Лего. Последний итог

В воздухе пахнет сыростью, хотя дождь был пару дней назад. К подошве мерзко липнет грязь и чавкает, когда детские ножки, нещадно отстукивая ровным тактом, пытаются пройти по веранде на кухню за дополнительной порцией шоколадного пирожного. Грязные следы тянутся цепью, как дорожка из брошенных хлебных крошек за Гензелем. Холодильник поддается со второго раза — в первый раз не хватает сил дернуть с правильным нажимом. Добыча на верхней полке — убрали повыше, чтобы профелоктировать излишнее поступление калорий в избирательный маленький организм. Но есть стул. Ножки скрипят по глянцевой поверхности пола и, возможно, даже оставят за собой следы. А за них последует неизбежная расплата упреком или недовольством со стороны. Переживаемо. Терять нечего, поэтому ноги в грязной обуви нагло становятся на теплую подушечку, и теперь на ней тоже следы. Нужно немного вытянуться. Пальцы едва подцепляют сладость, тянут. Грохочет что-то и летит вниз и разбивается вдребезги. Ми-Ми цокает от досады, но свое добытое сокровище держит крепче, осторожно спускаясь, чтоб не навернуться. Переступает через россыпь осколков и делает быстрый шаг к отступлению, но в дверях нос к носу сталкивается с препятствием в виде тела своей не вовремя появившейся матери, взгляд которой полыхает не добрым пламенем. Она шла по следам, уже закипая внутри от раздражения. Миллион раз просила дочь быть чистоплотнее, аккуратнее, но как крик в пустой колодец — только глупое ничего непонимающее эхо в ответ. Дочь делает, что хочет и когда хочет, не внемля просьбам и установкам, тем самым неосознанно подчеркивая свое сходство с Соло. И сейчас насупливает нос, хмурит брови, как будто это об ее наставления вытерли ноги в прямом смысле слова. Стоит, буровит прямым немигающим взглядом карие глаза Николь, а ладони сильнее сжимают тарелку с пресловутым пирожным. Она готова к обороне. Она будет вести войну и не подумает признавать свои ошибки. Тем более сегодня. В доме Адамсов на заднем дворе пикник. Есть хот доги, выпивка и гости в лице Мэри и Саяна, которого Ми-Ми терпеть не может. А сейчас больше всего потому, что он, забыв про наказ Миллер, проболтался о ее беременности, вызывая шквал негодования в личике маленькой четырехлетней девочки. Полетели тарелки на столике и стаканы, когда она, задыхаясь от гнева, вихрем убиралась прочь. В дом. Мэри зарядила своему спутнику звонкую затрещину и уж было хотела бежать вдогонку за светом очей своих, но Ники ее остановила, сказав, что пока рано ей появляться в поле зрения разгневанной крестницы. Не ровен час, может стать намного хуже. — Я все улажу. Не нервничай только, — сказала и, вздохнув, направилась в дом через заднюю дверь, кутаясь в теплое болотное пальто. Улажу… Было бы все так просто. Она в прошлом успела набить немало шишек, когда шла за Алекс мириться сразу после похожего выпада той в ее сторону. Слава высшим силам, что такое случалось не часто, но запомнилось навсегда. Соло остывала очень медленно. Злилась, испепеляя черными зрачками и грубыми запретами, не имеющими под собой никаких оснований. Ники не могла даже прикоснуться к ней в эти моменты. Ее единственным правильным решением стало ожидание. Время могло поумерить пыл, чтобы после можно было с осторожностью оправдаться или переубедить. Да и то с трудом. Другое дело, если Алекс была зла не на нее. Тогда только у Николь оказывались козыри. Только она могла взяться за огнетушитель, чтобы остудить черный адский огонь. Она являлась точкой нажима, и поэтому все виновные пытались действовать через ее добрую душу. Зато Соло позже закатывала глаза, поучая: «Маленькая моя, перестань давать собой пользоваться. Твоя сердобольность однажды может отыграться на тебе» — как в воду глядела. Вот и ее дочь такая же. Если дуется, то долго, (насколько хватает ее неокрепших силенок. Будет постарше — обида взорвется катастрофой) и Ники ей позволяет: оставляет наедине со своими мыслями, не трогает ближайшие несколько деньков. Заботится дистанционно или через посредников. А когда видит прямой, но все такой же гордый взгляд из-под опущенных ресниц — действует, медленно подбираясь, чтобы поцеловать и успокоить. Но если обида не на нее, то есть возможность лично попробовать сгладить углы в самое ближайшее время. Что и происходит сейчас. Она не станет акцентировать внимания на бардак вокруг и грязные следы по всей кухне. Не станет злиться из-за пирожного и разбитого графина со свежим морковным соком. Ругать тоже не собирается. Черные детские глаза очень злые. В них непреклонность, решимость и гнев. А тарелка в руках — как щит. Николь глубоко вздыхает: — Можешь съесть его у себя. — И тут же добавляет, когда дочь стремительно хочет ее обойти: — Можно и мне с тобой? Пожалуйста. Молчание — тоже ответ. Как и повод продолжать про важность родной души рядом и что Мэри не МЕНЯЕТ ее, свою ягодку, на другого ребенка. Она просто дает возможность еще кому-то поселиться в ее сердечке и жить там до скончания веков. Купать в своей любви сразу двоих. Баловать так же и посмеиваться над мелкими неприятностями. — Ты индивидуальна (она точно знает, что ее дочь знает, как это)в жизни нашей Мэри. Твое место никто и никогда не займет. А ее ребенок станет твоим братом или сестрой и тоже тебя будет любить. — Не нужна мне его любовь, — супится Ми-Ми, отламывая ложкой кусочек шоколадного бисквита, сидя на кровати в позе для медитации, отправляет его в рот, но пережевывает весьма равнодушно. Словно безвкусную брокколи. — Глупо постоянно заводить кого-то рядом, когда уже и так полно людей под боком. Ты, я…папа… — черные брови подрагивают, когда девочка сверкает глазами в сторону матери. — Не хватает, что ли? — Ты права: мы у нее есть и никуда не денемся. И Мэри от нас никуда не денется. Вместе навсегда. Но…- Господи, как же объяснить? — Нас просто станет чуть больше. — Еще скажи, что тот мужик тоже в наш прайд будет входить. И Саяну прилетело. — Ну, если он важен для Мэри, то мы с тобой должны… — НЕ ДОЛЖНА Я НИКОМУ И НИЧЕГО! Так, спокойнее. Ники пытается не показывать своей растерянности. Она никогда не научится находить правильные слова в серьезных разговорах с дочерью. — Подумай, как будет хорошо для твоей крестной, а что доставит ей боль. Придется выбирать. Но почему-то я уверенна, ты не захочешь ей навредить. Да. Ни ей. Никогда. Остин уходит, оставив после себя тишину и задумчивое детское личико, расфокусированным взглядом уставившееся в окно на затянутое тучами небо. Она знает, что ее любимая умная девочка примет правильное решение. Всегда принимает. И этим вновь похожа на Соло… На Сашу. — А они спелись. — У Мэри в руках апельсин. Она ест его неохотно, но у нее в организме снизился уровень витаминов, о чем Майа сообщила Николь, ну а та, в свою очередь, теперь проедает белокурую плешь, наседая на подругу, как на собственную жену. Ники медленно раскачивает качели одной ногой, подогнув под себя вторую, и посасывает красное полусладкое из бокала. Настроение среднее, а погода опять портится. Напротив них мужчины дожаривают хот-доги и тоже пьют. Только нечто покрепче: — Да. Нашли общие темы, видимо. — Ей не нравится, что Адамс так много закидывает за воротник. Он становится другим, когда в нем бушует лишняя алкогольная рюмка. Это происходит редко, но каждый раз приходится изобретать колесо, чтобы его успокоить и уложить. Миллер морщит нос: — Я хочу вина! — Свою дозу ты выпила еще час назад. О большем и не думай! Обидно. — Но ты говорила, что можно! Николь закатывает глаза и пытается выровнять раздраженное дыхание. Ее подруга, как Ми-Ми — начнет клянчить, хоть вешайся. — Один бокал! И ты его приговорила! Твой лимит исчерпан на целую неделю! — Знаешь что, — Миллер показательно жестикулирует. — Я второй месяц как инкубатор, а это уже фатально меня раздавило. Ты посмотри: — она тычет себе на бока, — все, что я люблю, мне запрещено, зато да здравствует лишние килограммы. И это только начало. Сколько я буду весить позже? Центнер? — Ты носишь еще одного человека, зайка! Он растет в тебе. И твои эти изменения — индикатор правильности. Ребеночек набирает вес, формируется… — Да? А Себя вспомни? Ты похудела в период беременности на пять килограмм! Это как называется? Николь неосознанно возвращается в то время, блуждая взглядом в сереющем пространстве. Она действительно высыхала, поэтому в ее рацион входило больше десятка медикаментом в день. Майа даже предлагала полежать в ее клинике для большей безопасности, на что получила безапелляционный категоричный отказ. — Забыла, в какой период это было? Нет. Мэри помнит нервы Николь, что вся дрожала под гнетом надломленного здоровья угасающей Соло. Помнит, что в нее едва ли можно было хоть что-то запихнуть из съестного. Помнит, что для ее губ синеватость стала стандартным оттенком. Так хорошо это помнит, что передергивает плечами, лишь бы отогнать эти жуткие флешбэки. Есть не хочется. Даже запах жареного мяса не привлекает внимания. Возле Миллер вырастает Саян, словно гриб после дождя, опуская на ее плечи теплый, неизвестно откуда добытый плед. Бережно поправляет его и целует мать своего будущего дитя в макушку. — Холодает, любовь моя. А наш пузожитель должен быть в тепле. Но не тут-то было. Мэри и так была на грани вспылить, выведенная из равновесия неприятными воспоминаниями, и теперь спусковой крючок щелкает: — Он в животе! Там тепло, сытно и не дует. Я не замерзла! — Хотя это не так. Ее руки превратились в ледышки, которые она засунула под пятую точку Николь с целью согреть. Хотела забраться той под худи, ближе к горячей коже, но недовольное ворчание и поток остроконечных мурашек ей такой возможности не дали. Николь чувствует гормональный перепад настроения подруги и понимает его. Ожидаемо, учитывая нелегкий темперамент Миллер и ее взрывоопасность. Нежно целует в висок и тихо просит быть сдержаннее. Мэри хмурится, ерзает на одном месте, но неохотно поддается, поблагодарив за заботу сквозь зубы. Именно поэтому она никого не хотела рядом. Отношения — своего рода тюремное заключение. Ты вынужден жить по правилам и наставлениям. Свое слово приходится воспринимать второстепенным и идти на поводу, когда тебе что-то совсем не нравится. Зыркает на подругу немного обиженно, но когда на тело Ники ложится похожий плед, притащенный Адамсом, смеется в ладошку и ощущает негодование с теплого, тесно прижатого к ней бока. — У нас в животике пока никого нет, — говорит он, улыбаясь.- Но мы над этим работаем. И, возможно, наши дети смогут быть ровесниками, если хорошо постараться. Да, милая? В ответ только наигранная ухмылка. Рожать еще одного от него Остин не станет. Ни за какое благо на свете. А мужчина грезит о сыне. Грезит, с каждым днем все навязчивее об этом думает. Кажется, что в вожделении этого маниакального желания возвращение Соло сыграло не последнюю роль. Миллер нагибается к уху Николь: — Он нажрался? Получает еле заметный положительный кивок и не расшифровываемый глубокий вздох. Время близится к глубокому вечеру. Миллер с Саяном сегодня ночуют у Адамсов. Им предоставлена отдельная личная комната. А Ми-Ми так и не выходит, когда все перебираются в дом, испугавшись раскатов грома над головами и первых тяжелых капель ледяного дождя. Пить больше не хочется. Ники провожает подругу и ее парня, подробно рассказав, где и что лежит в их комнате (Миллер впервые ночует в доме у подруги), а позже принимается за уборку. Вокруг бардак: пустые бокалы, тарелки и куча использованных салфеток. В посудомоечной машинке не хватает места. Еще и следы подошвы дочери надо оттереть. Завтра на работу с утра, значит, нужно еще успеть подготовить одежду для двоих, а так же расписать на листке распорядок дня для Ми-Ми и повесить его на холодильник — Стейси вряд ли сможет распланировать все самостоятельно. Сегодня особенно больно жжет шрам на шее сзади, который на память оставил папаша, вживив под нежную кожу чип отслеживания. Николь то и дело чешет светлую полоску, ногтями сдирая на ней верхний слой и болезненно дергая маленькие волосики на загривке. В прошлом Алекс нежно касалась этого места губами, когда замечала, что рука Ники часто поднимается к нему. Все проходило. Остин теперь считает этот результат эффектом Плацебо. Надумала себе с три короба. Привязалась к тому, чего на самом деле не было. И Соло слишком идеализирована в ее влюбленном разуме. Была. Теперь розовые очки разбиты, и пелена грез медленно рассеивается. Нет нужды в черной ведьме. Точнее… Николь учится обходиться без навязчивых мыслей о ней. Упорно глушит их в себе, топит делами и насущными проблемами. Сейчас тоже старается, почесывая свой старый шрам. Думает о завтрашней миссис Боунс, что отказывается от операции, которую нужно было провести еще полгода назад. Размышляет, как донести ей факт летальности, откажись она лечь под нож в кратчайшие сроки. Вздрагивает, когда ее талию обвивают широкие руки, а между лопаток утыкается нос. Адамс. Она отправила его в душ. Под воду, что должна была привести подпитое тело хотя бы на несколько процентов в норму. Замирает. Нужно распределить план действий, чтобы не распалить в муже как страсть, так и злость. А ладони тем временем ползут вверх, чтобы остановиться на груди, что быстро вздымается под теплой тканью мешковатого худи. — Я думала, ты уже лег. Завтра на работу рано. На ноющем шраме чувствуется поцелуй. Губы влажные, оставляют след. Ниже. Ниже. — Успею, — шепот у уха, а я зык проходится по раковине, чтобы остановиться на мочке. Острые резцы смыкаются на ней, играют. Ники ощутимо сглатывает. — Дэвид, я устала. И тоже хочу в ванну. Губы втягивают мочку в себя, а ладони жадно мнут запретные для пользования груди. — Пойдем. Я тебя так вымою — будешь чистенькая, вкусненькая. До краев наполненная моим соком. На макушке у Николь собираются мурашки отвращения при упоминании всего перечисленного. Она нагибает голову, желая отстраниться, когда Адамс утыкается губами в шею, пытаясь пососать кожу, но не оставить следов. Лижет языком, закатив глаза от наслаждения. — Я правда устала, и хочу… Не успевает договорить, потому что оказывается поднятой на руки и теперь панорама дома мелькает как слайд шоу, когда ее несут вверх по лестнице. Громко грохочет дверь, когда ее пинают ногой, что бы открыть, и так же громко закрывают. Он кладет жену на кровать очень аккуратно, бережно, как нечто хрупкое, и замирает. В глазах похоть плещется языками тусклого света. Возбуждение льется через все тело, когда его свитер летит на пол, а на джинсах трещит молния. Николь вжимается в матрас, не зная, как успокоить сердечную канонаду, будто первый раз переживает эту близость. Лишь несколько судорожно сглатывает воздух, а он не хочет проходить легко. Не ровен час, потребуется ингалятор, которого рядом нет. Как-то быстро в темноту комнаты улетают ее спортивные штаны и болезненно натягивается худи на горле. Возможно, от жесткой ткани завтра там появится розовый след, усеянный кровавыми точками. Испуганно сдается, поднимает руки над головой, чтобы мужчина уже справился с предметом одежды, а не злился и рвал его, принося дискомфорт. Теперь на ней только белье. А на нем уже ничего, когда он вышагивает из клетчатых боксеров. Полностью готов, и его орудие вот-вот может дать первый залп, если Николь коснется. Но она не собирается. Только отползает назад на локтях, пока спина не упирается в холодную спинку кровати. Вздрагивает от температурного контраста. Подтягивает колени к груди, но Адамс хватает за щиколотку и тянет ее обратно к себе поближе. Облизывается, когда разводит ноги в стороны. Застывает меж ними на несколько секунд, наслаждаясь написанной картиной и точенным телом своей Богом нареченной жены. Пальцами нежно ведет по черному белью вдоль скрытых складок. — Постарайся сегодня хотя бы чуть намокнуть, милая. Мне очень хочется, чтобы тебе было хорошо, — говорит так, как-будто это от нее зависит. Он цепляет тонкую полоску трусиков и отодвигает в сторону. — Ммм… Я помогу. Николь ничего не успевает сказать, когда ТАМ ощущает язык — горячий, обволоченный густой слюной. Она закусывает губу, пытается дышать, что все еще затруднительно. Да лучше бы влага, о которой так просит Адамс, была. Невозможно на сухую чувствовать эти трения и не получать боль. Из напряженных широко распахнутых глаз текут слезы. Как их сдержать? Его губы напористы — окутывают маленькую пульсирующую точку и тянут в себя. Николь несдержанно вскрикивает — ей кажется, что там орудуют несколько острых игл. Но Адамс расценивает ее всхлип, как похвалу за усерднее -натягивает тягу жёстче, рванее. — Д-дэвид… п-пожалуйста… Она не может закончить фразу. Пытается попросить перестать, но у нее все слова превратились в немое облако углекислого газа. А он воспринимает ее «пожалуйста» по-своему. Улыбается и сосет еще сильнее. — Давай же, малышка, намокни, — требует, запуская меж складок пару пальцев. Водит ими, внимательно наблюдая, как Ники скулит, запрокинув голову. Она старается быть тихой — дом полон гостей, и дочь в соседней комнате. Но ей чертовски больно. Вспышка агонии достигает пика, а ее губы оказываются во власти возбужденного мужчины,что целует с трепетом, продолжая пальцами орудовать внизу. — Ты такая вкусная. И такая моя, — говорит, грубо впиваясь в ее нижнюю губу зубами. Слезы из глаз Николь падают на щеки градинами, руки накрывают широкие нависающие над ней плечи, и не нежно впиваются в кожу ногтями. Господи, сколько можно? Эпителий и кровь собирается под острыми ногтевыми пластинами, а он блаженно стонет. Стонет и массирует своего «младшего», играя с ним, как со скальпелем в операционной. Дожидается эйфории. Жаждет феерический феерверк и вспышку сладости. — Дэвид, прошу тебя, давай не сегодня. — Словно мольба о помощи. Ники надеется на понимание, пытаясь соединить распахнутые бедра вместе и не дать вожделению случиться. Шлепок и лязг. Щека горит, когда он бьет по ней. Не с целью вылить наружу злость, ревность. Просто прощупывает. Возможно, его жене нравится пожёстче. А ей не нравится. Испуганно тянет горячую ручку, прижимает к воспаленному месту. Все слова из головы вылетают, как стая напуганного воронья. Он ударил. Первый раз за все время поднял на нее свою руку. Что творится с душей — одному черту известно. Мужские черты выкладываются в довольную ухмылку. Будто понял что-то и теперь следует по заданному пути. Устраивается удобнее у входа, прицеливается. Поддается вперед …Входит и уже на первом толчке закатывает глаза. Ему неописуемо хорошо: — О боже… — говорит. — Ты очень тугая. Мы столько вместе, но ты так же узка, как и в первый раз. Как это возможно? Делаешь какие-то определенные упражнения? Остин, все еще державшаяся за «раненую» щечку, не смеет говорить. Она не знает, что именно сказать, да и боится. Адамс растягивает ее, хрипит, пробираясь глубже. Входит на всю и замирает внутри. Губы смыкаются на дрожащем от страха подбородке. Он внемлет вибрации, воспринимая ее иначе. Резко дергается, будто пытаясь убедится, что достиг предела и дальше пути нет. А Николь выгибается в спине от боли, до обескровления пальцев сжимая его потные плечи. Адамс блаженно стонет от приятных спазмов, даже не пытаясь быть тихим. Выходит: медленно, неспешно, смакуя удовольствие. Опять делает рывок бедрами. У Остин губы дрожат, приобретая фиолетовый оттенок: — Дэвид, пожалуйста. Мне… Мне больно! — Она бы промолчала, если бы боль не лилась по телу в тысячекратном объеме. Но Адамс глух и слеп, когда его мир заволочен дымкой возбуждения. Продолжает, погружаясь вновь. Он не замечает, как руки его жены упираются ему в грудь. Как она пытается его оттолкнуть, прикладывая самые последние силы. Как там внизу чавкает что-то скользкое и липкое. Наоборот, он думает, что добился. Ну, наконец-то влага: долгожданная и манящая. Резкая подача вперед, и Ники взвывает, не успев взять себя в руки и вовремя заткнуться. В ее голове против воли бегущей молитвой рождается: «Саша, прошу, помоги мне, пожалуйста»! А он все рвется, сипит, будто изголодавшийся по женскому телу сиделец. Набрал огромные обороты, дергаясь туда и обратно, сопит где-то у изгиба шеи. — Сейчас, сейчас, сейчас, — как мантру повторяет, пока его каменное естество не извергается внутрь, словно Везувий. Столько семени, что его привкус отдается в горле, пока Ники пытается не захлебнуться собственным дыханием. Мужчина по инерции двигается еще несколько раз, пока не обмякает. — Сына хочу, моя маленькая, — шепчет. В носу свербит и пахнет металлом, по щекам текут слезы. Остин собирает себя по крупицам, пока еще может. — Я… Я не твоя маленькая… — пытается сказать, да голос пропал. — Не твоя я… Может, и хорошо, что он не слышит, сползая с ее истерзанного тела на свою сторону кровати. Зевает и, прижав Николь к себе крепче, чтобы она никуда не смогла уйти, засыпает, фортепианно перебираясь пальцами меж бедер жены и наслаждаясь липкой теплотой, которой истекает уязвленное лоно. В эту ночь она, всхлипывая в подушку так тихо, как получается, не сможет уснуть и на минуту. Ровно так же, как и не может вырваться из крепких мужских оков, пленяющих ее тело и раздирающих душу.