня заебали коллиматорные прицелы. Марк посмотрел на него ровно секунду, протянул свой винтарь, Назар взял его, смотря ожидающе. — Бери, — просто сказал Марк и следом протянул оптику. — Навинтишь сам? Шли след в след, Назар считал сухие щелчки, Марк за ним оттаскивал с дороги трупы, обшаривая их походя, чем страшно бесил, потому что теряли время, но потом Марк подошел и ссыпал в подсумок пару картонок патронов, прикрыл, чтобы перезарядиться, и стало совсем хорошо. Назар больше не чувствовал себя одиноким, и не чувствовал себя одним, они были вместе, они были не просто слаженной командой, а единым организмом, с одного движения зрачков понимая, какую сторону нужно прикрыть. На весь госпиталь они потратили тринадцать минут и сорок четыре патрона. Уже в подвале, прижавшись спиной к стене, Назар потянулся за водой, открутил крышку, поймал марков взгляд и через секунду пил не воду, а Марка, соленые, обветренные губы, со вкусом всех ветров Зоны, пил и никак не мог напиться. За ними начиналась стрельба. — Это портал, — с какой-то очень знакомой интонацией сказал Марк. Назар посмотрел с сомнением, довел до маркова сведения: — По моему, это огромная светящаяся пизда. — Я так и сказал, — невозмутимо ответил Марк. Они посмотрели на огромную светящуюся пизду еще пару секунд, потом Марк выдохнул, и осторожно взял Назара за пальцы, утягивая за собой, и в тот же миг их ослепило и оглушило низкочастотным гулом, а потом они вывалились в метре от крыши АКС, та приблизилась чересчур быстро и гулко ударила в пятки. Над головой тут же вспыхнул и потух трассёр. — Блядь, — прикусил язык Назар и отплевался. — Нахуй ваши порталы. И ЧАЭС вашу нахуй. И Монолит ваш нахуй. — И меня тоже нахуй, — пропыхтел Марк и оттащил его за опору. — Потерпи уже до дома, — оскалился Назар, и в этот оскал вложил все свое непереносимое счастье. Блядь, да они госпиталь, напичканный Монолитом, как кабанами Кордон, прошли. Они ад прошли. Настоящий ад. И вокруг творился настоящий ад. Вспыхивали на трубопроводах светящиеся пёзды (называть их порталами Назар сразу же отказался), под ними, далеко внизу, Монолит сурово и быстро отстреливал молодчиков в небесноголубом и очень замызганном камуфляже, далеко впереди лез по лестницам вверх экзоскелетчик, то и дело вспыхивая, точно пресловутая электра, лез на крышу Саркофага, очень уверенно, надо сказать, лез. — А что происходит, — глупо уточнил Назар. — Война, — просто ответил Марк и побежал, и Назар побежал тоже, и на грани восприятия все время раздавался странный, электрический звук, на высоких частотах, возрастая и утихая. Марк на ходу покрутил головой, коротко бросил: — Гаусска работает. — Я тебя сейчас тресну, — пообещал Назар и перепрыгнул за ним на трубопровод, — Что такое гаусска? — Пиздец, — сказал Марк, и почесал в затылке не останавливаясь, — Пуля разгоняется до сверхсветовой скорости и пиздец, — он изобразил пальцами выстрел и перебрался на платформу автопогрузчика, споро карабкаясь вверх, хоть и держался одной рукой, потом добавил, явно понтуясь. — Ваншот. — Ван што? — Ваншот. Назар ухватил его одной рукой за разгрузку, утащил за еще одну башенную опору и выпил с его губ все понты, он бесконечно любил его в этот момент, и не собирался останавливаться. Время будто застыло. Нет, правда застыло. Ничего больше не было в этот момент, не существовало самого времени, та самая “никогда” настигла их и им в этой никогде было просто замечательно. Назар плотно прижался всем телом, обхватил за шею и выдохнул почти счастливо: один рывок, один выстрел, и на побывку, и до Радара доберутся, но сначала отдохнуть, сначала на Янов, в родную казарму, сначала встретить бешеный рассвет, ширнуться им по вене, осознать, что ад закрыт на вечный карантин. В поле зрения попала громада Саркофага, экзоскелетчик добрался до крыши и нырнул внутрь, и, наверное, это было начало катастрофично огромной перестрелки, но Назару, если честно, было наплевать. Он целовал Марка, крепко держал его в руках, и небо вдруг потемнело и осыпалось на них, потому что какое небо, если даже времени не существует, правда? Небо осыпалось и вздрогнула земля, а потом Марк вдруг сказал Назару прямо в рот, совсем невежливо, сказал что-то, что Назар сначала даже не расслышал, а потом понял по движению губ, на которые смотрел очарованно, потому что мог поклясться всем, что у него было: это были самые красивые губы во вселенной. Марк сказал: — Выброс. И их не стало.