***
Биас ехал. Это было единственное, что он мог сделать и при этом чувствовать, что всё контролирует. Если бы он сидел неподвижно, у него была бы склонность думать, что они точно знают, где он находится. Он знал это, потому что это уже случалось с ним раньше. Больше чем единожды. Так что он вёл машину, его опухшее запястье пульсировало на коленях. Он сильно вспотел, но это не было связано с температурой. В новой арендованной машине был превосходный кондиционер, который он включил на полную мощность. Но дело было не в жаре. Это был холодный пот, и он начался, когда он стоял у пальм ресторана и слушал, как Рубио кричит: «Уоркмэн! Уоркмэн! Уоркмэн!» А потом всё заполнили звуки автокатастрофы и визг радио. Медрано казалось, что его опускают в Тихий океан, в зелёные воды у Кабо-Корриентес, вниз, на глубину тридцати трёх футов, где давление было вдвое больше, чем на поверхности, до шестидесяти шести футов, где его сосуды сжимались в три раза сильнее, чем на поверхности, дергая его сознание вниз, вниз и вниз… Он не был уверен, что однажды это действительно не убьёт его. Он боялся не столкновения, потому что никогда не паниковал во время перестрелки, и даже когда дело обстояло хуже, чем на грязных улочках Картахены или в джунглях за городом Манки-Ривер. Самым большим страхом было невыносимое ожидание. Когда он услышал крик Рубио, он не испугался ни за Ариспе, ни за себя. Он вспотел, потому что мужской крик возвестил о начале ожидания. Ожидание было жуткой вещью, потому что за ним скрывалась Смерть, а прятаться от Смерти было страшно. Он часто видел Смерть, и она больше не пугала его. Ужас вблизи теряел смысл, потому что в этот момент ты верил, что заблудился, и твой разум даровал тебе благодать. Он уже заходил так далеко раньше, дважды, но всегда возвращался. Смерть не забрала его, и как только он восстановил дистанцию, его разум убрал благодать и вернул ужас. Таким образом, он боялся не самой смерти. С темнотой пришла анонимность. Фары его машины были идентичны фарам машин впереди и сзади. Он заблудился и затерялся на ночных улицах. Устремив взгляд на задние фонари идущей перед ним машины, он попытался оценить свои шансы на успех. Честно говоря, ему пришлось признать, что это казалось невозможным. Какова была теперь вероятность того, что из всех миллионов квадратных футов города Гамбино пересечет девять квадратных футов, где Биас закопал взрывчатку? Сможет ли он следить за домом Гамбино достаточно внимательно, чтобы предвидеть, когда тот воспользуется перекрестком Манхэттен-Уэст, и при этом оставаться неизвестным для полиции, которая, как он уверял себя, следит за резиденцией Гамбино? Только случайно. Сколько времени ему осталось, прежде чем Рубио заговорит? Да, Рубио будет говорить. Если специалист хорошо осведомлен, а Уоркмэн, безусловно, был таковым, то для испытуемого почти невозможно не заговорить. Разве не заговорил Люциус, соплеменник Рубио, стойкий индеец, их молчаливый товарищ-койот? Только один раз в жизни Биас видел, как кто-то действительно отказался сломиться. Женщина, нет, на самом деле девушка, и она не заговорила бы, несмотря на огромную и изощренную жестокость, овладевшую её телом. Он наблюдал, как они ломали, рвали и разрывали её, выворачивали не той стороной и разбирали на части. Красивая девушка не заговорила. На вид она не была привлекательной, на самом деле нет. Но когда всё закончилось, понял, что она была прекрасна отважным сердцем. Хотя её смерть произошла не в ходе операции, за которую он нёс ответственность, это была последняя пытка, которую Биас когда-либо видел. Он не допустил бы, чтобы они находились под его командованием, и не стал бы свидетелем того, как ими командовал другой. Он казнил бы, но не пытал. Рубио конечно же будет говорить. Уоркмэн уже знал о гексогене; всё, что ему было нужно от Рубио, это где и когда. Где и когда. Как долго Рубио сможет скрывать, где и когда? Возможно, лучшим вопросом было бы понять, что Уоркмэн сделает, когда узнает обо всём? Паук не стал бы рисковать и докапываться до этого сам. Он не стал бы вызывать полицию. Исходя из сегодняшних действий легавых, Биас предположил, что Уоркмэн был таким же беглецом, как и он сам. Нет, Уоркмэн просто предупредил бы Гамбино в надежде, что, сделав это, тот посчитает, что Уоркмэн спас ему жизнь, и «Черный паук» сумел бы расположить к себе настолько, что когда-нибудь в будущем был бы вознагражден за попытку сохранить Фрэнку Гамбино жизнь. Затем он бы скрылся в Мексике. Это всё, что у него оставалось, — надежда снискать расположение у богатых политиков. Для Уоркмэна было типично убивать и рисковать собственной жизнью по столь простой причине. Биас принял решение быстро и твердо. На следующем светофоре он повернул направо, проехал квартал и направился обратно к Кольцевой развязке. На следующий день он должен был оставаться там до полудня. Он взял на себя обязательства до полудня следующего дня, хотя полагал, что это произойдет раньше, потому что ожидал, что Гамбино под покровом темноты покинет город. Следующие шесть часов, думал он, будут решающими. С точки зрения логистики отель «Ремингтон» был бы идеальным местом, но Биас не хотел проходить через процесс регистрации или привлекать к себе внимание в месте менее чем в трёхстах ярдах от того места, где он надеялся взорвать взрывчатку в течение следующих нескольких часов. Это было бы слишком близко к истине, тем более что взрыв вызвал бы огромную панику в отеле, и любого, кто покинул гостиницу сразу после взрыва, могли бы запомнить позже. Во время планирования в последние дни он не проводил детальной разведки зданий вдоль 10-й Авеню возле перекрестка Манхеттен-Уэст, но обратил внимание на несколько домов, из которых был хорошо виден железнодорожный переезд с западной стороны улицы и скоростная автомагистраль. На самом деле трудность заключалась не в том, чтобы получить чёткое представление о маршрутах, поскольку их было несколько. Самой большой проблемой было бы найти здание, из которого бы ему открывался не только хороший вид, но и где был бы выход на балкон. Коммерческие архитекторы, планирующие здания для рабочих территорий с учетом экваториальной жары и влажности Нью-Йорка, были в значительной степени привязаны к проектам с фиксированными окнами. К сожалению, Биас не мог поверить, что передатчик Футабы будет работать правильно изнутри здания. Продолжая вести машину одной рукой, он подъехал к району Манхеттен-Уэст с юга, глядя на здания слева от него, чтобы совместить их с 10-й Авеню, и спустился на выезд. Бригады охраны находились в зданиях еще до наступления сумерек и будут работать до раннего утра. Повернув под скоростную автостраду, он решил, что есть три возможности: длинное, широкое здание с серебряными полосами, высотой примерно в двадцать этажей, на севере; белое прямоугольное здание к югу от первого и примерно такой же высоты, узкий конец которого представлял собой ряд квадратных окон, выходящих на скоростную автомагистраль; и третье здание с чёрной отделкой и слегка граненым трехчастным фасадом с золотыми жалюзи, идущими перпендикулярно в каждой грани от земли до крыши. Биас последовал за Манхеттен-Уэст в сторону бульвара и в последний момент оказался в той самой закусочной «Стейк-н-Эгг», в которой он уже дважды бывал. Хотя он считал свой последний визит риском, которого ему следовало избегать, теперь закусочная была единственным открытым местом в окрестностях, куда он мог легко зайти и наполнить свой термос кофе. Ради экономии времени он заскочит туда еще раз. Он взял с сиденья термос и вошёл. Женщина, которая обслуживала его раньше, была занята приготовлением гамбургеров для пары светловолосых панков, единственных людей, присутствующих там. Биас заплатил, налил кофе и ушел. Теперь его видели в закусочной три разные официантки. Ему это не нравилось, но это было лучше, чем быть увиденным одной из них три раза. Он снова выехал на 10-ю Авеню и свернул налево через коридор зданий, составляющих район Канал-стрит. Достигнув Амбассадор Уэй, он снова повернул налево и подошёл к задней части трёх зданий, которые он видел со скоростной автострады. Чего он не увидел с другой стороны, так это того, что к каждому зданию были примыкающие гаражи, самым высоким из которых был гараж последнего здания на юге, Три-Корп Плаза. Мало того, что это был самый высокий гараж, он еще и не совсем соответствовал линиям самого здания, выступая с обеих сторон двумя отступающими секциями. Биас проезжал по переулкам и подъездным аллеям, освещая светом фар живую изгородь и кустарники, пока не подошёл к входу в гараж. Деревянный рычаг, управляемый магнитной картой, заблокировал привод. Медрано повернул машину вправо, перескочил через бордюр и прижался к зданию, а затем двинулся вперед, пока рука не коснулась лобового стекла. Осторожно придерживая пульсирующее болью левое запястье, он вытянул правую руку и надавил на деревянную ручку, обнаружив в механизме небольшой люфт, достаточный, чтобы зацепить пальцами за крышу, когда он позволил машине медленно двигаться вперед. Затем он отпустил руку и проехал, царапая рукой крышу машины, пока она не выпала из заднего стекла. Не желая быть замеченным из офисов наверху, Биас вырулил не на верхний этаж, а на тот, что прямо под ним, и поехал в его северо-западный угол. Он подъехал к низкой стене и остановился. Ему был хорошо виден железнодорожный переезд Манхеттен-Уэст. Он заглушил мотор, полез под переднее сиденье и достал пару мощных биноклей ночного видения. Биас сосредоточился на переходе и улице за ним. Времени на подготовку уйдет не так уж и много. Хотя сам переход был открыт, улица, приближающаяся к нему, была скрыта деревьями в радиусе пары сотен ярдов от перехода. Биас видел, как сквозь деревья мерцают фары, но не мог идентифицировать машины, пока они не появились. Это было бы близко. Всё ещё опасаясь, что его могут увидеть из соседних зданий, он сел в машину и двинулся задом по проходу к первой люминесцентной лампе, установленной на потолке. Он остановил машину и, неловко балансируя на одной здоровой руке, забрался на капот, затем на крышу. Подняв руку над головой, он ослабил длинную люминесцентную лампочку, пока она не погасла. Он спрыгнул, сел в машину и остановился на соседнем проходе, где повторил тот же процесс, а затем снова на ближайшей к нему полосе съезда. Когда он вернулся на выбранное им место, он был один в тени. Медрано вышел из машины, взяв с собой портфель и куртку. Он поставил портфель на крыло и достал передатчик. Бросив куртку на цементный барьер, он положил на неё передатчик и сел на передний бампер машины. Он надел бинокль на шею и сфокусировал его на железнодорожном переезде, опёршись локтями на низкую стену, используя куртку в качестве подкладки. Он тренировался держать бинокль правой рукой, одновременно изображая, как щелкает тумблер левой рукой — действие, которое не требовало движения запястья. После нескольких попыток сидя, приседая, стоя, он убедился, что сможет сделать это достаточно быстро из любого положения, если его застанут врасплох. Откинувшись назад, он прижал место чуть ниже лопаток к решетке между фарой и орнаментом на капоте. Теперь у него не будет времени до полудня, только до раннего утра. Или, что более реалистично, до наступления темноты, ещё несколько часов после полуночи. Если Гамбино собирался бежать, Биас не мог позволить ему уйти после этого. Но это не имело значения. На рассвете он собирался домой, независимо от того, дышал ли ещё Фрэнк Гамбино или нет. Медрано хотелось курить, но он боялся, что его заметят. Не помешала бы и чашечка кофе, но он не позволил себе и этого. Кофеин понадобится ему позже. Снова началось ожидание. Он задумался, в безопасности ли ещё ящик со взрывчаткой на пригорке с травой джонсонграсса. Его также интересовало, что происходит с Рубио в этот момент. Это была мимолетная мысль, но он не стал на ней зацикливаться. Он подумал о возвращении домой, в Мексику. Один. До этого с ним такое случалось дважды. Это будет третий раз, когда он вернется с задания единственным выжившим. Это было такое путешествие, которое навевало мрачные мысли, или могло навеять, если не дисциплинировать себя. Биас ждал.***
Джимми Уоркмэн знал всё о теории пыток. Он отличился в борьбе с сельскими партизанами в Мексике в двухтысячных годах и служил в созданном правительством секретном подразделении полиции по борьбе с повстанцами, известном как Белая бригада, которое в значительной степени несло ответственность за сотни «исчезновений» политических диссидентов во время войны в то время. Он также кое-чему научился в печально известном Первом военном лагере в центре Мехико. Капитан Уоркмэн понимал вымыслы и факты о пытках. Уоркмэн знал, например, что со временем пытки неизменно оказывались успешными. Рано или поздно все ломались. Ну, конечно, были истории — он считал их апокрифическими — о мужчинах или женщинах, которые не поддавались, но сам он никогда не был свидетелем этого. Он знал, что пытки более надёжны как средство получения информации, чем для получения признаний. У некоторых людей болевой порог настолько низок, что они признаются в чем угодно при определенной степени боли. Получение признаний с помощью физического принуждения было глупым занятием. Он не уважал законность признания, полученного по принуждению. Но использование боли в качестве средства получения информации — это совсем другая история. После определенного количества конкретных видов пыток умный следователь может получить надежную информацию — если она у него есть. Однако время и техника были решающими факторами в этом начинании, и ни один из них не работал в пользу Джимми Уоркмэна в случае с Рубио Ариспе. Времени было очень мало, пожалуй, всего пару часов. И методы, наиболее подходящие для этих обстоятельств, требовали профессиональной настройки. У Уоркмэна был только номер в мотеле, никаких инструментов, позволяющих ему точно применять боль. Но он не был полностью не подготовлен. Он принёс с собой некоторые статьи, которые, хотя он и не применял их сам, видел, как они работали с поразительной скоростью и эффективностью, когда их применяли другие. Джим подошёл к изножью кровати, чтобы Рубио, который только начинал приходить в себя, смотрел на него поверх обнаженного живота. С индейца сняли всю одежду, что являлось обычной предварительной процедурой при любых пытках, и его привязали к кровати, раздвинув руки и ноги. Урбано поднес к носу Рубио крохотную бутылочку с карбонатом аммония, и тот резко проснулся, задыхаясь. — Я здесь, Рубио, — пощелкал пальцами Уоркмэн. Он подождал немного, пока не убедился, что индеец сориентировался. Глядя на Ариспе, он с одобрением прислушался к реву машин на скоростной автомагистрали. — В интересах экономии времени я скажу тебе с самого начала, что мы хотим знать, где и когда Биас собирается взорвать гексоген. Поскольку я не жду, что ты ответишь мне добровольно, я буду тебя пытать. Уоркмэн сделал знак Сисено и подошёл к краю кровати, позволяя другому мужчине занять своё место между ног Рубио. — Я знаю, что ты знаком со многими методами допроса и уже психологически готовишься к тому, чтобы их выдержать. Но я должен сказать тебе, койот, что твой индийский ум на этот раз тебе не поможет. Он снова сделал знак Сисено, который снял со своего запястья две толстые резиновые ленты и наклонился. Он дважды обернул один из них вокруг мошонки Рубио над яичками, а другой — вокруг его пениса. — Как видишь, Рубио, мы находимся не в подходящей обстановке для этого. У нас нет инструментов. Так что я уверен, что ты ожидаешь чего-то довольно примитивного и грязного. — Уоркмэн кивнул Луису, который достал из летной сумки большой рулон хирургического шланга и начал его разматывать, идя в ванную. Уоркмэн увидел, как Рубио проследил за ним. — Это не так, — сказал Уоркмэн. — Ты будешь страдать сильно, но относительно сосредоточенно. Уоркмэн пододвинул стул к кровати и поднял конец шланга, лежащий на полу. Он полез в сумку, достал кусок жёсткой резины в форме конца трубки для клизмы и начал прикреплять его к концу хирургического шланга. При этом он продолжал говорить. — Я недавно получил некоторое образование, Рубио, которое я с радостью передам тебе. Всему этому меня научил врач, так что ты можешь положиться на то, что я скажу. Ты выучишь несколько новых слов, и, возможно, в экстазе твоей боли я тоже передам тебе некую мудрость. — Как ты знаешь, у каждого свой индивидуальный уровень толерантности к боли. Да. Но физиологический процесс, посредством которого эта боль ощущается, у всех одинаков. Если я введу иглу тебе под ноготь, я буду стимулировать нервные окончания, которые запускают сложные наборы токсинов — цепные химические реакции в маленьких штуковинах, называемых… ну, позволь мне использовать правильное название: рецепторы. — Уоркмэн быстро закрутил шланг, насадил его на хвостовик трубки. — Эти рецепторы заставят тебя потеть. Они ускорят кровоток и начнут перерабатывать химические вещества, вызывающие у тебя боль: гистамин, серотонин, крупные пептиды, такие как брадикинин, и простагландины. — он остановился. — Это правильные термины, Рубио, — четко произнес он. — Я их запомнил. Он снова остановился, трубка и хирургический шланг свисали с его руки, а затем он стоял, глядя на смуглое тело индейца, беспомощно распростертое на заплесневелых покрывалах. Вяло используя черную резиновую насадку в качестве указки, Уоркмэн продолжил, проводя насадкой по руке Рубио. — Эти химические вещества посылают сигнал о боли по нервным волокнам в спинной мозг, далее вверх по спинному мозгу, — насадка прошла через плечо Рубио к задней части шеи. — В таламус в головном мозге и, наконец, в кору головного мозга — место, о котором ты вряд ли знаешь, Рубио, — насадка всё кружила и кружила вокруг лба индейца. — Который сообщает телу, где оно должно чувствовать боль. В примере с иглой — у тебя под ногтями. — Уоркмэн ударил Рубио резиновой насадкой по левой руке. Джим бросил шланг на пол и закурил сигарету. Его длинное узкое лицо казалось совсем вытянутым из-за явной усталости. В тусклом свете комнаты мотеля его крючковатый нос казался преувеличенным, словно на нём была маска венецианского карнавала. Его прекрасные миндалевидные глаза подернулись маслянистой пеленой. — Теперь, если это будет продолжаться достаточно долго, — сказал он, выдыхая. — Организм пытается защитить себя в этом месте боли и начинает вырабатывать различные химические вещества, известные как «ингибиторы боли». Эти химические вещества устремляются к месту боли и каким-то образом позволяют тебе её переносить. Итак, я должен вызвать другой вид боли в другой части твоего тела, чтобы ты снова мог ощутить всю её интенсивность, пока химия твоего тела не начнет вырабатывать больше ингибиторов, заставляя меня снова переключиться на что-то другое. Вот почему эффективная пытка, койот, требует времени. Из ванной донесся звук гаечных ключей и щелкающих плоскогубцев, когда Луис подсоединял резиновый шланг к крану душа. Уоркмэн курил сигарету, засунув одну руку в карман. — Но есть и психологический фактор. Некоторые люди говорят, что опыт того, как кто-то намеренно причиняет тебе вред, также наносит психологический урон и может даже активировать другие химические вещества, которые блокируют ингибиторы, так что человек, подвергающийся пыткам, чувствует боль даже острее, чем если бы он испытал такую же степень боли, как в результате, скажем, несчастного случая или болезни. Он пожал плечами, как будто кто-то догадывался, правда ли это. — Как ты себя там чувствуешь? — спросил он, наклонив голову к промежности Рубио и выпустив струю дыма из обеих ноздрей. — Это было сделано не для того, чтобы причинить тебе боль, хотя я полагаю, что это так. Это было сделано для того, чтобы ты не мочился. Уоркмэн посмотрел в сторону ванной, затем снова на Рубио. Сигарета догорела почти до фильтра, и Уоркмэн осторожно держал её. — Этот доктор говорил мне, Рубио, что, пожалуй, самая сильная боль, которую может испытывать человеческое тело, исходит не снаружи, а изнутри. Из «висцеральных тканей». Вот, я мог бы проткнуть твои кишки или разрезать их, и это, конечно, будет больно, но этот доктор, он говорит, что еще хуже боль от «растяжения». Это означает, что твои кишки раздуваются — это самая сильная агония из всех возможных. Она не только заставит тебя задохнуться, но и давление причинит кишкам особую боль, которую могут испытывать только внутренности. Он кивнул, подтверждая справедливость этого наблюдения, и прикурил новую сигарету от старой, которую бросил на ковер и раздавил ботинком. Ни выражение его лица, ни тон голоса не менялись на протяжении всего его монолога, он оставался деловым, без какого-либо особого недостатка эмоций. Снова повернувшись к столу позади себя, Джим достал из пластикового пакета шприц и пузырёк. Зажав сигарету в зубах, он начал наполнять шприц из пузырька. Уоркмэн говорил, не выпуская изо рта сигарету. — Еще один момент, и мы перейдем к делу. Говорят, что некоторые химические вещества, вызывающие боль, вырабатываются организмом при стимуляции нервной системы, и называются гистаминами. Они содержатся во всех тканях организма — в тебе много гистаминов, койот, — но наибольшая концентрация этих мелочей находится в легких. Гистамины — сильнейшие из известных химических веществ, вызывающих боль. — Уоркмэн вытащил иглу из флакона и выпустил воздух, в результате чего часть жидкости попала ему на рукав рубашки. Он поднял шприц, чтобы Рубио мог видеть. — Гистамины. Он повернулся к ещё одной сумке и достал стетоскоп, который повесил на шею. Затем он достал манжету для измерения артериального давления и надел её на правую руку Рубио. Он накачал её и посмотрел на показания прибора. А затем перевёл взгляд на индейца. — Замечательно, Рубио. Я было подумал, что твое сердце уже должно бешено колотиться, — уголки его губ опустились, словно он пожал плечами. Он посмотрел на Луиса, стоящего в дверях ванной, затем на Сисено, сидящего между ног индейца, и, наконец, снова на Рубио. — Теперь вот что мы собираемся сделать. Сисено вставит эту трубку вот сюда, за ногу, тебе в рот, в горло и в желудок. Луис откроет кран в ванной. Очень медленно ты начнешь наполняться, как лягушка во время полового акта. Одновременно произойдет несколько событий. — Уоркмэн наклонился вперед и перевел. — Это значит «в то же время». Я сразу введу тебе в соски гистамин, потому что они заставляют кровеносные сосуды открываться, и это поможет твоему телу быстрее впитать воду. Это приведёт к медленному процессу, вызывающему отёк, то есть жидкость начнет скапливаться между всеми клетками тканей твоего тела. В твоей коже. Если это будет продолжаться достаточно долго, ты распухнешь, как труп. Он вынул сигарету изо рта и посмотрел на Рубио, давая ему возможность поразмыслить над последней иллюстрацией. — Ты знаешь, что ускоряет выработку гистамина в твоем организме, койот? — Уоркмэн утвердительно кивнул, как будто Рубио ответил. — Да. Этот отёк. В твоем организме запустится жуткий цикл. В то же время, вода, которую мы в тебя закачаем, увеличит давление на твой желудок и другие органы, особенно легкие, что приведет к выбросу еще большего количества гистамина в организм. Я введу гистамин тебе в пупок, и ты сразу ощутишь всю прелесть повышенной чувствительности, когда начнешь задыхаться. Давление на твои внутренности вызовет сильнейшую боль, которую ты когда-либо испытывал, а быстрая выработка гистамина сделает сверхчувствительным к ощущениям, которые мало кто когда-либо испытывал. Уоркмэн посмотрел на бесстрастное лицо Рубио. — Но не волнуйся, индеец. Я буду слушать твое сердце и следить за давлением. Он бросил сигарету на пол и наступил на неё ботинком. — Что бы ни случилось, ты не умрёшь. Однако я думаю, что ты будешь умолять об этом прежде, чем мы закончим. Уоркмэн вытер лоб сгибом руки. — О, да. Если ты решишь рассказать мне то, что я хочу знать, просто кивни, и это то, что я сделаю… если я тебе поверю. Я облегчу твою боль, чтобы ты не подвергался опасности, пока мы будем проверять, правда ли то, о чем ты нам расскажешь. Если это окажется правдой, я вызову скорую помощь, чтобы она за тобой приехала. Если это неправда, я вернусь за тобой сам. Очень просто, да? Сисено подошёл к кровати рядом с Уоркмэном и взял резиновый шланг. Когда он склонился над Рубио, индеец внезапно, без предупреждения, плюнул, и огромный комок слизи хлестнул по лицу Сисено. — Puta! — закричал Сисено и тут же ударил со всей силы. Его кулак был умело сжат, и выступающая средняя костяшка попала Рубио по внешнему уголку левого глаза, выбив его из глазницы так, что он оказался высоко над переносицей, но все еще оставался на месте. Разъяренный Сисено вскочил на кровать, оседлал Рубио и, разжав челюсти, вонзил конец трубки в горло индейца с такой силой, что разорвал ему пищевод. Изо рта у Ариспе уже текла кровь, когда Уоркмэн, стоявший со шприцем наготове, подал сигнал Луису, и вода потекла.***