Эра абсолютного счастья

А потом было это дело с подопытным из Института — одним из волонтеров, как их называли, пожелавших внести свой вклад в приближение эры абсолютного счастья. Здешние места богаты на волонтеров. Их везли через поселок по ночам в автобусах без окон, и попервости Тийфан даже просыпался от гула и света фар. Но в ту ночь никаких автобусов слышно не было — Тийфана разбудил стук в окно, в дверь — кто-то прямо-таки тарабанил обеими руками. Не помня как оказавшись на ногах, Тийфан бросился одеваться. Мать тоже выбежала — как спала, в ночнушке, кофте и гамашах: — Теша, что это?.. Тийфан мгновенно понял, что она спрашивала на самом деле. Тот же вопрос бился в голове у него самого: за кем пришли? Скорее всего, за Гервилем — это явно понимал и сам Гервиль, который молча в темноте одевался; но могут ведь и за Тийфаном заодно. И тут снаружи запели. Кто-то распевал «Ну-ка вместе, ну-ка дружно», не попадая в ноты, да еще и, судя по выдохам, уханью и кряканью, пустился в пляс. — Тьфу ты, пьянь! — Тийфан сел снимать сапоги, которые уже успел натянуть. — Угораздило же его именно к нам постучаться. «Ну же, чего вы засели по домам, как… как крысы? — орали на улице. — Давайте, выходите! Такая ночь сегодня, а вы…» Кто-то и правда вышел — с бранью, отправить пьянчугу домой. Тот его сграбастал и принялся кружить в неуклюжем подобии вальса, продолжая орать: — Слушайте! Да послушайте же вы, как красиво! Слушайте — дзинь… И вот опять — дзин-н-нь… Неужели не слышите?! Гервиль вдруг кинулся мимо Тийфана в прихожую. Схватил пальто и шапку, сунул ноги в полусапоги и вышел из дома, одеваясь на ходу. Тийфан перехватил дверь. Стоя в дверном проеме, он увидел, как бедолаге, с которым пьяница вальсировал, наконец удалось вырваться; но вместо того, чтобы наподдать тому хорошенько, сосед прямо-таки отпрянул и дал дёру — вскоре Тийфан услышал, как захлопнулась дверь одного из «вагончиков». Подошел Гервиль, прихрамывая еще сильнее из-за навалившего за ночь снега. Едва его заметив, пьяный бросился ему на грудь. — Согражданин и… иссле… дователь! — выкрикнул он, уже порядком запыхавшись от пения и крика на морозе. — Вот и вы! Наконец-то! Скажите им, пусть выходят и послушают! Все, все должны это услышать! Вот, вот опять… Ну, выходите, идиоты, вы ведь всё пропустите! Скажите же им, согражданин Ге… — неожиданно пьяный замолк. Он задрал голову к небу, постоял, покачиваясь, все так же цепляясь за Гервиля — Гервиль что-то ему говорил, но так тихо, что Тийфан отсюда не мог расслышать, как ни старался. И тут изо рта у пьяного фонтаном брызнуло что-то черное — рвота? кровь? Он рухнул, едва не свалив и Гервиля, и закорчился на снегу, суча тощими ногами, хрипя и выблевывая какие-то блестящие сгустки; по его серой униформе на груди, паху и заду расплылись темные пятна. Крики перешли в вой, булькающие стоны, хрип. Хрипел он очень долго. Наконец затих. В воцарившейся тишине Гервиль стоял и глядел на труп. — Закрой дверь, — сказала мать свистящим шепотом. Тийфан вздрогнул — засмотревшись, он не заметил, как она подошла. Не слушая ее, он остался в дверях. Думал, не пойти ли к Гервилю? Заодно увидеть поближе… По снегу заметались разноцветные отсветы. Из темноты выплыл институтский летательный аппарат; не дожидаясь, пока он сядет, на землю попрыгали солдаты, подбежали, придерживая шапки, чтобы не снесло ветром от пропеллеров. — Что это такое?! — Гервиль показал им на мертвое тело. Его слабый голос еле пробивался сквозь гул аппарата. — Запраздновались? Сколько у вас их еще по округе разбежалось?! — Он один, согражданин исследователь… Девять-писят два… Хитрый гад… — успел услышать Тийфан прежде, чем закрыл дверь. Не обращая внимания на мать, он подбежал к окну и присел, чтобы огни летательного аппарата случайно не выхватили его из темноты. Тийфан увидел, что солдаты подобрали труп и несут его в аппарат, а Гервиль идет за ними следом; его красивое пальто было безнадежно испорчено. Один из солдатиков помог Гервилю влезть в кабину; аппарат тяжело поднялся в воздух и полетел, мигая оранжевыми и белыми огнями, к Институту. Не говоря друг другу ни слова, Тийфан с матерью разошлись по постелям. Тийфан не спал — да и вряд ли кто-то из обитателей «вагончиков» заснул в ту ночь. Лежа на подушке, которая приятно пахла Гервилем, Тийфан размышлял. Вот, значит, что тот имел в виду, когда жалился, мол, работа у него паскудная. Не то, чтобы Тийфан ни о чем не догадывался до сегодняшнего происшествия: в конце концов, чем еще занимаются здесь Институты? Но теперь Тийфан точно знал, что Гервиль разрабатывает оружие, которое не только убивает, но и сводит с ума — вполне возможно, вызывает галлюцинации. Да, слуховые галлюцинации, так это называется. Может, Гервиль с его новым оружием даже изменит ход войны. Ясно, о нем не станут говорить по радио и не посвятят статью в энциклопедии, но Тийфан-то будет знать, с каким необыкновенным человеком ему довелось оказаться рядом. Как Гервиль выговаривал солдатам! Даже не узнать в нем обычного Гервиля, чуть что робеющего. Нет, вовсе не «чуть что», — робеющего перед ним, Тийфаном! Наутро после праздника Гервиль не вернулся, на следующий день тоже. Поздно ночью Тийфан услыхал летательный аппарат и увидел в окно, как личный аппарат Гервиля, с самого праздника простоявший под снегом, поднимается ввысь и исчезает в тучах; Тийфан не знал, управлял ли им Гервиль или кто-то другой. Тийфан терпеливо ждал. Поселок возвращался к обыденной жизни; поснимали, как предписывалось, праздничные украшения, радио опять будило на работу в пять тридцать утра, открылись магазин, библиотека, школа, детский сад; на автобусную остановку приезжали автобусы из Института и райцентра. Пришла почта. Тийфан помогал матери разбирать; запоминал, как любил, новые имена, если такие попадались — да и знакомые имена его тоже интересовали: занятно было гадать, что пишут односельчанам их родственники, однокашники, давние приятели, бывшие сослуживцы… какие жизни они проживают. — Ой, гляди-ка, — сказала мать, — твоему исследователю письмо. Тийфан уставился на красивенький конверт с праздничными узорами. — Давненько отправили, — мать сощурилась, — аж на три недели запоздало… — Дай, я вечером занесу, — быстро сказал Тийфан. Остаток дня он провел как в горячечном бреду. На конверте стояло незнакомое имя. Женское имя — другая фамилия. Сестра? Тийфан раскладывал посылки и почти физически ощущал, как издевательски медленно течет время. Затылок у него горел. Гервиль сказал, что никого у него нет, кроме Тийфана — кто тогда ему отправляет праздничные поздравления? Кому понадобилось выбирать конверт подороже, аккуратно выписывать «Леовсей Энтем Гервиль» красивым подчерком… поДчерком! почерком, все из-за матери с ее просторечными словечками… еще и полное имя, значит, знает его полное имя — Тийфан сам до сих пор не знал, видел только инициал «Э.» и развлекал себя тем, что прикидывал, какое имя эта «Э.» обозначает. Энтем. Додуматься же до такого имени, как будто из старинного романа. Может, в честь какого-нибудь прадедушки. Или мать Гервиля была поклонницей того певца, как его? Нет, того звали Эдим Радедонде, не Энтем. Тийфану пришло на ум, что представления не имеет, кем были родители Гервиля. Не знает даже, живы ли они, есть ли у него сестры, братья? Племянники? Может, эта «Ильма Мецких» с конверта его племянница? Ни шиша Тийфан не знает. Они рассортировали почту за пару часов до конца рабочего дня, но по новым предписаниям запрещалось покидать рабочее место раньше положенного, так что мать — на удачу Тийфана — осталась досиживать до пяти. Тийфан отправился домой — чуть ли не бегом, чувствуя, как письмо жжет его сквозь сумку. Не раздеваясь, только разувшись, он вытащил письмо и разорвал конверт. Открытка. Переливчатый, марганцовочно-розовый — нового образца — маленький диск в отдельном конвертике, тоже праздничном: со снежными узорами и снегирями. Взмокшими руками Тийфан сунул диск в переносной почтовый проигрыватель. «Дорогой папа! — внятно, старательно проговаривая каждое слово, произнес девичий голос. — Как только мама узнала, что тебе можно писать…» Тийфан сдвинул рычажок на паузу. Сходил в кухонный отсек, преобразовал четвертинку воды, выпил. Повесил тулуп и шапку на крючок в прихожей. Вернулся на диван. Отдышавшись, снова запустил запись. Он прослушал ее от начала до конца шесть раз. Напряженно вслушивался, вбирая в себя чьи-то имена, ничего для него не значащие, но, наверно, близкие Гервилю: какой-то дядя Зива, Веретта из школы, Бежин и Селичка, Мися — может, это вообще не имя, а кличка питомца. Случаи, подарки на дни рождения, прочитанные книги, наивные детские пожелания на будущий год: успехов в работе, надежных товарищей и всего самого наилучшего. Успехов в работе! Если бы письмо нашла не мать, а сам Тийфан, можно было бы запрятать его подальше и вовсе не относить Гервилю. Мало ли, потерялось в пути, бывает. Но вдруг мать что-нибудь ляпнет при Гервиле… Да так даже и лучше. Тийфан увидит, как Гервиль на письмо отреагирует. Может быть, если повезет, удастся подсмотреть, как он его слушает. Как будет меняться его лицо при этих именах: дядя Зива, Веретта, Бежин и Селичка, Мися. Тогда Тийфан сумеет подметить, что они для него значат. Как много они для него значат? Как назло, Гервиль все не возвращался. Тийфан уже разнес почту, от нечего делать заглянул к Ние — та встретила его уставшая, жаловалась, что дочурка плохо спит, а ко всему прочему и младенец у соседей кричит по ночам и ребенка ей будит; услыхал на автобусной остановке в разговоре институтских, мол, Гервиль им продыху не дает. Странно представлять Гервиля начальником. Как он там отдает распоряжения, раздражается, подгоняет работников своим слабым задыхающимся голосом? Тийфану было жаль, что невозможно увидеть его там, в Институте. Несправедливо, что целый кусок его жизни безнадежно от Тийфана скрыт. Так теперь еще и это письмо… Через пару дней Тийфан решил, что даже рад отсрочке. Он успел свыкнуться с письмом и со всеми его дядями Зивами — можно сказать, морально подготовился. Заслышав звук гервилевского аппарата, не припустил бросать письмо ему в рожу, а проспал до утра, сходил на почту, доставил посылки, письма и телеграммы и с письмом в сумке, будто оно только что пришло, а не пролежало дни у Тийфана под диваном, постучался к Гервилю. Тот открыл заспанный. — Теша, прости великодушно, я сейчас не… — Вам письмо, — просто сказал Тийфан и подал разорванный конверт, внимательно наблюдая за Гервилем. Едва тот увидел отправителя, как переменился в лице. Бросился в дом, прижимая письмо к груди. Тийфан скользнул следом. Он разулся и разделся так быстро, как мог, но когда вошел в комнату, Гервиль уже запустил стационарный проигрыватель — конечно, согражданину старшему исследователю выдали стационарный проигрыватель — и вставлял диск трясущимися руками. — Давайте я, — заботливо предложил Тийфан. — Не поцарапалось письмо-то? Конверт вот так вот пришел, вскрытый. Совести нет у них. Не отвечая — казалось, он и вовсе забыл о существовании Тийфана — Гервиль склонился над проигрывателем. Тийфан присел рядом на кресло-кровать. «Дорогой папа!» — раздался звонкий голос, и Тийфан впился глазами в лицо Гервиля. Он подмечал каждое, пусть самое крохотное, движение, каждый взгляд, каждый вдох — и навсегда запечатлевал в памяти. Тийфан прослушал письмо столько раз, что мог продекламировать его наизусть, но теперь оно приобретало новый смысл — во всяком случае, новые подсказки. Будет о чем подумать. Письмо давно доиграло, а Гервиль не двигаясь сидел над проигрывателем, прижав сцепленные руки к губам, словно в молитве. В глазах у него стояли слезы. — Будете записывать ответ? У меня есть с собой чистые письма, — сказал Тийфан — возможно, резче, чем следовало. Гервиль медленно повернул к нему голову, как будто только сейчас его заметил. — Что?.. Нет-нет, я не… могу, увы, — вымолвил он севшим голосом. Тийфан осторожно коснулся его руки. — Давайте я за вас запишу, — сказал он, заглядывая ему в лицо. — Вряд ли они станут проверять… — Он знал, что предложение его до того сумасбродное, что Гервиль непременно откажется; но все-таки предложил, потому что угадывал, именно это он и должен сейчас сказать, чтобы вырвать Гервиля из его мечты о потерянном прошлом. Гервиль взял руку Тийфана в свою, поцеловал. — Нет, Тешенька, я не имею права толкать тебя на такое… Нет, спасибо. Спасибо тебе. Тийфан высвободил руку. — Ну вот, письмо я вам отдал — пойду, — сказал он деловито. — Извиняюсь, что разбудил. Гервиль с потерянным видом побрел за ним в прихожую. Тийфан чувствовал, как Гервиль от него ускользает, растворяется в этих дядях Зивах и Мисях, в этой его радужной столичной жизни, полной семейных чаепитий, поездок за город и прогулок в парке. Обернувшись к нему, Тийфан выговорил: — Значит, вы мне соврали тогда, на праздник. Когда сказали, что у вас никого нет. Он поднял взгляд, проверяя, какое впечатление его слова произвели на Гервиля. Тот смотрел на Тийфана с изумлением — и радостью, как будто бы услышал нежданную-негаданную похвалу; его большой рот тронула улыбка. — Боже мой, Теша, неужели ты меня ревнуешь? Меня! — Притянув Тийфана к себе, он поцеловал его в лоб. — Мы с Ильмой давно развелись, мой хороший. Впрочем, и когда жили вместе… нескладно у нас все было, не о чем и говорить. Тийфан на мгновение задумался, нужно ли изображать ревность, но решил, что сказать правду будет надежнее: — Да разве я о жене? Я же не вчера родился, я все понимаю. Вам положено. Я о другом. — Он вывернулся из гервилевских объятий. — Вы обо мне все знаете — а я о вас? Да я бы не знал, как вас полностью зовут, если б на конверте не прочел! Я даже заговаривать с вами стесняюсь, потому как понятия не имею, про что мне можно говорить. Про работу нельзя, это ясно, про жизнь вы не хотите, темните всё, скрываете, как будто… как будто не хотите меня впускать. Понимаете? Держите меня тут, в прихожей. Осточертела она мне уже! Даже вашу спальню ни разу не видел, мы с вами никогда даже по-настоящему… — Тийфан с силой потер лицо. Хотел сказать правду, а выходила какая-то чушь про спальню и прихожую. — Меня как будто не видно, понимаете? Я живу, копошусь что-то там, думаю, разговариваю… а на самом деле меня вовсе и нет. Понимаете? Только самого себя обманываю, что я есть. Гервиль не понимал. Взяв Тийфана за обе руки, он прижал их ладонями к своей груди. — У меня и в мыслях не было тебя обижать, — сказал он виновато и ласково. Тийфан почувствовал, как под ладонями бьется его сердце. — Я всего лишь не хотел… замарать тебя, наверное. Не хотел, чтобы ты знал обо мне то, что знаю я, и начал презирать меня, как я сам себя презираю. Что я бы мог рассказать о себе? Ничего не было в моей жизни хорошего — даже до ареста — ничего такого, о чем я мог бы рассказать с гордостью. Одна только скука, гадливость, и стыд… треволнения, кого куда распределили, какой паек назначили, какое звание дали — а почему другому, почему не мне. — Гервиль сглотнул комок в горле. — Ты, Тешенька, верно, и не помнишь, но ты сказал мне однажды, что я интересный — а я… я так боюсь, что настанет день — рано или поздно — когда ты поймешь, что ошибся во мне, что я такой же, как прочие. Нет-нет, даже хуже, много хуже прочих, потому что если и было во мне что-то стоящее, то я давно уже заморил голодом и втоптал в грязь, и с тех пор притворяюсь — перед тобой, перед ними — что есть во мне еще хоть какая-то ценность, что я еще могу быть полезен — лишь бы меня терпели, лишь бы позволяли жить дальше. Разве не омерзительно? — Отпустив Тийфана, Гервиль вернулся в комнату и сказал в сумрак, усаживаясь на кресло-кровать, где, по-видимому, и проспал прошлую ночь: — Омерзительно и смехотворно. И стыдно — как я могу по-прежнему хотеть жить, какое право я имею — жить и тешить себя какими-то… эгоистичными… надеждами на счастье? И обещать его другим, когда сам в это не верю? Но хочу, отчаянно желаю верить — после всего, что со мной сделали, что я сам делал — как смею я желать себе счастья? И твою жизнь, Теша, под себя подминать? Ведь как бы я себя ни оправдывал, какие бы умственные уравнения ни решал, ничего я тебе дать не могу и не смогу никогда — как клоп, который только и может, что присасываться и жрать, жрать, жрать… пока не раздавят. Тийфан смотрел на его обмякшую большую фигуру, похожую на гору поношенной одежды — как в автолавке, которая приезжала в конце каждого месяца — и обмирал от нежности, до того пронзительно-яркой, что у Тийфана аж защипало в носу. Наконец-то это случилось, сказал он себе. Именно в этот самый момент он совершенно точно понял, что у него с Гервилем любовь — иначе как объяснить огромную радость, возбуждение, истому какую-то невыносимую и одновременно покой, которые им сейчас овладели. Он подлетел к Гервилю, обхватил за голову, прижал к себе; сказал, смеясь и покрывая его поцелуями: — Ну и ладно, жрите на здоровье, мне не жалко! — отстранившись, он продолжил уже серьезно: — Ничего мне не надо, понятно вам? Только с вами быть. Всегда.