Shiro-Kuro

      Небольшое восстание в королевстве Сепия, которое, как все думали, быстро подавят, за два года переросло в гражданскую войну. Восставшие, называющие себя «сторонниками республиканской системы правления», Союзом Освобождения, продвигались всё ближе и ближе к столице, захватывая деревни и города, но стоило им оттуда уйти, как в занятые укрепления пробивался Морской Дозор. Населённые пункты переходили из рук в руки раз за разом, до тех пор, пока города не обращались в руины. Выжившие в бесконечных перестрелках и столкновениях гражданские прятались в монастырях и храмах.        Таким образом, жизнь в королевстве Сепия превратилась в беспощадное испытание, где каждый день приносил новые потери и разрушения. Города, некогда бывшие центрами культуры и торговли, теперь превращались в опустошенные пустыни из развалин и обгоревших домов. И дело было даже не в повстанцах — при повторном занятии города королевская армия била по зданиям из пушек при малейшем подозрении, что там могут скрываться восставшие. Зелёные поля и луга окрасились кровью, а голубого неба люди и вовсе не видели с момента начала войны. Все затянуло дымом, пеплом и пылью.        Мало-помалу надежда на мирное урегулирование исчезала, словно уносимая мощным потоком кровопролития и мести. Даже самые оптимистичные голоса теперь звучали как отголоски безнадежности и уныния. Армия короля, дозорные и повстанцы — для обычных людей воспринимались, как зло, уже и первые, и вторые, и третьи.       Люди устали. И именно в этот момент по окраинам королевства прокатилась зловещая эпидемия.       Этель лихорадило уже третий день. Она даже почти привыкла к ощущению жара — голова болела, знобило, дышать было так тяжело, будто грудь протыкало тысячами иголок, но на третий день стало уже так привычно, что ощущение лёгкого головокружения не казалось таким уж пугающим. Руки и ноги ломило. Все звуки становились приглушенными, словно за стеной происходило что-то невообразимое, что несло смерть и утрату.       Может, в этот раз она тоже наконец сможет умереть?       За все эти два года она каким-то мифическим образом выжила и при бомбардировке города, питаясь всем, что под руку попадется, и когда они с Шерой, решив перебраться в другой населённый пункт, встретились с восставшими посреди густого леса, и их едва не приняли за шпионов. В итоге они попали в лагерь повстанцев — помогали раненым, забивали и ампутировали, стирали простыни и бинты.       Так пролетело два года.       Сейчас же она лежала на той же сломанной койке в подвале старой церкви, на которой раньше лежали истерзанные в битвах люди, и кусала губы до крови от раздирающей всё тело боли. В её разуме крутился вихрь сомнений, терзающий душу, оставляя лишь следы разрушения и пустоты. Умереть — какое облегчение в этих страданиях и обречённости? Она уже видела смерть в глаза, узнавая её бесчеловечное лицо, ее прохладное дыхание на своей щеке, ее леденящее прикосновение.       — Мисс Эль, — Шера трясла ее за плечо, заставляя хотя бы на пару минут подержать усталые глаза открытыми. — Вам надо поесть.       Есть не хотелось совсем, и Этель помотала головой, даже не отрывая глаз, чтобы не видеть трухлявый и жалкий потолок над головой. Она укуталась в покрывало — дырявое и грязное, но такое тёплое.       — Но вы не ели уже три дня, — Шера поставила тарелку с чем-то непонятным ей на колени. — Вы болеете, вам нужно много есть, много воды пить…       — Нет аппетита…       Есть совсем ничего не хотелось. Этель никогда не была особо привередлива в еде, а последние пару лет привыкла есть абсолютно все, что давали даже если от этого едва ли не рвало, но сейчас, когда болела каждая клеточка тела, она просто не могла впихнуть в себя ничего.       Ей в рот засунули что-то сильно сочное, но до тошноты горькое. Этель неохотно разжевала это и проглотила, чувствуя, как съеденное возвращается вверх по глотке. Пришлось сглотнуть ещё раз, вперемешку со жгущей горло желчью.       — Это первая еда, которую мне удалось добыть за три дня, — Шера засунула ей в рот ещё кусок, и Этель вновь проглотила, уже не жуя. Иначе снова подкатит рвота… — Я не знаю, когда мы сможем снова поесть, поэтому… Пожалуйста.       Пришлось послушаться. Шера все равно не терпела возражений, поэтому Этель глотала, не разжевывая, крупные куски чего-то… Плодового, какого-то овоща или фрукта, мерзкого и противного, но такого необходимого сейчас. Даже если он на вкус, как грязь в канаве, она должна была съесть абсолютно все, потому что так сказала Шера.       Потому что Шера сама уже несколько дней ничего не ест.        — Вот так… Сейчас поешьте, вам станет чуть легче, я уверена.       Легче не становилось, но не хотелось зря расстраивать ту, кто заботился о ней с детства. Этель вздохнула, ощущая грязный привкус всей поверхностью языка — тарелка осталась абсолютно пустой, Шера скормила ей все, не оставив ничего для себя.        — Как там ситуация на поверхности?       Единственное, что интересовало сейчас, это как дела у повстанцев. Не смотря на то, что Шера и Эль присоединились к ним из необходимости, страха и отсутствия другого выбора, восставшие по-настоящему заботились о них. Наверное, если бы они не нашли жаропонижающее в этом обреченном разбитом краю, Этель бы умерла ещё в первый день своей лихорадки…       — Повстанческая армия продвигается ближе к столице, — слова Шеры сильно обнадежили. Значит, все-таки прогресс есть… — Нам внезапно привезли целую гору новых ружей.        — Это хорошо… — Этель попыталась повернуться на другой бок. — Спасибо за еду.       — Поправляйтесь скорее, мисс.       Этель хотелось бы уснуть, но сна не было ни в одном глазу, хотя они оба горели огнём. Она закрывала глаза хотя бы для того, чтобы это жжение прекратилось, но даже с сомкнутыми веками внутри ощущался песок. Надо спать… Неизвестно, сможет ли она поспать потом. Даже если ломит все тело, тошнит, режет глаза, надо спать. Даже если есть опасность больше не проснуться, лучше умереть во сне, чем в реальности, пресной и безрадостной.        За эти два года Этель часто думала над правильностью своего решения. Она ушла из дома, где всегда было сухо и тепло, где не работала и не болела, маленьким ребенком, который, в некотором роде и для такой жизни не был предназначен, но… Тогда она сейчас была бы женой того богатого мужика. Этель не знала, что было лучше. С крышей над головой, но зато быть женой какого-то старика? Да, сейчас она больна и находится в самом центре гражданской войны, но по крайней мере, сама принимает все свои решения. Даже если она может от этой болезни умереть…       Здесь, по крайней мере, о ней волнуются. Этель никогда не обладала крепким здоровьем, но все свои болезни она преодолевала в одиночестве в своей комнате — Шера ухаживала за ней, приносила лекарства и еду, но мама, которую она так сильно хотела увидеть и рассказать, как ей плохо, заглядывала в комнату лишь раз в день, а отец и вовсе ругался, что приходится тратить такие большие деньги на медицинские препараты. Хотя, казалось бы, они были аристократами…       Считались аристократами. Он был аристократом.       Повстанцы относились к ней, даже к больной, хорошо, намного лучше, чем собственные родители. Не смотря на явную нехватку всего, чего могло не хватать, не смотря на постоянное увеличение количества раненых и убитых, в этом подвале лежать с другими больными и ранеными было даже весело. Наверное, потому что их всех здесь сближало одно общее горе…       Без разницы, кем ты был раньше. Сейчас они все в одной лодке — богатые и бедные, молодые и старые, мужчины и женщины с разным прошлым и общей судьбой.       — Как ты, леди? — солдат с койки напротив, кряхтя, приподнялся со своего места. Ему оторвало руку пушечным ядром, удивительно, но эта рана не помешала ему вновь вернуться в строй. Сейчас он лежал здесь из-за трёх подряд контузий. Бессмертный, как таракан…       — Ещё жива.       Они звали Этель «леди», не зная, кто она по происхождению, просто потому, что Шера называла её «мисс». Такое своеобразное прозвище… Забавное в какой-то мере, потому что подобные титулы не очень уместны на войне за свободу.        — Держись, лекарств у нас маловато.       Да, даже банальных антисептиков осталось всего ничего. Большую часть забрали к столице, на линию фронта, в тылу же располагали малым, но солдаты особо не унывали.       Они были живы, пока дышали. Они могли бороться, пока были живы — без рук вгрызаясь в глотки врагов зубами, без ног лежали в окопах, отстреливаясь до последнего вздоха. За эту силу духа Этель уважала их. Хотелось бы однажды стать такой же храброй и отчаянной, но все, что она могла — сидеть в тылу, слабая и хрупкая, как лист на ветру.        — Как думаете, когда это закончится?       Эта война казалась нескончаемой, но хотелось верить, что однажды все затихнет. Солдат пожал плечами:       — Когда мы все либо погибнем, либо король окажется на эшафоте.       Победа или смерть — другого выбора в этом мире было не дано. Но хотелось бы, конечно, узнать конкретнее… Люди ведь умирают.       Захотелось выйти на воздух, еще бы встать с этой койки. Этель казалось, что от этих нескончаемых нескольких дней лежания у неё ноги отнялись — это опровергало только то, что она могла ими пошевелить. От головной боли тошнило, комната перед глазами плыла, но подняться, с горем пополам, получилось даже с первого раза, под кряхтение и болезненные стоны.       Увидеть бы солнце… Скрытое за облаками пыли и дыма, тусклое, но все-таки солнце.        — Если собираешься выходить наружу, то будь осторожна, — мужчина мягко помахал единственной рукой, даже не поднимая голову. — Смотри по сторонам и не зевай.       — Спасибо… — она не знала его имени. В большинстве своём они не знали имён друг друга, отзываясь на своеобразные клички и позывные: «леди», «циклоп», «бродяга», этого однорукого звали Богомолом, и для всех эти клички были уже роднее имён. Богомол был мужиком добрым. — Выздоравливайте, господин Богомол.       — Не загуливай сильно, а то опять свалишься.       — Я постараюсь.       Подняться по лестнице из подвала наверх оказалось тяжеловато. Ноги болели, было очень жарко из-за температуры… Каждое касание к прохладному камню стены отдавалось болью в мышцах, мерзкой, ноющей.       На улице дул освежающе-прохладный ветер, несущий с собой песок, пепел и запах гари, но даже так, дышалось намного лучше, чем в душном помещении.       Здесь, на улице, она наконец ощутила, как соскучилась по свежести и чистоте — хотелось помыться, Этель не могла окунуться даже в озеро с тех пор, как заболела, да и далеко от лагеря повстанцев отойти было нельзя — в поселениях эпидемия, на её собственную болезнь может наложится та страшная оспа, убивающая десятки людей в день.       Мир, о котором она грезила, мир вне своего дома, встретил ее не так, как ожидала сама Этель, но сейчас жалеть уже не было никакого смысла. Этот мир разительно отличался от того, за стеной богатого особняка, из окна которого она глядела на улицу, но не это ли ужасало больше всего? То, насколько эти миры до омерзения различны.        Это было так странно, даже в голове не укладывалось до сих пор. В момент, когда она вышла из своего дома, как обычный человек, Этель с головой погрузилась в атмосферу ненависти к аристократии, которую источал каждый человек в этой уставшей стране. То самое презрение, которое отец выказывал к простолюдинам, в королевстве Сепия превратилось в огонь злобы и реки крови, зловонные, страшные, адские глубоководные реки кипящих слез и боли. Из-за подобного за себя тоже было страшно, в конце концов, она считалась аристократкой…       Когда те самые повстанцы узнают, что она дворянка из соседней страны, её убьют? Убьют же, потому что Этель одна из тех, кто угнетал их все это время, член ненавистного привилегированного общества. Растерзают со всей звериной яростью, обращённой к аристократии.       Запах дыма и пепла душил сильнее, чем горечь той странной штуки, которой накормила её Шера. Похоже, пора было уходить обратно… Полюбовались и хватит. Солнца все равно не видно, только большой желтовато-серый диск, застланный плотной дымовой завесой. Нужно было идти назад…       Этель развернулась, голова резко закружилась, в глазах потемнело. Черт, видимо, от отравления дымом температура поднялась ещё сильнее… Надо было быстрее спускаться вниз, а то такими темпами она полетит с лестницы. Как же плохо болеть…       — Ты в порядке? — чей-то голос в темноте звучал спутанно и мутно, будто за кадром. Кажется, это был мужчина? Не разобрать в полубессознательном состоянии.        — Да, все нормально… — язык еле-еле шевелился, и собственный голос звучит так, будто кто-то другой и где-то очень далеко. Ноги подкосились, грудь уперлась в чью-то прохладную руку: хорошо как… Надо было лечь поспать. Теперь спать наконец захотелось…       Хотелось дойти обратно до кровати, но открыть глаза и поднять голову уже не было сил.

***

      Проснулась она в месте, пахнущем солью, прохладой и совсем немного спиртом. Запах другой… Не такой, как был там, в церкви. В подвале, где они прятались, пахло плесенью, грязью, духотой, здесь же было довольно свежо, чисто…       — Напомни, какого хрена я все еще остаюсь с этим полоумным?       Бархатистый мужской голос не был похож ни на один из тех, которые Этель знала по повстанческой армии. Она слегка притихла, не став открывать глаза. Надо не показывать, что проснулась, мало ли где она сейчас…       — Ну ты же знаешь малыша Драгона, — ещё один голос, грубоватый, но нарочито-ласковый, немного резал слух. Голова ещё болит… — Он такой сердобольный.       — Мы должны были отплыть с Пыльного Острова ещё вчера, но он решил пройтись по окрестностям.        — Возможно, ему приносит какое-то особое удовольствие рассматривать руины городов, откуда я знаю?       — Не знаю, Ива-сан, ты же его ближайшая соратница.       Какой-то странный разговор… Этель приоткрыла глаза: прямо перед ней сидел высокий черноволосый парень лет шестнадцати-семнадцати и перебирал какие-то бумажки… Девушка тут же закрыла глаза обратно: он же ее не увидел, да? Что она проснулась?       — Лин-чан, девочка очнулась, — тот самый кокетливый голос заставил её снова открыть глаза. Блин… Парень, кажется, раздражённо, хмыкнул:       — Да, у неё дыхание изменилось уже минут десять назад, но лучше пусть притворяется, чем видит твою физиономию.        Стало как-то неловко, сердце забилось быстрее. И зачем вообще притворялась, если все заметили… Пришлось открыть глаза. И снова зажмурить — тот парень, наверное, был прав, когда о физиономии говорил…       — Нежного пробуждения, —бархатистый голос звучал ядовито, язвительно. Этель приоткрыла один глаз, обращаясь к нему. Какой… Красивый?       У парня была бледная похожая на фарфор кожа, чёрные гладкие волосы и пронзительные, обрамленные пышным веером густых длинных ресниц глаза. И правда красивый… Этель таких никогда не видела.        — Вы… Где я?       Голос такой слабый, что даже чтобы прошептать потребовалось приложить усилие. Парень отложил бумаги:       — На корабле. Тебе повезло, ещё немного, и кровь бы начала сворачиваться. После пылевой лихорадки дети до шестнадцати редко выживают.        — Каком корабле?        Разум зацепился за единственное слово, Этель даже до конца его слова не дослушала. На корабле… Но она же была далеко от моря, каким образом она здесь оказалась?       — Фэнхуан, мой личный корабль, — парень лениво потянулся. — Ива-чан, вон из каюты.        — Ну как обычно, неужели нельзя быть чуть повежливее? — то ли мужчина, то ли женщина оскорблено закатила глаза и сложила руки на груди: — У тебя никакого уважения.       — Пожалуйста, пошла вон из каюты. Позови Драгон-сана, — парень поправил рукой выбившуюся из хвоста прядь волос. «Ива-сан» обиженно хмыкнула и покинула помещение, оставляя Этель с ним наедине. Он окатил её ледяным взглядом.       Как-то… Некомфортно.       — Как зовут? — он взял с белой-белой тумбы стакан с чем-то тёмным и сделал глоток. Этель сжала покрывало в слабеньких кулачках:       — Я… Эль. Эль из Союза Освобождения.        — Значит, ты с повстанцами, — взгляд парня слегка смягчился. Он махнул рукой, и огромная зелёная черепаха подползла прямо к нему, держа на своём панцире жестяной поднос с градусником и несколькими бумажными свертками. — Не боишься говорить? Вдруг я правительственный служащий.       — Тогда я умерла бы еще в степи.        Королевская армия не спасает людей, они расстреливают всех и каждого, кто может быть замешан в восстании, будь то взрослый, или ребенок. Им все равно на простолюдинов настолько, что некоторые считали эпидемию биологическим оружием правительства. Конечно, в глубине души Этель было слегка тревожно, все-таки, Шера рассказывала не самые веселые истории о том, как порой пропадали женщины, и мало кто из них возвращался, но с другой стороны, ей уже нечего было терять.       Она все еще дышит. Это уже было делом немалым, да и смерть страшила куда меньше, чем то, какой именно могла быть жизнь, которая бывает страшнее самой мученической смерти.       — Я врач, — парень взял в руки градусник и засунул ей в рот, мешая что-то сказать. — Мое имя Ян Лин. Мы прибыли для лечения эпидемии и помощи повстанцам, но твоя болезнь — не красная оспа. Еще пара дней без лечения, и лёгкие сгорят, как спичка.        Хотелось что-нибудь сказать, но градусник во рту не давал. Да, начинали вспоминаться его слова про какую-то пылевую лихорадку… Если она сейчас спросит, градусник выпадет изо рта, поэтому приходилось молчать.       — Я сбил температуру, чем мог, — он вытащил градусник у неё изо рта резким движением руки и удовлетворительно кивнул головой. — Но будем честны, сейчас лекарства от твоей болезни у меня нет, и компоненты на Пылевом Острове мы не достанем.        — И что… И что мне делать?       Если лекарства нет, это значит, она действительно умрет. Не поможет ничего — не то, как Шера старательно искала ей еду, не забота солдат-повстанцев, не то, что ей помогли сбить температуру, все это лишь отсрочило неизбежную смерть. Ту, на которую Этель было так сильно плевать… Жаль только, что тогда Шера будет грустить. Шера… Наверное, будет плакать, она ведь расстраивалась даже когда Этель просто хандрила, она же такая добрая!       — Я смогу его приготовить там, куда мы плывем, — Ян Лин вытер градусник смоченной спиртом салфеткой и положил обратно на поднос. — Но есть одна загвоздка, Эль из Союза Освобождения. Земля Пылевого острова ядовита, и его уроженцы с детства накапливают в себе яд. Эта лихорадка в сущности своей отравление ядом. Значит, ты родом не отсюда, но как-то попала в королевство Сепия и долгое время дышала этим воздухом… Кто же ты?        Этель приоткрыла рот, но сказать было нечего. Она пыталась переварить то, что ей сейчас сказал этот мужчина. Значит, она отравлена… Нет, значит, и Шера тоже отравлена, просто пока не заболела? Или терпит? Что, если она сейчас мучается ещё сильнее, чем сама Этель? Хотелось что-то сказать, точнее, надо было что-то сказать, но слов девушка найти подходящих сейчас не могла.        — Да, я не отсюда, — слова давались тяжело, неприятно. — И… Эта болезнь… Ей болеют все приезжие?       — Большинство тех, кто живет здесь долго, болеют, — Ян Лин удивленно склонил голову на бок. — Пытаешься перевести тему?       — Нет, просто… — она сжала в кулаках простынь крепче. — Я… Можно ли тогда вместо меня мою подругу… Если я все равно умру, она же ещё не болеет так? Тогда спасите её…        Мысли путались, слова звучали бессвязными, но ей просто очень хотелось, чтобы с Шерой все было хорошо. Этель все равно умрет — убьют ли её повстанцы когда узнают, что она аристократка, или сгорит от болезни ядовитой пыли, а Шера должна жить — она ни в чем ни перед кем не виновата, она всего лишь её служанка, поэтому…       — Так, отставить, — Ян Лин ткнул её пальцем в лоб сильно, больно, так, что с губ сорвался писк. Неприятно же… — Сколько лет твоей подруге?       — Восемнадцать… — какая разница, какой у неё возраст? Парень закатил глаза и взял со спины черепахи какой-то порошок, чтобы всыпать его в воду:       — Болезнь сильнее всего поражает детей от десяти до шестнадцати лет. Иными словами, если твоя подруга в восемнадцать пару дней потемпературит и выздоровеет, то ты так легко не отделаешься. Так что думай о своём состоянии, а не о ней.        Значит, Этель просто зря панику подняла… От мысли о том, что с Шерой будет все хорошо, губы самовольно расплылись в счастливой улыбке. Ян Лин на это только закатил глаза:       — Ты то ли дура, то ли прикидываешься. Ладно, это дело не мое… В общем, ты жить-то хочешь?        Хотела ли она жить? Хороший вопрос. Конечно, большинство людей ответило бы на этот вопрос утвердительно, но если её жизнь осложнит существование тех, к кому она испытывает привязанность, что тогда? Этель было жаль Шеру — из-за неё она потеряла хорошую работу и тёплый дом — было жаль тех, кто лишился койки в лазарете, пока она болела. Возможно, для многих было бы лучше, если бы такое бесполезное безнадёжное существо перестало отравлять им жизни и исчезло так же, как она исчезла из своей семьи?        — Я не могу ответить на этот вопрос, к сожалению… — это было слишком тяжело. Она, безусловно, не хотела умирать, но если её смерть станет для кого-нибудь счастьем, то может быть…       — Тогда я вылечу тебя, — Ян Лин сунул ей в руки стакан прежде, чем она успела сказать ещё что-то. — Ты выживешь, потому что так сказал самый красивый доктор в мире, и не умрешь, пока не сможешь ответить мне.        И как ей на это реагировать?       В стакане белел раствор какого-то порошка с водой. Этель посмотрела на большую черепаху, черепаха смотрела на неё, не отрывая чёрных бездонных глаз. Ян Лин погладил животное по голове:       — Это Фауст, он мой медбрат, — красивое лицо повернулось к стакану. — Пей, это жаропонижающее. Если не выпьешь, минут через двадцать снова достигнешь точки кипения, и вряд ли тебя снова откачают.       Этель сделала глоток из стакана, неприятный привкус появился во рту. Раствор оказался солоновато-горьким с немного сладким привкусом на кончике языка, но все же он был приятнее, чем то, что днем дала ей Шера.       Шера… Наверное, волнуется сейчас, ей надо было вернуться в подвал и успокоить её, нельзя было вот так молча исчезать!       — Мне нужно вернуться… — она залпом допила противный раствор и попыталась встать, каюта перед глазами зашаталась.       — Даже если очень надо, все равно подняться не сможешь, — Ян Лин забрал у неё стакан и снова поставил черепахе на спину, Фауст развернулся и вынес поднос из каюты с совсем не черепашьей скоростью. — Ближайшие дня три у тебя сил на это не будет. Ну так что, скажешь, кто ты?        Да, точно, она ведь до сих пор не представилась как следует… Очень не хотелось этого делать, но надо было. Она хотела бы, чтобы её знали как «Леди», например, так же, как повстанцы знали, но Ян Лин, очевидно, не будет довольствоваться этим прозвищем, раз уже узнал, что она не местная. Пришлось, вздохнув, произнести едва слышимо, тихим голосом:       — Кастелла Этель… Из герцогства Арагон.       Она не хотела называться фамилией Лилиан, да и какая разница, ведь фамилия Кастелла была её родной. Да и вряд ли ее фамилия сейчас им что-то скажет.        — Сколько тебе лет, Этель? — Он снова взял какие-то бумажки в руки. Этель не пыталась в них заглянуть. — Очевидно, меньше шестнадцати.       — Четырнадцать, — еще три года, и Этель будет совершеннолетней… Удивительно, что она дожила до такого возраста, девушка ведь считала, что погибнет, ждала этого каждый день с тех пор, как началась гражданская война.        — Ты перебралась на этот остров с родителями? Давно?       — Нет, мы… — видимо, скрыть не получится. Этель закупила губу. — Мы сбежали из дома… С подругой… Два года назад.        — О как, — парень лишь хмыкнул, продолжая разглядывать бумажки. — Очень удачный остров вы выбрали для своего побега.       — Мы не знали…       Они просто искали место, где их самих не будут искать, только и всего. К сожалению, вместо того, чтобы жить без страха, в итоге им пришлось выживать в условиях войны. Никто же не думал, что небольшое восстание превратится в войну!       — Понятное дело, вы же мелочь пузатая, — но он же выглядит не то, чтобы очень старше Этель? — Я не буду спрашивать, почему вы сбежали. Не думаю, что это мое дело.       Да, говорить об этом ей бы и самой не хотелось, сейчас, по крайней мере, она легко избегала разговоров о своих дворянских корнях.       — Мне нужно сказать подруге, что я в порядке…        — Да, прямо так я тебя возьму и отпущу с температурой, — едко сказал парень. Странно, у него было такое красивое лицо, практически кукольное, а говорил он очень резко. — Ты далеко сейчас уйти никуда не сможешь со своим состоянием.       — Но она волнуется…       — Ты бы тогда сразу сказала, что умереть хочешь, лекарства бы не тратил.       — Мы вернулись, малыш, — дверь в каюту открылись. То самое нечто по имени «Ива-чан» снова вошло в сопровождении очень высокого, немного пугающего мужчины с напряжённым лицом. Ян Лин махнул рукой:       — Не прошло и года. Ну, любуйтесь, жива ваша находка.       Мужчина посмотрел на Этель, та опустила плечи, скукоживаясь: у него… Жуткий взгляд. И что за «находка»? Она вроде человек, а не существо какое-то. Этот парень Ян Лин был во многом слегка грубоват, похоже, у него такая манера речи. Верно? Или он просто противный?       — Этель, это Драгон-сан, — Ян Лин кивнул на мужчину. — Он тебя сюда притащил. Ну что, как дела на берегу?       — Полчаса назад королевский дворец Сепии сдался повстанцам.        Сдался? Это означает… Что все закончилось? Закончится? Война, которая длилась два года, и унесла такое огромное количество жизней, наконец завершилась — это была мечта, которую они лелеяли день за днем, перебинтовывая огромные кровоточащие раны солдат, ампутируя поражённые некрозом руки и ноги, и сжигая трупы на заднем дворе разрушенной церкви. Все закончилось. Они победили…        Это все так неожиданно произошло, что даже верилось с трудом. Ещё несколько часов назад в разговоре с дяденькой Богомолом это казалось лишь какой-то далёкой фантазией, но в итоге победа была так близка, что до неё можно было руку протянуть?       — Многие повстанцы решили присоединиться к Революционной Армии, — «Ива-чан» продолжила (или продолжил, Этель не очень понимала, мужчина перед ней, или женщина) мысль, усаживаясь рядом с кроватью. — А с девочкой что решили?       — Возьму под свою ответственность, — Ян Лин надавил Этель на макушку, заставляя опустить голову на подушку. — Когда вылечится, тогда и будем решать. Рано еще думать, вдруг коньки отбросит.        — Она больна не той оспой? — «Драгон-сан» оглядел Этель с ног до головы, доктор на это только глаза закатил. Как он любил их, оказывается, закатывать…       — Если бы она ей была больна, у вас бы уже появилась сыпь на руках. Эта оспа распространяется со скоростью чумы.        — Поэтому я и спросил, чтобы перестраховаться.       — Стоило об этом подумать прежде, чем подбирать на улице ребенка.        Этель прикрыла глаза: не хотелось слушать, как из-за нее теперь ругаются. Этот парень, который выглядел едва старше неё, распекал взрослого мужчину так, будто он не мальчишка, а дед какой-то.        Ах, какой насыщенный сегодня день вышел… Сил думать хоть о чем-то больше не было, и Этель просто закрыла глаза — их снова немного жгло, наверное, опять температура. Если верить Ян Лину, та белая жидкость, которую она выпила, не даст ей разогреться до обморока, но все-таки было неприятное ощущение. Болеть мерзко…        Шера… Она наверняка переживает там, ищет ее. Этель же даже не успела сказать ей, что выйдет на улицу, и на этом корабле оказалась так внезапно. Вообще весь сегодняшний день был слишком странным, сумбурным, как сон, когда события прокручиваются, словно ускоренные — слишком много за один раз, и не поймешь, в какой момент один сон переходит в другой, ещё более безумный. Может, на самом деле это всё — всего лишь плод ее больного воображения из-за температуры?       Этель не знала, не очень хотела знать, сейчас ей хотелось только уснуть крепко-крепко и постараться в этом сне не умереть.       — Ты же собирался вернуться в Юэ Ся сразу после? — в полудреме голоса мужчин в комнате звучали смазано и приглушенно. Бархатный голосок Ян Лина вновь казался пропитан ядом:       — Хотелось, но мне подкинули работенку. Придется задержаться на Балтиго.        — Ха, тебе лишь бы съязвить! — заговорил недовольно другой голос, того непонятного человека, который был то ли мужчиной, то ли женщиной. — Если так тяжело, то зачем помогаешь нам?        — Давайте вы не будете здесь фарс устраивать.       — Просто Лин-чан капризный, как ребенок. Наглый, как подросток, а недовольный, как старый дед.       — Не нужно лишний раз акцентировать внимание на моей внешности, — Ян Лин звучал немного раздраженно, до этого в его голосе не было ни капли гнева.        — Тебе нужно отдыхать побольше, Лин-чан.       Они еще о чем-то разговаривали, но Этель уже не слышала, провалившись в сон.

***

      Ей снилось окно. Большое разноцветное окно особняка её родителей, на подоконнике которого Этель сидела день за днем и смотрела вниз, на улицу. А на улице пустырь, степь, ядовитая пыль Сепии…       И рука, измазанная в чем-то алом и густом, бьется в оконное стекло. Этель шарахается в сторону — на ней белое платье, а за окном люди…       Люди в крови.       Это Бродяга — парень, ушедший на передовую после того, как сросся его перелом ноги. Его одежда вся в кроваво-алых брызгах, и он бьет по стеклу кулаком, оставляя багровые разводы. Вскоре к его кулаку прибавляется ещё один, потом еще и еще…        — Открой окно! Открывай!       Окровавленные кулаки бьют по стеклу, размазывая по нему багрянец, и знакомых лиц становится все больше и больше. Этель сжимает в кулачках белое кружево платья, и оно мгновенно промокает насквозь, окрашиваясь в рубиновый цвет.       Ее руки алые-алые. И каждое касание оставляет после себя красный мокрый след.        — Откуда… — девушка непонимающе смотрит на свои руки, а шум за окном становится все сильнее и громче.       Стекло трескается. Его треск разносится по всей комнате, по окну ползут тонкой паутинкой блестящие полосы, и Этель отступает к двери, слыша за ней знакомые шаги. Отцовские шаги… И не знаешь, кого бояться сильнее — тех, кто впереди, или того, кто распахнет дверь. Прятаться некуда, бежать тоже некуда… Она закрыла лицо руками.       С треском вылетают осколки стекла, большие резные алые дыры появляются в окне. Скоро они будут здесь… Все они. Те, кто умер по вине аристократии, к которой она была причислена не по своей воле, отомстят ей за то, что не сказала о своём происхождении… Все больше и больше дыры в когда-то красивом оконном стекле.       Одинокое, никому не нужное стоит зеркало в самом углу комнаты. Этель повернула к нему голову.       Ее белое платье. От края лифа до кончика юбки оно было ярко, кроваво-красное.

***