По-человечески

Никогда еще за свое многовековое существование Воланд не предполагал, что будет посещать психбольницу. Причем не по наказам врачей, не по принуждению, и даже не по собственной воле, а по приглашению, причем тайному. Чем таким очаровал его Мастер, Воланд понять не может, но приходит к нему, стоит тому лишь сильно этого возжелать. А Мастер мысленно вызывает его еженощно, что Воланда, к очередному собственному изумлению, не раздражает, а радует — он даже однажды признается себе, что любит этого человека. Странной любовью, граничащей с жалостью. Но, если задуматься, что еще может испытывать сам Дьявол к простому смертному? Тем более, смертному так скоро — Воланд старается на этом не зацикливаться, но у Мастера над головой будто гигантские песочные часы, беспристрастно отсчитывающие дни. Слишком быстро, слишком бескомпромиссно. Придя к нему сегодня почти в полночь, Воланд понимает, что тому осталось несколько минут. Мастер ждет его на балконе лечебницы, вглядываясь в темные небеса, и Воланд тут же видит причину его смерти, чему поражается — судя по месту встречи, можно было бы подумать, что бедняга вот-вот бросится с высоты, но у Воланда на подкорке отпечатывается еще более мрачное слово, «удушье». Пытаясь уговорить себя, что он не провидец и не Всевладыка, он заговаривает с Мастером, скрывая смятение за привычной снисходительной улыбкой: — Вы закончили роман? — спрашивает Воланд, прекрасно зная ответ заранее. — Какие последние слова? — Свободен, — разводит руками Мастер, смотря ему прямо в глаза. Воланд быстро моргает: — Не ваши. — И мои тоже. Вы же здесь за этим. — Нет. Нет, — нахмурившись, неожиданно для себя начинает оправдываться тот. — Я здесь не для того, чтобы быть свидетелем… вашего ухода. Это грустно. — Нет, это не грустно, — вдруг мягко улыбается Мастер. — Не грустно. Грустно было бы умирать совсем одному. Так что… спасибо, что пришли. Пожалуй, впервые в жизни Воланд не знает, что ответить, поэтому просто кладет ему руку на плечо, легонько сжимает, будто говоря: «Останься», хотя смысла в этом, очевидно, нет — голос Мастера настолько полон решимости, но в то же время глух и бесцветен, что ясно — он не хочет больше быть здесь. Да что там голос, взгляд. Воланд его больше не выдерживает, ведь это взгляд замученного, затравленного пытками и лекарствами пса, а не полного когда-то творческой энергии человека. Как людишки вообще додумались до того, чтобы лечить расстройства души морфием и ударами тока такой силы, что у пациентов потом синяки по всему лицу, будто их били буквально, а не фигурально, они не могут внятно говорить и трясутся, как осиновые листы? Воланд готов поклясться, если очень надо, что он им таких идей не подавал, всё сами, всё сами, жестокие зверьки. Последние дни, приходя к Мастеру, он старается стоять подле или и вовсе за спиной, чтобы не видеть этих глаз. Да, он — сама Сатана, но кто сказал, что он должен наслаждаться людской болью? За этот год он чертовски привязался к Мастеру, необычайно умному, спокойному и полному чувством собственного достоинства творцу, что меньше всего на свете ему хочется наблюдать за его гибелью. В этом нет никакого удовольствия. Задержавшись еще на секунду, Воланд решительно шагает прочь. Затылком чувствует — Мастер не смотрит ему в след, и тут же слышит, как он, легонько шаркнув свободными больничными тапками по широким перилам балкона, разворачивается лицом к окнам и, будто даже больше инстинктивно скользнув ногтями по колонне, прыгает вниз. Воланд останавливается, как вкопанный. Он слышит тупой удар где-то внизу, прислушивается сильнее, в надежде не ощутить больше присутствия Мастера в этом мире, но чувствует обратное — тот здесь, и еще как, в сознании, в дикой боли, волнами отходящей от каждой раздробленной косточки. Прошло не просто много лет, много тысяч лет, но Воланд до сих пор терпеть не может перемещения вниз по этажам, а тем более прыжки, но сейчас, скрепя сердце, делает это — закрывает глаза, приседает, и в мгновение ока оказывается под балконом лечебницы. Чуть потеряв равновесие и выровнявшись за счет трости, он видит Мастера — его белая стеганая роба стремительно темнеет, пропитываясь кровью, в которой он лежит. Умудрился не только перебить себе почти все кости и органы, но и обо что-то разбить левый висок, хотя рядом даже нет никаких острых и мелких предметов, камней. Сделав глубокий, свистящий вдох носом, Мастер шепчет: — Неудачник в жизни, неудачник в смерти, да? Он еле заметно улыбается и пытается поднять дрожащую руку, чтобы приложить к рассеченному виску, но она не слушается. Воланда прошибает волна жалости, почти невиданного до этого чувства. Он достает из кармана пиджака накрахмаленный белоснежный платок, аккуратно присаживается возле Мастера и прижимает рану. Тот делает еще один вдох, морщась: — Можете меня уже добить? Ведь можете. — Это не в моей юрисдикции, — опускает голову Воланд. — Я — не ангел смерти. Чистая правда — он даже не помнит, когда убирал кого-то собственными руками, даже задумываться об этом не приходилось, особенно в компании Азазелло и Бегемота, дюже охочих не только до «добиваний», но и до «убиваний». Но немного комфорта несчастному он всё же может дать. «Он явно не заслуживает того, чтобы умереть в этой отвратительной казенной одёже и с отметинами от наручников», — щелкает пальцами Воланд, и Мастер тут же предстает перед ним в своем фирменном сером костюме-тройке с бабочкой, с наброшенным на плечи коричнево-голубым полосатом шарфом, с так подходящими ему длинноватыми волосами, чистым лицом и запястьями. Но травмы от падения этот жест, конечно, не заживляет, как не останавливает и кровь из раны на виске. Воланд надавливает на нее сильнее, пачкая уже собственные пальцы. — Я прошу вас не как высшую… — голос Мастера, и без того тихий, срывается, — силу, а по-человечески. Дайте мне просто скорее уйти. — Милый мой Мастер, — наклоняется Воланд к нему ниже, — как вы себе это представляете? Взгляд у того настолько осмысленный, но при этом наполненный отчаянием, что Воланду хочется прикрыть его глаза рукой, хотя сейчас это получилось бы вдвойне зловеще. Какие-то страшные и сырые эмоции, он к такому не привык. Платок к этому времени уже полностью пропитывается кровью, поэтому Воланд убирает его и, облизнув губы, прикладывается ими ко лбу Мастера. Тот вздрагивает всем телом, по его щеке стекает вымученная, горячая слеза, он из последних сил дотягивается, наконец, до шарфа и шепчет: — Пожалуйста. Слово «удушье» тут же встает в трагическую мозаику жизни Мастера недостающим фрагментом. Любому другому (человеку, животному, сущности, не важно) Воланд бы непременно отказал в таком одолжении, но тут его вполне живое сердце пропускает ход, и он, коротко кивнув, перехватывает у него из рук шарф. Губы его солоноватые и липкие от крови, и он, убрав с лица Мастера прилипшую чёлку, оставляет у него на лбу и щеках несколько красных отметин. — Выдыхайте, — говорит он ему ровно на ухо и припадает своим виском к его разбитому. Тот прерывисто, тяжело, но послушно выдыхает, даже не пытаясь поймать пальцами стягивающиеся у него на шее концы полосатого шарфа. Воланда переполняют жутчайшие ощущения — его сердце бьется где-то в глотке, переносица и глаза болят. Секунда — и по щеке стекает такая же жгучая, как у Мастера, слеза, и он, всхлипнув, выдыхает и сам, ровно в побагровевшую землю. По его лбу и носу стекает чужая кровь, но он не обращает на это внимания, пока всё не заканчивается. Резко отбросив шарф, Воланд отстраняется, отвернувшись, вытирает с лица кровь манжетой, и лишь через несколько минут пересиливает себя и смотрит в сторону Мастера. К собственному облегчению он обнаруживает, что лицо того удивительно умиротворено, даже морщинки, кажется, разгладились. Воланд поправляет на нем одежду, укладывает шарф симметрично по обоим лацканам пиджака, и медленно поднимается на ноги. Извинения тут не нужны, но он всё равно мысленно произносит: «Прости. Мы обязательно встретимся, думаю, прямо завтра, и я скажу тебе это лично. Прости, и никогда больше не заставляй меня делать что-то подобное». Одернув пальто, Воланд краем глаза замечает приближающийся свет фонарика — нерасторопные работники больницы заметили что-то неладное лишь минут через пятнадцать. Впрочем, ничего удивительного…