письма одной охотницы

Кафка жмурится от сигаретного дыма, покачивает головой и привстает, чтобы найти маленькое оконце на стене — в гримерках обычно только такие. В них не вылезти, только рукой. Будто намек. Небольшая необходимость — вы запреты и неважно, что будет дальше. Если будет пожар, эвакуируйтесь по лестнице, а если она разрушена, то прощайтесь с жизнью. Прощайтесь, запираясь в четырех стенах. Кафка затягивается, вытягивает руку в открытое окно и дым выдыхает туда же горьким смогом. Он оседает на корне языка, совсем не полезный для людей выступающих. Голос сразу хрипловатый, надо прокашляться. И пахнет отвратительно. Не розами, мимозами и прочими прелестями, которыми должны пахнуть яркие концертные платья. Маленькие черные платья всегда пахнут виски и сигаретами. Тонкими, как талия, которая в такое платье только может влезть. Кафка свободной рукой одергивает края, щелкая сигаретой о пепельницу. — Слышал? — она не оборачивается, только ноги удобней складывает, одна на другую и обнажает тонкую кожу выше коленей. Туфли стоят рядом недружелюбно. Как войска — их главная необходимость ломать пальцы, стирать ноги в кровь и на них едва ли можно стоять. Особенно столько времени, сколько придется стоять Кафке. Но талант не приходит один. Талант играть на скрипке с виртуозностью Моцарта переплетается с умением десять часов кряду стоять на каблуках. Тут главное в том, как ноги заклеить. Тень в углу не отвечает. Отблескивает красными ликорисами глаз и всё. Больше ничего. Кафка жмурится на него недовольно, не фанатка поддерживать диалог в одиночку. Поэтому указывает в сторону фонографа, прося поставить лежащую рядом пластинку. Перед выходом на сцену надо вспомнить свой репертуар. Тень слушается. Ставит пластинку, на пару секунд непонимающе застывая с ней, прежде чем все же догадаться о работе устройства. Пластинка шипит несколько минут, раскручиваясь и вдруг начинает играть. Скрипка надрывается, тонет в звуке тяжелых сапог. Тень подходит ближе, одна часть его лица закрыта одноразовой маской. Из-под шапки выбираются смольные волосы — Кафка глазами ищет градусник. Двадцать два градуса. Многовато для пальто в пол и высокого горла. — Бедная Милена, слышала, что передоз был смертельный. Кто бы мог подумать, сколько всего происходит в стенах гримерок. Великие скрипачи и музыканты так поступают, сходят с ума от своей талантливости, — она постукивает ногтями по пластиковой оконной раме. — И уже в гримерке перед началом выступления колятся с такой жадностью, что не хватает сил. Её в собственной рвоте нашли, слышала. Но это ожидаемо. У неё на руках уже давно синяки были. Кафка кивает, кривя ухмылку. Скрипка из фонографа взрывается новыми нотами, раскачивается и разливается по всей гримёрке. Заглушает их разговор, хоть никто и не слушает. Талант — такой. Сводит с ума своей вседозволенностью и количеством денег, которые можно грести лопатами. Жить в самых дорогих особняках и курить самую дорогую дурь. Им за это ничего не будет, всегда можно откупиться. Откупорить бутылку вина, называя это поиском вдохновения. Хотя чистая попытка убить себя, свою жизнь и этот талант. Талант, выработанный и натасканный, как команды у собаки. Играй. И ты играешь, как в последний раз. Как будто пальцы сломаны, ты весь сам сломанный и разбитый. Вспоротый богатствами. Если бы с бедной девочкой это вязалось. Кафка знала музыкантов, пользующихся нестандартными методами поиска музы. Выискивающих её в галлюцинациях и прострации, уходя в глухую дереализацию. Но здесь она врёт. Врёт бесстыдно — собеседник знает, что врёт. Знает, что не было у этой белокурой девчонки ни единого синяка. Руки чистейше, тонкие пальцы музыкальные. Играла на фортепиано так, что дух захватывало — по полицейским показаниям в приступе сломала себе каждую косточку крышкой. Лишь потом скончалась передозировкой. Не могла. Не сама. Кто-то имитировал передоз, подкинул в дом наркотиков заранее, чтобы ниточки сошлись. Чтобы паззл сложился, даже если самые близкие не поверили. Не могла — вот, смотрите, доказательства. Фотошоп. Зато какой. Скандал подхватили, растащили и растянули. Расследования не было. Лишь то, откуда у неё взялись наркотики, когда запрет. — Или вот, — в собеседнике не находится интереса к тому, что говорит Кафка. Она будто пытается отсрочить неизбежное, поэтому говорит, заглушаемая фонографом. Докуривает сигарету, вжимая окурок в свое бедро и оставляя красную точку. — Оскар Поллак. Он перед концертом разбил лицо о зеркало, говорят, хотел снять с себя кожу от собственной уродливости и всё твердил, что за ним пришли. Выжил, конечно. А потом из больничной палаты с девятого этажа свалился. Уже насмерть. Кафка улыбается коротко. В её голосе нет отчаяния или печали. Нет ничего. У нее в разделе сожаления пустота беспробудная. Пустота, как в пачке Мальборо, когда выщёлкивает одну — последнюю — сигарету. Задумчиво вертит её в ловких пальцах, как жаль было бы их сломать. Каждый пальчик. Тогда играть бы уже не вышло. Срослись бы неправильно, причиняя при движениях боль. И все. Никакой больше карьеры, никакой больше скрипки. Скрипка истерит на фоне, щелкает зажигалка. Огонька не получается. Кафка вздыхает — внутри ни намека на бензин. — Подожги даме сигаретку, а? — игривая, харизматичная улыбка. Ядовитой змеей впивается в кожаные перчатки и не прокусывает. Но тень почему-то слушается, выполняя последнее желание — будто Кафка преступница — и достаёт зажигалку. Разгорается пламя, она закуривает. Зажигалка летит на пол. Теперь пламя разгорается, пожирая белый ворсистый ковёр. Если будет пожар — не сбежать, можно с закрытой дверью задохнуться угарным газом или лестница обвалится. Кафка не бежит. Только ноги ближе к себе на диван подтягивает, вслушиваясь в умирающие скрипы фонографа.