Лего. Последний итог

— Нашу больницу посетят в течение недели. Возможно, это будет наш долгожданный спонсор. Больнице несказанно повезет. В кабинете главврача пахнет ванилью. Это один из его парфюмов — сладкий и тяжелый для некоторых и терпкий и брутальный для других. Николь чувствует его повсюду в доме. По запаху, как ищейка, может определить всю траекторию движения. Из спальни учуять, что он уже дома, даже не услышав, как открывалась входная дверь. Вчерашний день был изнуряющим. Один из сложнейший за всю историю воспитания ее дочери. Потребовалось больше двух часов, чтобы просто успокоиться самой, и более полудня, чтобы успокоить ребенка — она не шла на контакт, закрывши уши наушниками и закутавшись в одеяло на кровати собственной комнаты. Как только не пыталась Остин. Как не просила. Пришлось придержать коней напора и уйти. Она приготовила лазанью, испекла печенье с шоколадной крошкой, успела пожаловаться Мэри по телефону, роняя голову на столешницу острова, за которым непаханым поле расстилались кружки с остатками кофе на дне. Только часам к четырем маленькое растрепанное существо с непривычно потерянными глазками явило себя в просторах первого этажа. Ми-Ми не плакала. И на ее щеках не было высохших слез. Но во взгляде читалась вина. Огромная черная вина за содеянное и сказанное. Николь запустила пальцы в свои волосы, продолжая сидеть на месте, и устремила глаза на своего любимого ангела, всем сердцем желая прижать ее к себе и прокричать, что она не злится. Что прощает все сейчас и заранее, в будущем. Но медлила. Давала время и пространство. Правильный выбор. Девчонка нерешительно сделала шаг, потянула носом — ее желудок громко отозвался на пряный аромат выпечки, прошла к своему личному стулу и взобралась на него. Повисла тишина — толстая, тяжелая. Но материнское сердце не железное. Ники поднялась, достала из печи уже до готовившиеся печенюшки, медленно — эти минуты ей были нужны для раздумья — выложила несколько на аккуратную черную тарелочку и поставила перед тихо дышащим носиком. — Горячие, — все, что смогла тогда из себя выдавить в полуповороте, уже следуя к кофемашине. И только после съеденных двух вкусных круглых кусочков, хрустящих на зубах словно засахаренная карамель, Ми-Ми все же сдалась: — Прости, — тихо проскрипела и опустила полуприкрытые глазки. Они долго разговаривали. Они долго терялись во взглядах. До девочки долго доходил весь смысл сказанного, потому что она то и дело вертела головой, пытаясь будто справиться со своим собственным диалогом. Или изгнать ту дерзость, которую подхватила, как вирус, неизвестно где. В конце концов, перестав угрожать изъятием гаджетов и отключением интернета — была вероятность возвращения той самой лютой вспыльчивости — Николь обняла напряженную дочь, много раз поцеловала ее в макушку и лоб и выдохнула. Она сделала это. Она поговорила. Она смогла выполнить свой материнский долг, не переходя черту. Это очередная грандиозная победа над своими амбициями. И вновь они единое целое — мать и дочь. А потом пришел Адамс. Ми-Ми, заламывая пальчики, совсем как делала Ники с Соло, когда за ее душой числился здоровенный прокол, извинялась еще и перед отцом. Говорила, что не знает, почему все это произошло. Что ей очень жаль, и она не хотела его расстраивать. Мужчина терпеливо выслушал дочь, а потом обнял: крепко, с огромной любовью. Не мог он ее наказать, лишить чего-то по истине стоящего. Не мог, потому что эта девочка для него — целый мир. А после все вместе на диване гостиной с печеньем наперевес смотрели Гарри Поттера по тридцатому кругу, радуясь восстановленной идиллии. Головка Ми-Ми покоилась на бедрах Николь, тогда как ножки растелились на твердых коленях Дэвида. Он осторожно массировал детские ступни, отмечая, что его ребенок совершенно не боится щекотки, наоборот, иногда блаженно мурчит от сладости взаимодействия и давления на нервные окончания. Сегодня вновь больничные реалии. Много вопросов на повестке дня: посещение возможного спонсора, одна плановая в три, двое новеньких: в 314- й и 344 -й с собранным анамнезом в ожидании лечения, а так же… За все четыре с половиной года Николь не посещала Соло только по самым уважительным причинам. Так случалось. Но она всегда реабилитировалась. Заходила в палату, иногда сталкиваясь нос к носу с хлопочущей медсестрой, со стоическим профессионализмом интересовалась ВОЗМОЖНЫМИ изменениями, но стоило последней убраться, как Остин рассыпалась в извинениях за свое вынужденное отсутствие. Словно Алекс слышит ее. Слышит, понимает, прощает. Сегодня прямо с порога начала тихим: «Прости, малыш, так вышло», потому что с Соло рядом никого не оказалось. Неподвижное тело было повернуто на бок — молодец Сильвия…или Силеста. Усвоила урок. Черная сорочка немного задралась на пояснице, что Ники быстро исправляет, ощущая под пальцами тепло бледной кожи. Она обходит кровать, чтобы устроиться в кресле у умиротворенного лица, уже долгое время напоминающее фарфоровую маску и пугающее своей неестественной белизной. На нем сейчас респиратор ИВЛ — положение тела дает основу для беспокойства о дыхании. На спине обычно функции аппарата не требуются — Соло дышит самостоятельно. Она умница. Грудь равномерно движется, наполняя весь организм необходимым кислородом. Николь всматривается в закрытые глаза — всегда так делает. Ждет. Ждет, что именно сейчас веки затрепещут и медленно поднимутся, явив миру свои холодные темно-карие омуты. Этого не происходит уже четыре с половиной года. Одну тысячу шестьсот пятьдесят три дня. Осторожный поцелуй в лоб. В нем все, что есть и чего никогда не изменить. Рука забирается в волосы и массирует голову нежными оцарапываниями. Взгляд пробегается по показателям мониторов — это нужно. Важно. Ничего не изменилось. И хорошо и … На тумбе лежит планшет с личной картой. В него вносятся корректировки и дополнительные необходимые препараты. В основном витаминные коктейли, в которых нуждается тело Алекс. Сейчас уверенная рука Ники вписывает в пустую строчку размашистыми буквами требующуюся дозу железа и витамина Е. Большим пальцем приподнимает веки, замирая на мгновение при встрече с темными расширенными зрачками. Как же хочется ощущать тяжелый взгляд на себе. Его оценивающую власть. Совершенство и натиск. Проверив Соло и удовлетворенно выдохнув, Ники расслабляется в кресле, зажав в ладони бездействующую руку, что до этого мирно покоилась на боку, кончиками пальцев касаясь живота. — Ты мне снилась сегодня. — Голос тих. Его едва ли можно расслышать, находясь на расстоянии больше пары метров. — Сидела за дальним столиком в придорожном кафе. Помнишь, мы как-то туда заезжали? Ты еще наглую официантку в короткой юбке отшила красиво.- Ники улыбается, проигрывая тот день в голове. Рыжая Одри нагло вертела неподтянутой задницей перед Алекс, желая заполучить ее симпатию, и совсем не обращала внимания на ошеломленную Остин, что, распахнув глаза, в изумлении прожигала взглядом нарисовавшуюся из недр подсобки девицу. Закусывала колпачок ручки, тянула губы в широком «оскале» будто пред ней Анжелина Джоли. Соло тогда от души позабавилась: приблизилась к ней, опираясь на руки, ухмыльнулась, черт возьми, именно той ухмылкой, которая умеючи сразила наповал не один десяток юных женских душонок, и, стрельнув глазами, промурчала, что даже если сейчас, в эту самую секунду, за пределами этой занюханой тошниловки разразиться зомби-апокалипсис, а в живых останутся только они вдвоем, первое что предпримет Соло — вытолкает за дверь рыжеволосую активистку, дабы не находится с ней на одних квадратах, и отправится спокойно попивать дешевое пойло за стойкой, оценивая живые трупы по пятибалльной шкале. — Я так хотела к тебе подойти… Так хотела ощутить тебя рядом. Но… Как только сделала шаг, на пути вырос куст черных роз. И шипы у них такие острые. А ты даже не взглянула на меня, когда я пыталась к тебе пробраться. Встала и ушла в темноту. Не оглянувшись. Николь стонала во сне. Звала. Ее тело билось в агонии, захлебывалось потом. И это бы могло продолжаться вечно. Но прохладная маленькая ручка на щеке выдернула из кошмара. Спасла своим заботливым поглаживанием. Опрометчиво ложиться спать, не приняв снотворное. Остин пьет его вот уже четыре с половиной года. Тогда удается не видеть эти чертовы сновидения. Просто проваливаться в никуда, чтобы встать по будильнику и начать новый, ничего не несущий за собой день. Нужно идти работать, а она не может оторваться. Подносит ладонь Соло к губам. С самой нереальной нежностью касается ими каждого пальчика. Целует костяшки. Осторожно убирает респиратор и целует в губы. Один, два, три… Она бы не останавливалась, но за дверью слышаться голоса. Медсестра идет поменять Соло положение. Пора. — До встречи, малыш. — Последний поцелуй в уста и ИВЛ ложиться на свое место. — Сладких тебе снов. Когда щелкает дверь и звучит удивленное: «Доктор Адамс…», она уже стоит у самого выхода. Кивает в ответ, еще раз кидает незаметный туманный взгляд в сторону Алекс и выходит. /// — Мне нравятся ваши показатели, миссис Нортон. — Лист в личной карте пожилой, но вполне крепкой женщины трепещет в руках Николь, когда она пробегается глазами по исписанным строчкам. Улыбается. — Думаю, можно поговорить и о выписке. Женщина свежеет за секунду. Вытягивается в спине и заливается весельем. — Вы ангел, доктор Адамс. Я счастлива, что попала именно в ваши заботливые руки. А еще эта ваша ямочка… Ну сколько можно? Ники уже 31 год, а половила пациентов, переступившая порог полувека, постоянно норовит откопать в ней нечто детское, милое и непосредственное. Некоторые даже умудряются потрепать ее за щеки. Это бесит. Очень бесит, но Остин держится. — Только вы должны пообещать, что СТРОГО будете придерживаться моих рекомендаций. Иначе, — Ники игриво прищуривается, — я верну вас назад в эту белую коробку. Миссис Нортон часто кивает, сложив пальцы на обеих руках крестиком: — Обещаю, дорогая! И это обещание будет не выполнено. Потому что через неделю женщина- живчик скончается в собственной постели, накануне пересадив все свои клумбы и вычистив трехэтажный дом до блеска.

***

— Ты не можешь повлиять на смерть, солнышко мое, — Соло гладит Николь, что уткнулась раскрасневшимся личиком в ее грудь, заливаясь слезами. Сегодня умер пациент на операционном столе, когда она была ассистентом. Его крепкое сердце дало сбой и остановилось. Адамс тяжело вздохнул, озвучил время смерти и вышел, по пути стягивая с рук перчатки, предварительно коснувшись плеча застывшей, как ледяная скульптура, Ники. Она даже не помнила, как добралась до работы Алекс, как попала в ее кабинет. Она едва ли стояла на ногах, когда Соло укутала ее тело собой и усадила их на черный диван. Просто молчала, сжимая все сильнее дрожащее тельце. Давала время. В ее равномерном дыхании, в ее запахе царила поддержка. Главенствовала забота. — Быть врачом — значит научиться смирению. Из пятидесяти душ всегда есть вариант, что малый процент да отправятся в гроб, маленькая моя. Такова жизнь. Не смей себя винить! — Она будто мысли читает. Николь обмусолила тему в голове до каждой микро-составляющей. Обмозговала все свои действия, ругая себя за медлительность или несобранность. Хотя очевидных ошибок за ней замечено не было. Но самогнобление, привычка быть самокритичной — играли на ее нервах, как на тонких струнах смычок. — Учись равнодушию. Без этого навыка ты кукухой двинешься. — Я… Я… — Нос Николь заложила истерика. — Ты не господь Бог. Хотя, иногда я могу назвать тебя богиней Рати в моей постели. — Отвлекающий пошлый комплимент. Он работает. Остин немного остывает, но лицо с груди ухмыляющейся черной дьяволицы не поднимает. Наверняка, сейчас на нем маска панды: черные неравномерные круги и бледная, может даже болезненная кожа с красными тонкими капиллярами. Алекс сама берет ее за подбородок. Заглядывает в полные тоски глаза, наблюдая на дне расширенных зрачков скорбь, проходится по скуле пальцем и нагибается, чтобы нежно поцеловать. Сухие трещинки на губах заполняются влажностью, вновь превращаясь в сладкий бархат. — Нет у тебя выхода, котеночек. Либо ты перестаешь так остро реагировать на смертельный исход и потери в стенах своей больницы, либо я тебя заберу оттуда, заставлю сидеть дома, есть витамины и заниматься воспитанием детенышей, которых ты мне родишь.

***

И лучше бы забрала. У Кэрол сегодня день рождения. Юбилей. Приходится ехать. Николь откидывается на переднем пассажирском сидении, невидящим взглядом рассматривая расстилающийся за окном пейзаж. Дэвид слева, Ми-Ми в кресле сзади. На фоне расслабленно играет радио, хрипя старыми записями Синатры. Адамсы-старшие живут в пригороде. Маленький городок, утопающий в зелени, спокойствии и дружелюбности к ближнему своему. Население — не больше пары тысяч, но больница, школа и церковь, конечно же, имеются. Как-то года два назад Кэрол предложила и сыну переехать сюда, апеллируя благоприятными условиями для воспитания его дочери. До Грейси-Сквер езды всего пару часов по пробкам, а территория лучше Нью-Йорка, безопаснее. Он задумался. Прикидывал варианты. Пока не рассказал о планах своей жене. Категоричное нет. Николь так обозлилась, что чуть не разбила о его голову фарфоровое блюдо. Одна мысль возможности проживания вблизи ее «любимых» родственников выводила из себя некогда спокойную и уравновешенную душу. И так хватает всех нравоучений, которыми сыплет свекровь. Да еще и Мэри будет за триста верст от нее. А за Миру, живущую в другом конце Манхеттена, совсем можно было бы забыть. — Мам, — раздается, когда у Ники уже прикрываются глаза из-за недостатка сна в быстром жизненном течении. Она фокусируется, пару раз сморгнув. Поворачивается назад. — А когда препартируют лягушку, она в сознании? О. Видимо, интернет — обучение перешло на биологический уровень. Николь, прокашлявшись, собирает мысли. Но ей на опережение идет Дэвид: — Препарируют. И нет, принцесса, они уже мертвы, как правило. — Как их убивают? Любознательность детей поистине завораживает, когда дело доходит до вопросов взрослого характера. О первичных половых признаках, как удалось узнать Ники, Ми-Ми вычитала в энциклопедии, что нашла в кабинете отца, которого срочно вызвали на работу, а оставить дочь оказалась не с кем (Остин была в Австралии на конференции). Ей стало скучно рядом с Моникой –секретарем, и уверенные ножки привели ее любопытный нос к заполненному книгами разной медицинской направленности стеллажу. Так она и провела четыре часа, самообразовываясь совсем не детским чтивом. — Ну… — мужчина чешет затылок. — Просто умерщвляют мозг. — Но надо же, чтобы билось сердце. — Оно и бьется на протяжении некоторого времени. Повисает тишина, и Ники видит в зеркало заднего вида, как Ми-Ми кусает губку. Думает. Она всегда задумывается так же, как и ее мать. Этим они очень схожи. — Пап? — Да, родная? — Сколько нужно потерять крови, что бы умереть? Ну все. Николь разворачивается, вскидывая одну бровь: — Солнышко, давай такие вопросы мы оставим на потом. Когда тебе будет… Ну, лет шестнадцать хотя бы. Скорчившиеся личико наталкивает на понимание о своем неблагоразумном решении прервать допрос. — В шестнадцать я вряд ли вообще буду нуждаться в ответах, мама. Скорее всего, это правда. Статус «гениальный ребенок» красноречивым блеском окрашивает едва ли метровое тельце. Этот дар или проклятье — не известно, как сложится в дальнейшем — ни раз производил впечатление на малознакомое общество, тогда как и Ники и Дэвид вполне себе смирились с поставленным диагнозом, о котором они узнали, будучи в специализированной частной клинике, где над Ми-Ми проводили специфические шестичасовые тесты для измерения интеллектуальных способностей и сверхдетских возможностей. Подвигла их ранне-развиная речь, равнодушие к соответствующей возрасту заинтересованности и сверходержимость к познанию, которую ребенок принимал как от человеческой добродетели, так и со стороны интернет-внедрения. В доме Адамсов идут предпраздничные хлопоты. Кэрол мечется из одной комнаты в другую, а Лиам наводит порядки во дворе. Сегодня будет прием. В шесть наедет вся «королевская элита», а в пять запланирован семейный поход в католическую церковь. Очень важно быть к Богу ближе в день своего появления на свет, что и делает миссис Адамс, надевая на голову бежевую шляпку с прозрачной короткой вуалью. Она заранее предупредила Ники и попросила подготовить для Ми-Ми соответствующий наряд. Но в итоге сообщила, что нашла в маленьком детском магазине нечто стоящее. И этим «стоящим» было белое пышное платьице, словно снятое с коллекционной куклы в пыльной витрине. Остин разочарованно вздыхает, предвкушая грядущую бурю. — Я не пойду в этом! — Что и требовалось доказать. Ми-Ми вцепляется в изножье кровати в комнате, отведенной лично ей и переделанной по вкусу ее бабушки. На лице гром и молнии от несправедливой абсурдности. Она ненавидит платья. По крайней мере, точно не такие. — Пожалуйста, маленькая моя, — тихая мольба, чтобы неслышно было лишним ушам, находящимся, казалось бы, повсюду. — Только на один час. Потом переоденешься. — Издеваешься? Мне не два года, мама! Пытаясь поймать ловкую дочь, что носится по комнате и маневрирует, извиваясь змеей, Николь начинает медленно выходить из себя. — Ми-Ми, давай поговорим. — Нет! — И девчушка уже на кровати: стоит, крепко уперевшись ногами в матрас, готовая в каждую секунду дать отпор. Бежать, не разбирая дороги. Как трудно с ней даже просто поговорить, если она не изъявляет желания. — Я пойду в том, в чем приехала. Или вообще не пойду! Спустя битых полчаса они впятером у входа в церковь. Их встречает тощий, обтянутый смольной рясой отец Роберт с густой черной бородой и стеклянно-голубыми глазами. Он улыбается, глядя на новые лица, а Ми-Ми с любопытством его рассматривает, когда он наклоняется, желая быть с ней на одном уровне. В мужской мозолистой руке покоится книжонка в коричневом переплете, а от смуглой кожи веет травами и дымом. Девочка морщит нос. Она так и не поддалась. И сейчас стоит в своих светлых джинсах и черной беспринтовой футболке, небрежно заправленной с одного бока. Ее собранный в небывалом развитии мозг с вызовом ждет обращения, что вот-вот сорвется с толстых аккуратных губ священника. И она права. Мужчина обнажает белые зубы: — А это, должно быть, самый маленький член семьи Адамс. Ты решила наконец-то впустить в свое сердечко Бога, малышка? — добродушно прищуривая левый глаз, спрашивает отец Роберт и тянет руку, чтобы по-отечески пройтись по растрепанным извилистым локонам маленькой прихожанки. Но Ми-Ми делает резкий шаг назад. — Мистер, вас не учили, что чужих детей трогать нельзя? Сейчас заору, сбежится полиция, и вас упекут за решетку. Тогда вам никакой Бог не поможет. -Ми-Ми! — строгим разнотембровым голосом гремит сразу из трех ртов. Лишь Ники воздерживается, зная, что необходимость вмешательства ее как матери отпадает, когда рядом такие ответственные «помощники». Смуглое лицо святого отца бледнеет. Он выравнивается, пытаясь унять свое недоумение натянутой улыбкой, и жестом просит чету Адамс войти в церковь. Исписанные витражные окна скрывают солнечный свет, который заменяют горящие повсюду свечи. Клирос с трибуной усыпан белыми лилиями, словно готовится к свадебной церковной церемонии. Ники ежится, вспоминая, как несколько лет назад стояла там в белом подвенечном платье с букетом чайных роз, а напротив сиял от счастья ее жених, теперь уже муж. Он волновался, произнося клятву. Его руки то и дело потели, а глаза сохли от напряжения. Остин пытается остановить тремор в пальцах, когда в голове невольно вспыхивает картинка, как конце пламенной речи, готовящейся не один день, губы Дэвида нежно и трепетно опустились на скрытые розовой помадой уста теперь своей законной супруги, чтобы навсегда скрепить меж ними новый статус и положение. Они располагаются на третьей лавке справа. Ми-Ми садится между Ники и Кэрол. Ей любопытно. Особенно дети-послушники, что крутятся на клиросе, поправляя необходимый церковный инвентарь и зажигая потухшие свечи. А еще огромная купель в углу. Девочка даже привстает, пытаясь заглянуть в нее, чтобы хоть краем глаза увидеть содержимое. Кэрол понимает: — Там святая вода, милая, — говорит она, преисполненная гордостью о своих немалых познаниях в религиозной ипостаси. Ми-Ми поднимает на нее свои большие глаза: — Святая? — Конечно. Ты… Тебе разве крестная не рассказывала? — Кэрол ехидно улыбается, бросая в сторону Николь, закатывающей глаза, взгляд превосходства. — Она так называется потому что… — Моя крестная учит меня полезным вещам, а не придумывает всякие байки о несуществующих святых, бабушка. Миссис Адамс от возмущения давится воздухом. Но только ее поучительные слова вырываются изо рта, как Ники тянет дочь и пересаживает ее к себе на колени. — Так тебе будет виднее, — громко уточняет, чтобы пресечь всякого рода претензии и недовольства. Кэрол фыркает. Отворачивается к трибуне, за которой уже стоит отец Роберт. Люди готовы к небесному. Потирают ладони, открывают песенники. Сегодня воскресение, значит, органист уже на своем месте — разминает пальцы, и перелистывая нотную тетрадь к нужному отрезку. — Ты можешь сдержаться и не язвить? — у самого ушка Ми-Ми обжигающий горячим дыханием шепот матери. — Я не язвлю. Все по факту, мамочка. В каком-то промежутке Ми-ми просто закрывает уши ладонями. Ей совершенно не по нраву пение сотни голосов. Особенно высокие фальшивые ноты ее бабушки слева. Она терпелива. И весьма, если исключить, что бедра Николь уже горят от ерзанья попки ее дочери. По рядам мелькают дети-послушники с подносами в руках, на которых аккуратной пирамидкой выложены хлебные кусочки для причастия и кубок, наполненный вином. Ники съедает один маленький квадратик и делает глоток из серебряного сосуда. Ми-Ми провожает ее действия изумлённым взором и брезгливо морщится, когда Кэрол протягивает ей точно такой же бледноватый кусок полусырого теста. — Гадость. Буэ. Тут все подряд пьют с одного бокала. Это омерзительно, — выдает и отворачивается, чтобы нарочно игнорировать взгляд голубых глаз своей оторопевшей бабули. Служба заканчивается бурными восхищёнными ахами. Прихожане, разодетые в самые лучшие свои наряды, медленным людским потоком вытекают из святой обители, наслаждаясь своим зарядом добродетельного блага на следующую неделю, чтобы в воскресенье опять прийти сюда для восполнения жизненно-духовной связи их с Господом. Ми–Ми устало зевает, держа Ники за руку. Они медленно следуют к припаркованной недалеко машине, тогда как остальные члены их семьи задерживаются, обмениваясь парой слов с отцом Робертом, прощающимся со своими прихожанами на добрую неделю. На парковке в тени большого клена виднеется сгорбленная одинокая женщина. Она сидит с вытянутой вперед ладонью и грустно смотрит на всех тех, кто, считая себя приближенным к вратам Рая больше остальных не верующих, рассаживается в свои дорогие авто, упорно стараясь не замечать немой мольбы о помощи со стороны. Николь на секунду замирает. Ей кажется, что она ощущает ту боль, наполняющую пожилое сердце, в поддержке упирающееся спиной о шершавый ствол. Ощущает ее потерянность и никчемность. Ноги сами собой приводят ее под высокое могучее древо. Щелкает замочек клатча, и Ники тянет двадцатку, вкладывая ее в сморщенную руку, укрытую поеденной молью тканью. Ми-Ми молча наблюдает. — Спасибо, — отзывается дрожащий хриплый голос. Он словно давно не действовал. Не был с кем-то в диалоге. Звучит так надрывисто, что жилы стынут. Николь сглатывает: — Во благо, мадам. — Мигает улыбкой, пытаясь разрядить свою сгустившуюся напряженность и жалость. Она разворачивается, чтобы уйти, но резкий захват ее руки пугает до черта от неожиданности: — Ты так много страдала, милая… — По макушке ползет озноб от прогремевших слов. — Почти всю свою жизнь. — Потеет ладонь, и ручка Ми-Ми выскальзывает. Капюшон с головы женщины спадает. Теперь видны ее неестественные глаза, один из которых заволочен седой пеленой. — Он варится в котле Баала. Раз за разом с него сдирают шкуру, шинкуют ее, будто капусту, и перемешивают с кровавыми сгустками. А потом он это жрет. — Сморщенные губы растягиваются в довольном оскале. Из-под губ виднеется единственный неровный желто-коричневый зуб. Нужно уйти, но ноги вросли в землю. Тонкий детский голосок зовет, но слышится где-то далеко. Его перекрикивает протяжное карканье и высокочастотный звон. Николь трясет головой, через силу делая шаг назад. — А она еще здесь. — Ушат ледяной воды на голову. Замирает, не в силах бороться с собой. — Она за твоей спиной, милая. Всегда рядом. — Остин понимает, что у нее стучат зубы от ледяного холода. Но откуда ему быть? На улице лето. Что-то теплое чувствуется на верхней губе. — Только в твоей власти даровать ей путь назад. Иначе она уйдет. Скоро. — Ники тянется пальцами к носу, касается носогубной складки, чтобы взглянуть. Но так плохо видно туманными глазами и размытым разумом. Кровь. О Боже. Последний раз это было четыре с половиной года назад. — Но частичка ее уже с тобой. И она — твой идол и смысл. — Николь закашливается, ладонью прикрывая рот, из которого фонтаном вырывается такая же алая гуща. Ее сознание меркнет, глаза закатываются. Тело превращается в вату и плавно поддается земному притяжению. Дальше ничего нет. Темно. /// Просыпается в кровати. Рядом никого нет, а за окном слышны голоса. Много голосов. Голова раскалывается надвое, как колотый грецкий орех. Во рту горечь, а на затылке чувствуется шишка. Пытается встать, постанывая от неконтролируемых болезненных вспышек. — Тише-тише, милая. Не так быстро. — Это Дэвид. Он пришел навестить и проверить состояние своей жены. Осторожно придерживая девушку, он помогает принять самое удобное положение. Кладет под спину сразу две большие подушки. — Что-то болит? Ники пытается разлепить глаза и не получить разряд тока в висок: — Голова. — Да. Это возможно, учитывая, что ты ударилась о дверь машины. Обо что? Вопросительный взгляд карих глаз. — Что… Что произошло? Дэвид садится удобнее, прижимает очень нежно Николь к себе за плечи, стараясь не навредить неуклюжими рывками. — Ты и Ми-Ми пошли к машине, а потом я услышал ее крик. Прибежал, а ты без сознания. Ми-Ми говорит, что просто упала и все. — Просто…упала? Мозг отказывается думать. А как же… — Да. Внезапно. — Там была… там была женщина. — была же? Почему тогда Ми-Ми о ней умолчала? Адамс теряется в замешательстве: — Женщина? Николь уже и сама не уверенна. Она вздыхает и пытается встать. — Где Ми-Ми? -Во дворе. С моими родителями и гостями. Там праздник идет вовсю. Помнишь? Помнит. Говорит так, будто Остин не в обморок упала, а память потеряла, как в дешёвом малобюджетном сериале. — Да. Тебе тоже лучше вернуться. Я приведу себя в порядок, выпью анальгетик и спущусь. Было бы совсем не плохо просто лечь спать, но на утро Кэрол высосет из нее всю душу. Дэвид встает с кровати. Он обеспокоен. Переживания морщинками играют на его не молодом лице. — Уверенна, что тебе моя помощь не нужна? Такая сверхопека только злит: — Да. Иди. И он слушается. Кивает, хоть на него и не смотрят. Медленно следует к выходу, но останавливается, явно собираясь с мыслями. — Милая… — он теребит в кармане носовой платок, — может… может, ты снова беременна? Если бы не стена у дверей в ванную, Николь бы снова упала. Беременна? Нет. Нет же. Это не возможно! Она судорожно сжимает дверную ручку, упираясь взором в никуда. — Не говори ерунды. Иди. Я скоро. Скрывается в ванной, где сползает спиной по деревянной поверхности вниз, зарываясь руками в волосы и сжимая их до боли, невзирая на стреляющую очередью болевую какофонию. Она не может быть беременной! Она не хочет и не будет! Ни за что! Только этого не хватает для полного «счастья». Мысли прыгают с одного камня на другой, пытаясь сопоставить все связующие между собой: последние месячные, полноценно законченный акт, не выпитые таблетки… Стоп. Она не сходила к Эдисон! Она, черт возьми, не была у своего гинеколога! Из глаз начинают течь слезы, словно кто-то не перекрыл кран в душевой. Не может этого быть! Все почти повторяется. И это повторение сродни казни. Ники прижимает к себе колени и утыкается в них лицом, разражаясь тихим, полным скорби плачем. Пиздец.