in searching of love...

— Мам… — Марк шепчет, чувствуя, как губы и горло сильно нуждаются во влаге, и женщина, опередив его трясущуюся в слабости руку, хватается за стакан, любезно наливая в него воду из прозрачного графина, и протягивает сыну, тому, в свою очередь, непривычно называть чужую незнакомую женщину матерью, — Что… случилось? У меня так сильно болит рука, почему я в больнице? — У вас была запланирована экскурсия от школы, помнишь? Ты спросил у меня, можно поехать вместо общего автобуса вместе с отцом твоего одноклассника и Донхеком, — сердце Минхена пропускает удар, — я разрешила тебе, но теперь так сильно жалею. От непогоды вам навстречу вылетела машина, не справившись с управлением, из-за чего произошла авария. Ты и мальчик пострадали, врач сказал, у тебя сломана руки и было легкое сотрясение, — женщина снова начинает плакать, прикрывая ладонью лицо, но быстро собравшись и салфеткой протерев щеки, продолжает, — вы выжили, но Донхек. Мне так жаль, ох, Минхенни. Основной удар пришелся по месту, где он сидел, и, к сожалению, его не стало. Марк чувствует, как сильно в груди пылает пламя, как тяжелеют веки и с какой силой капли собираются в глазах. Он берет женщину за руку и всхлипывает, поддаваясь воле чувств, чувствуя, как затылок нежно поглаживает хрупкая ладонь. Его голова в мгновение ока прижимается к плечу, любящему и сочувствующему, а мысли беспорядочно и хаотично бьются о стенки черепа, отдаваясь болезненным импульсом. К правде его готовили, но приготовиться как следует он не успел, она режет пластиком по стеклу, неприятным звоном отдаваясь в ушах, напоминает о себе кровоточащей раной и не успевает как следует зажить – мысли все время срывают с нее защитную корочку. Марк с треском теряется в чужих объятьях, крепче прижимаясь дрожащим телом к женщине, думая, что если он снова совсем сильно зажмурит глаза, то вернется к себе домой: в теплое кафе с теплой компанией. Вместо большой карьеры адвоката, яркого будущего, проведенного рядом с без-пяти-минут любимым человеком, исполнившихся желаний и чутко убежденных принципов о счастливой жизни у Марка остались минхеновы слезы и ближайшие похороны близкого, намного большего, чем просто друг. — Можно мне тоже его проводить? — он еле слышно шепчет, прерываясь, чтобы набрать воздуха в легкие, и смотрит на маму в умоляющем молчании, на что женщина, грустно кивая, обещает, что после того, как врач его отпустит, обязательно сводит сына к прощальной церемонии. Марк с ужасом и тревогой отсчитывает дни до выписки и думает, что это не более, чем сон в качестве наказания за опоздание с признанием. Минхен успевает познакомиться со всеми врачами в его поле зрения, что так любят называть его больничным очарованием, узнать, что ему в этой вселенной всего шестнадцать, о пристрастии к физике и математике, о том, что у него совсем неактивная страничка в соц. сетях, в отличие от не его Донхека: последний пост на тихом аккаунте с его фотографией в машине, с красивой желтой формой и милой улыбкой – такой, что может принадлежать лишь ему, он любит писать о каждом своем шаге, какую еду он ел, каких котов встретил по пути домой и как неприятно льет дождь перед важной экскурсией. А еще знакомиться с девочкой на год младшее ее, бойкую и светлую, с короткой стрижкой и вечным энтузиазмом к счастью и победам. Они находились в соседних палатах, и встретились, когда Марк помог ей, будучи в инвалидной коляске, придержать дверь. Она любит рассказывать о супергероях, делилась время от времени комиксами и раскрасками, просила его не уходить, потому что боится темноты и говорила, что жизнь так и норовит поставить ее на колени, когда вдруг впервые заикнулась о своем диагнозе, точнее, ляпнув, мол, ноги отнимаются. Перед сном он думал, как мир несправедливо вершит свои правила к людям. Минхен изучает телефон на наличие видео и снимков, плачет, путаясь в реальностях, забывая установить границы от своего Донхека и погибшего, удивляется себе – неужели в свои настоящие подростковые годы он так же много плакал – в попытках убрать телефон от себя, слабого и чересчур эмоционального, куда подальше, все равно в потемках ночи достает его из убежища и снова горько вытирает слезы краешком одеяла. Марк, будучи взрослым двадцати шестилетним логиком, на утро уговаривает себя перестать мучать сердце и душу, и начать, хотя бы, собирать вещи к выписке. Мама навещает его вместе с отцом и Минхен впервые может его хорошо рассмотреть: мужчина средних лет среднего телосложения, без начинающих редеть волос, с опрятной прической, но слишком уставшим взглядом – он слышал, как женщина просила его работать меньше или, по крайней мере, не на износ, потому что ей, семье, и в первую очередь сыну требуется не просто папа – его плечи от усталости всегда опущены, а спина давно не чувствовала себя прямой и здоровой. Он взял в крепкие руки сумку с пакетом, говоря Марку, что он может идти в машину, а они с мамой еще поговорят с врачами. Ему отнюдь не нравится, что с ним обращаются как с младенцем, когда ему, на секундочку, без четырех лет тридцать, пусть здесь, внешне и по документам, вылитые шестнадцать. Он сует руку в карман толстовки, а другую, объятую гипсом, неловко прижимает к себе, уточняет у медсестер, где выход на парковку, и перед самой дверью на цокольный этаж вдруг осознает, что совершенно не знает, как выглядит машина отца. Минхен не предпринимает ничего лучше, чем вернуться обратно и подождать родителей внутри. Блуждая по коридорам с больничными палатами, он вдруг чуть задерживается у одной с открытой внутрь дверью, где кто-то жадно уплетал принесенный обед, на голове парня покоился обтянутый бинт, а его руки в сильной тряске еле подводили ложку ко рту. Марк осторожно стучится, а взгляд пациента в миг мутнеет, и он, опустив руки совсем, кривит от накатившихся слез лицо. — Минхен, ты простишь меня, простишь ведь? —он тянется ладонями к присевшему на край кровати Марку, что, набрав полную ложку еды, осторожно поднес ее к чужому рту. — За что мне тебя стоит прощать? —отвечает, сбитый с толку, кто перед ним и от чего же он так тревожится, и проверяет, чтобы тот в свою очередь, не поперхнувшись, тщательно переживал пищу. — Это я во всем виноват, я вас уговорил поехать с нами, — Минхен глубоко вздыхает, но не показывает виду, как в момент стало невыносимо душно и тяжело, — Если бы не настоял, все было бы в порядке, и Донхек был бы жив тоже. Прости меня, я бы хотел, чтобы он был с нами, прости меня. — Эй, — Марк вытирает слезы с чужих щек салфеткой, лежавшей на подносе, и кладет столовый прибор на место, так и не решаясь взглянуть в глаза, — погода и машина со встречки – не твоя вина, и никогда ей не будет. Я буду скучать по Донхеку, и он по нам тоже. Я думаю, он всегда хотел, чтобы мы с тобой были счастливы. Когда слезы почти достигли глаз, Марк поднимается и прощается, а по пути к регистратуре сталкивается с родителями, уже собиравшимися идти к сыну. Мама, видя растерянность и взлетевшие вверх брови от приближающейся влажной пелены (привычка, оставшаяся с ним во всех вселенных), молча прижимает его к себе, поглаживая по спине, и шепчет на ухо что-то хорошее, от чего парень медленно расслабляется. Дорога до дома заняла не так много времени: он все смотрел в окно и на повороты, рассматривал вывески магазинов на красных светофорах и ежился, понимая, как не так давно на машине и пострадал, а женщина, сидящая справа от водительского кресла, опасливо поворачивалась на сына, наблюдая за самочувствием. В своей комнате у него хватило сил переодеться, упасть лицом в подушку и случайно, резко повернувшись, не сильно удариться больной рукой об стол, тут же шикнув от разряда, прошедшего по самым еле заживающим костяшкам. Мама приглашала его на обед, перед тем как ехать к родителям погибшего друга, все так же любяще и тревожно гладила по волосам и оставляла его одного. Марк в молчании извинялся за пропуск приема пищи и остаток времени провел в кровати, до тех пор, пока отец не сообщил, что ждет его через пять минут у ворот. У Минхена сломана рука, от чего та покрыта толстым слоем гипса и нарисованной на ней буквами: красивая фигурная большая Д у запястья, а рядом, крохотная неуверенная М, он в тесном черном пиджаке выходит из машины, когда на улице начинает неприятно моросить дождь. Дом перед ним словно тоже окутывается серой небесной пеленой и меркнет от отсутствия в нем прежнего счастья и радости. Марк снимает обувь у порога, пока к нему выходит супружеская пара, и он понимает, что в мире нет ничего более болезненного и горького, чем родители, потерявшие своего ребенка. В их глазах хрусталь и отчаяние, на лице читаемая усталость и впалые скулы, они держатся друг за друга, словно последний плот спасения, пытаясь залечить чувство утраты физическими прикосновениями, давать тепло там, где давно таился холод. — Минхен, — ласково обращается к нему женщина полу уставшим голосом, — ты всегда желанный гость в нашем доме, хорошо? Мы и он, — делает паузу, — все еще любим тебя, так же сильно, как и раньше. Спасибо, что заботился о нашем сыне и был для него всем. Прости, что пришлось отнять твое «все». Мы проводим тебя в его комнату. По дороге Марк собирается с мыслями и обещает себе держаться до последнего, стараясь быть сильным и не давать падать духом семье окончательно, тихо, почти на цыпочках, следует по паркету, поднимаясь на второй этаж и попутно разглядывая картины: вот он, Донхек, совсем юный, на своем первом в жизни выпускном, со смешным галстуком и формой, привычно корчит рожицу в камеру фотопленки, а здесь с праздничным колпаком на макушке в кругу большого застолья друзей, ярко вытягивая маленькую ладошку вверх – Минхен позволяет себе улыбнуться уголками губ – и замирает, остановившись у рамки. Их первая, кажется, совместная фотография. На нем очки с толстой оправой и брекеты, со смущенной улыбкой и чуть спавшей вперед футболкой, когда сзади него, обняв со спины, высовывался Донхек, юный и взбалмошный, с надутыми щеками, но чистыми добрыми глазами. Она висит почти у комнаты, в красивой синей деревянной рамке, в объятьях стекла и легким слоем пыли. Женщина приоткрывает дверь и жестом приглашает парня пройти внутрь, поворачивая голову в другую от помещения сторону. Минхен чуть хмурится, но переступив порог, вдруг понимает почему. Донхекова комната, наполненная холодом и страхом, с заправленной кроватью, на которой покоились пара мягких игрушек, закрытыми темными шторами, отсутствующим ковром, о чем говорил отличающийся цветом квадрат на полу, пустыми тумбами и полками в стеллажах – Марк вспоминает, что видел пару коробок в гостиной по пути к лестнице – его взгляд падает на фотографию, в углу которой въедалась в корку сознания черная лента. Минхен встав пред ней, падает на колени и склоняет голову на ладони к полу, впервые в жизни, в этой и во всех его проживавших, позволяя себе с такой силой расплакаться. Слезы градом скатываются с раскрасневшихся от напряжения щек и падают на паркет, плечи крупно продрагивают, а к горлу подступает тошнота. Марк знает, что его Донхек цел и невредим, наверное, все так же сидит за столиком и ждет, когда друг соберется с мыслями, может даже, сдался, засев в телефон или наоборот, взял ход в свои руки, но Минхен чувствует, как потерял что-то важное в своем мире, больше, чем часть себя и сердца, что не залечить никакими убеждениями о меж пространственных скачках. — Знаешь, — женщина аккуратно входит в комнату, от чего юноша устремляет на нее заплаканное лицо, принимая сидячее положение, — Донхек всегда рассказывал нам о тебе, как о хорошем человеке и друге, — делает паузу, — Я счастлива знать, что у моего сына был человек, на которого он может положиться. И что этим человеком был ты. — Он так дорог для меня, — смахивает прилипшую челку со лба, — и всегда будет. — Верю, Минхенни, — она подсаживается ближе и осторожно кладет ладонь на чужую макушку, шмыгая носом, — Хекки для нас всегда останется ценным и дорогим. Пожалуйста, хорошо заботься о себе – он тоже за тебя переживает. Обещай, что будешь сильным мальчиком. Не забывай, что тебе всегда рады в этих стенах, ты можешь приходить к нам, когда захочешь. Мы любим тебя как собственного сына. Ее голос ломается на последнем слове, и она, зажмурившись, прикрывает ладонью лицо, все так же поглаживая чужие волосы. Марк вытирает глаза краем пиджака с рубашкой, оставляя на ней соленые пятна, бегает взглядом по помещению и понимает, как сильно осознание бьет под дых, заставляя встрепенутся и набрать полную грудь воздуха – эти стены никогда не услышат смеха своего хозяина. Женщина уходит, и Минхен слышит, как тихо и с какой нежностью ее успокаивает в гостиной муж, вновь оседает головой на пол и прикрывает глаза, не думая ни о чем, что могло бы его так сильно растревожить. Потеряв счет времени, но уже успокоившись, он слышит, как задорно начинают петь птицы из окна, как ветер колышет сухие ветки с рождающимися на них почками, бьет их по окну, словно пытаясь достучаться, только небо все такое же хмурое и вредное, пряча солнце за своим густым облачным туманов, обволакивая город хмуростью и унынием. Он устремляет взгляд на фоторамку и как следует ее рассматривает, даже в этой вселенной Донхеку присущи родинки созвездий, медовая кожа и светлый, ясный взгляд, способный растопить любое ледяное сердце. Марк только сейчас замечает расставленные неподалеку свечи и мягкие игрушки, поочередно заглядываясь на каждую. Маленький медвежонок, потрепанный временем и теплыми объятьями в сонных ночах, кенгуру, в руках которой пришито розовое сердце со стертой надписью, панда, явно превышающая размеры всех остальных, зажженная свеча в прозрачном стакане, еще пара игрушек, стоящих вдоль ряда, пара огней, потухших и почти угаснувших от растопленного воска, и пара молочных роз в граненном графине. Минхен подходит ближе, еле дыша, часто моргает, смахивая накопившуюся пелену влаги с глаз, от чего они вновь скатываются по красным щекам, и почти не прикасаясь проводит пальцем по рамке, словно в агонии, поджимает колени ближе к себе, принимая сидячее положение, и прикрывает глаза. — Я обязательно тебя спасу, Донхекки, — шепчет, запинаясь на полуслове и всхлипывая, — вот увидишь, ты еще меня, ты всех нас переживешь, Донхекки. Я все исправлю, у тебя все будет хорошо. У нас с тобой, мой Донхек, все будет хорошо. Под размеренное дыхание и успокоившееся сердцебиение шум природы за окном стал намного громче: ветки взымались вверх, поднимая за собой и шуршащие в немом крике листья, только распустившиеся и большие, трава тянулась выше из рыхлой влажной земли, а ветер медленно, убаюкивающе, оставлял поцелуями прохладу на шее и щеках, ворошил непослушно кудрявые локоны, и легким прикосновением рисовал круги на поверхности пруда. Марк слышит теплое пение птиц почти под ухом и сильно жмурится.