Дьявольские любовники

Они едут в молчаливой задумчивости по Петербургу, не попадая в пробки лишь благодаря дьявольской силе. Мастер был погружён в себя почти весь путь, не замечая ни солнца, ни прекрасных пейзажей, ни удивительной архитектуры. Будь возможно сделать из слегка затемнённых стекол непроницаемые чёрные шторки — он бы воспользовался этой функцией. Между тем, почти у у нужного дома Мастер поворачивается к Мессиру, глядя на него прямо и тяжело, с немым требованием. — Могу я отлучиться в одиночестве? — спрашивает писатель. Вне зависимости от ответа, он явно сделает или по крайней мере попробует это сделать. Воланд криво усмехается и кивает. — Конечно, можешь. Держать Мастера на поводке, да ещё и коротком, никто не собирался. Как и каждый член свиты, он мог самостоятельно решать как и куда идти в свободное от дел время. Свита часто проводила время рядом с Воландом, но бывало, что он неделями не видел Фагота и Азазелло в аду, и лишь Бегемот неизменно оставался рядом, точно фамильяр. Остальные были птицами вольными. Особенно, конечно, Гелла. Большую часть времени она жила на земле и в аду ей было откровенно скучно. Покой ей был не нужен, она хотела жить, развиваться, учиться новому и получать эмоции. Он не осуждал — эта полумёртвая девочка была предана ему и готова сделать всё ради Мессира. Доверительные отношения в свите были особенно заметны, когда они оказывались в толпе. Фагот с Бегемотом понимали друг друга с полуслова, а вся свита своего Мессира — с полувзгляда, с нахмуренных бровей, с положения рук на набалдашнике трости. Мастер и Марго, может быть, пока не могли похвастаться таким уровнем понимания, но они уже делали успехи, сами того не подозревая. Стоило машине подъехать к парадной, а Фаготу распахнуть заднюю дверцу, как Мастер, едва не сбив демона с ног, срывается, и в движении меняя форму, расправляет свои крылья, взлетая. Он поднимается всё выше и выше, парит в потоке воздуха и дышит, дышит удивительно легко и свободно. На пару секунд складывает крылья — падает, а затем снова летит. Его чёрные перья блестят в свете солнца и переливаются сине-фиолетовым. И он не опускается вниз до тех пор, пока уставшие крылья не начинают неметь и зудеть. Ему нужен отдых, но как приятно было в высоте, не думая ни о чём, просто чувствовать тёплый воздух и его потоки, скользящие по всему пусть птичьему, но его телу. Удивительным образом он замечает внизу какую-то детскую площадку, выстроенную в лабиринт и выкрашенную в яркие простые цвета. Площадка пуста и рядом, что удивительно для дня, совсем никого нет. Он садится на лавочку, чуть поджимает ноги и детально представляет себе, что он в человеческом теле. Порой это помогало и происходило будто бы само. Он просто хотел и менялся. Любопытно, что с обращением в ворона проблем не возникало, в отличие от возвращение человеческой ипостаси. Он пытался снова и снова, выстраивал образ, думал об изменении тела, о пластичности, а после попросту просил будто сам у себя, стать вновь человеком. Но всё тщетно. Растроенный, он не заметил прихода человека и встрепенулся лишь когда на него смотрели два больших, широко открытых, человеческих глаза, едва ли не в упор. — Красиииивая птичка, — протянула девчушка лет восьми, в голубенькой кофточке и белом ободке с пушистыми кошачьими ушками. Её русые локоны свисали вниз, доставая до её же коленок. Она сидела на корточках перед скамейкой и вглядывалась в Мастера с невероятным интересом. Мастер не шевелился, боясь напугать ребёнка. — А ты ворон или ворона, — поинтересовалась девочка, — нам в школе говорили, что это разные птицы. Вроде бы чёрный полностью это ворон, — продолжала она щебетать. Писатель не нашёлся с ответом. Если бы он каркал — напугал бы, а заговори человеческим голосом, так и вовсе, можно было чего доброго ребёнка в психиатрическую клинику загнать. От этой мысли он вздрогнул, что не осталось незамеченным девочкой. — Ой, ты замёрз? Или тебе страшно? — спросила она удивлённо, — я тебе не причиню вреда, ладно? Не бойся. Меня Вика зовут, а как тебя? Мастер иронично подумал, что стоило ответить, но что? Не было у него теперь ни имени, ни фамилии, только клички от любимой и от Дьявола. Дьявол, впрочем, тоже ему был небезразличен. Как минимум — желанен до искр перед глазами, и интересен смертельно, в самом прямом смысле. Однако девочке знать о кличках было неоткуда, а потому она дала ему новое имя: — Буду звать тебя Уголёк. Внутренне Мастер хмыкнул. Уголёк? Что ж, ему шло. Потому как выгорел он изрядно и уголёк, пожалуй, единственное, что могло от него остаться после пережитого и перенесённого. Он наклонил голову и с гораздо большим интересом посмотрел на ребёнка. Вика поднялась с корточек, отряхнулась и села рядом с ним на скамейку, ласково улыбаясь. — А можно тебя погладить? — попросила она спустя некоторое время, рассказав, видимо, всё, что знала про птиц, — Я не сделаю больно, правда. Мастер мысленно рассмеялся. Можно было представить, что такой вот маленькой девочкой могла бы быть их с Маргаритой дочь. Где-то в лучшем мире, без революции, без ужасов гражданской войны, без убийств всех членов императорской семьи, включая вот таких вот маленьких детей. Девочка медленно потянулась к нему, и Мастер почувствовал, как её маленькие пальцы осторожно коснулись его перьев. Она гладила его как сокровище, не веря своему счастью. Обращалась осторожно, как с сокровищем, боялась навредить хрупкому телу птицы. — Ты такой хороший, Уголёк, — произнесла девочка, как-то не по детски тяжело вздохнув, — Ты просто сидишь и слушаешь. Знаешь, мало кто так умеет. Моя бабушка постоянно читает нотации, стоит мне только начать говорить. Она никогда не даёт рассказать, что интересного было в школе. Её только каток волнует! — ни с того ни с сего разозлилась девочка и даже повысила голос на фоне эмоций, но тут же сникла, будто отругала саму себя, — Бабушка хочет медали, бабушка хочет, чтобы я каталась, пока всё не будет болеть, потому что иначе — недостаточно усердная тренировка, — жаловалась она, продолжая медленно поглаживать перья Мастера, — А мамы с папой дома нет почти, знаешь, они работают много очень. Они хорошие у меня, но просто их почти никогда нет, — Вика развернулась и сложила руки так, чтобы теперь опираться на них, глядя вперёд, на какую-то извитую детскую горку, а не на Мастера. — Мне раньше нравилось кататься. Ну, просто на льду, может всякие штуки красивые делать, но не вот так. Бабушка хочет из меня спортсменку сделать, а я рисовать хочу. Я уже говорила всем, но меня не слушают. А Элеонора Трофимовна…— девочка как-то чрезвычайно резко посмотрела по сторонам, явно запаниковав на секунду, — она мерзкая. Противная. Она постоянно говорит, что я жирная, хотя я вешу так же, как мои одноклассницы, мы на мед осмотре сравнивали! Всё время орёт, что я недостаточно стараюсь, не вкладываюсь! И есть запрещает. А бабушка её слушает! — это прозвучало обвинительно и чуть визгливо. На веках у девочки тут же показались капли, но она зло их сморгнула и продолжила, — Им плевать, что мне плохо или больно. Им нужны медальки! Медальки, Уголёк, представляешь! Мама говорила, если не понравится — не будешь ходить на каток, а бабушка игнорирует мои слова…— она немного помолчала, затем снова вздохнула, а затем вытащила из своего рюкзака жестяную баночку с газировкой, — Я устала, — тихо произнесла она, сделав несколько глотков. Мастеру показалось, что перед ним не ребёнок, а совсем уже взрослый человек, тянущий на себя ужасы мира. Это, конечно, было далеко от истины, но девочке Вике Мастер искренне посочувствовал. Очевидно, что её бабушка вела себя не адекватно, а та женщина, тренер, так и вовсе непрофессионально. Ребёнка загоняли в угоду собственных амбиций. К тому же, слова о боли во всём теле затронули писателя глубже, чем он себе представлял. Это вновь окунуло его в воспоминания о том, как доктор Стравинский называл проклятую цифру и его прошивал ток. Он отключался тут же, конечно, но когда просыпался — болела каждая клеточка тела. Весь организм горел огнём и он днями не мог даже встать с постели. Девочка говорила и говорила, о том, как ей не хватает родительского тепла, о том, как бабушка авторитарно управляет её жизнью, о боли, страданиях, одиночестве и снова боли. И при всём этом, она не ожесточилась, не срывалась на других, не обижала беззащитных существ рядом. Потоки тревоги и сочувствия сотрясали его маленькое птичье тело, так что он расправил крылья и издал громкий звук, угрюмый и болезненный. Девочка не испугалась, а только слабо улыбнулась. — Да, это несправедливо, уголёк. Папа говорит, что жизнь вообще несправедливо, — философски произнесла она и снова уткнулась взглядом в землю. Периодами, в её кармане вибрировал телефон, но пару раз азглянув на имя на экране, она снова засовывала его в карман, игнорируя. Так они просидели оба, пока не начало слишком очевидно холодать. — Я сбежала из дома, — вдруг, ни с того ни с сего сказала Вика с нескрываемым весельем, — мне надоело и я ушла! Мастер покачал головой и они вернулись к уютному молчанию. Настоящие сумерки на Санкт-Петербург не опускались. Тёмных ночей, как в той же Москве, здесь не было. Небо ночью казалось скорее грозовым и пасмурным, но не чёрным. Солнце зашло, а на улицу повалили люди. Мамочки с колясками, собачники с питомцами разных видов и пород, родители с дошколятами и школьниками. Даже подростки повылезали из своих нор и, ссутулившись, медленно прогуливались группкой между домов. На площадке забегали дети, а меж тем, никто кроме Вики не обращал на него особого внимания. Но вскоре и её друзья пришли, отвлекая девочку. До тех пор, пока она не показала подружкам «Уголька». Стало тревожно. Дети смотрели на него в упор, дискомфортно, практически окружив и наклонившись к нему, так что он даже расправить крылья целиком не мог, чтобы взлететь. Тревога усилилась необычайно. Он вновь почувствовал, как колотится его сердце, как трясутся лапки и крылья. Это продолжало угнетать ровно до тех пор, пока он не услышал голос. Ставший уже родным, мягкий, рокочущий голос Мессира, лёгкий, меткий, любимый. — Прошу прощения, юные леди, но мне нужно будет увести моего друга домой. Прогулка окончена, — веско, но не агрессивно произнёс Воланд. Дети немного отступили, со смесью страха и интереса смотря на мужчину. Мастер, наконец, раскинул крылья, оттолкнулся и взлетел, тут же опускаясь точно на плечо Дьявола, крепко цепляясь когтями в его пиджак. Тёплые пальцы коснулись его груди, чуть потрепав. — Спасибо, что стали собеседниками Лорда Аморта в этот день. А теперь, простите, нам пора, — Воланд как-то излишне официально кивнул детям и развернулся, направляясь в сторону дома. — Марго почувствовала твою тревогу, и, как я ни пытался убедить её дать тебе место и время, она была настойчива. А я не смог отказать королеве, — Дьявол фыркнул, будто счёл это отличной шуткой. Мастер только крепче впился в пиджак, задаваясь вопросом, как далеко могла ощущать его эмоции Маргарита. — Твои она ощущает постоянно, — отвечает Мессир ему вслух. Воланд входит в квартиру и заворачивает, вопреки обыкновению, не в зал, а в кабинет хозяина — красиво обставленный, с шикарным креслом из коричневой кожи и добротным столом из красного дерева, где дьявол и оставляет своего любовника, вглядываясь, будто выискивая новые черты. — Контроль формы требует сосредоточения, — вздыхает он, — тебе нужно будет уметь менять её по своему желанию вне зависимости от обстоятельств и стресса. За несколько столетий, когда свита не менялась составом, я забыл, как другие могут испытывать трудности в управлении силой. Мастер наклонил голову вбок, задумчиво и всё так же молчаливо. — Имеет смысл продемонстрировать, — решил Воланд и кивнул сам себе. Тут же из его спины начали появляться массивные кожистые чёрные крылья, а из-за спины показался хвост с мягкой кисточкой на конце. Мастер фыркнул, из горла его вырвался странный звук, не похожий ни на карканье, ни на усмешку в полной мере. А где же рога? — хотелось спросить ему. Ведь для полного набора только их не хватает. Воланд закатил глаза и сложил руки на груди. — Рога? Людская одержимость этой деталью начинает пугать, — фыркнул он, — ладно, как хочешь. И на его лбу по кромке волос стремительно вытянулись рога, такие же чёрные и гладкие, с изгибом назад на кончиках. Не были они похожи ни на что, виденное Мастером ранее. Теперь Воланд будто бы сошёл со средневековых полотен и скульптур. Конечно, в таком виде не опознал бы в нём дьявола только слепой. Воланд объяснял чётко и прямо, каждый шаг, каждую мысль, каждый образ, фиксировавшийся где-то на кромке сознания. Процесс обращения и правда был труден, требовал много сил и упрямства. — В какой-то момент, это станет вещью автоматической, которую ты постепенно перестанешь замечать. Но пока, нужно визуализировать каждую деталь, каждое изменение и себя в пространстве. Это понадобится и для перемещения в том числе, но пока что такая попытка может грозить расщеплением телесной оболочки здесь, — он хмыкнул, — С твоим воображением не проблема представить, как чёрные перья падают на пол, как когти становятся ногтями, как лопатки деформируются, а позвоночник вытягивается. Закрой глаза и вдохни, человеческими лёгкими. Представь как кровь струится по сосудам. Мастер слушал успокаивающий голос, окутывающий его в темноте, потому как глаза он закрыл. И представлял всё то, о чём говорил его любовник, его Дьявол. Он почувствовал своими человеческими пальцами твёрдый край стола и ухватился за это ощущение, потянулся в нему, далее ощущая всё больше и больше собственное тело, сидящее теперь на столе, чуть согнувшись. Он открывает глаза лишь в самом конце и сталкивается с разными глазами в паре сантиметров от него. Воланд стоит между его раскинутых колен, чуть улыбаясь, и ласково поддерживая за поясницу одной рукой. — Благодарю, Мессир, — хрипло шепчет он почти в губы Дьявола, заставляя его рокочуще рассмеяться и всё же приблизиться, целуя мягко и невесомо. Мастер обнимает его за плечи, притягивая ближе, да так и остаётся, уткнувшись лбом в чужое плечо. Это так по-человечески, так тепло и приятно, что Мастер расслабляется в его руках, как не мог сделать весь этот день. — Это было больно, падать с небес? — спрашивает Мастер, чуть отстраняясь. Воланд сперва приподнимает брови с коротком удивлении, а затем хмурится. — Ни откуда я не падал, — отвечает он, — не всё в ваших религиозных книжках — чистая правда. Моё владение адом это данность. Я и есть ад, его сущность, то, как он функционирует. Это не наказание за своеволие ангела. Я совсем не ангел, мой Мастер. Никогда им не был. И демоны мои также не бывшие ангелы — это всегда люди. Я не лицо садизма, mein lieber, я лицо справедливости. Мастер снова целует его, жадно и влажно, терзая и прикусывая губы. — Ты так нестабилен…— шепчет ему в ответ Воланд, — ты фонишь моей силой на тысячи километров, так что вся нечисть знает, что фаворит Дьявола на земле. Ты удивителен. И человеком был особенным, и демоном стал выдающимся. — Я — демон? — со смешком спрашивает Мастер. — Лорд Ада, — поправляет Воланд, — Высшая ступень демонской иерархии, — с каким-то нежным восхищением говорит Воланд, а после снова целует Мастера. Снова и снова, пока их губы не становятся ярко-красными, пока они не начинают неметь, а на языке не ощущается железный вкус крови от прокушенной в порыве губы. Мастер удивлён, что у него вообще есть кровь. Он ведь мёртв? Но будто и не совсем, в то же время. — Мёртв или жив для вас с Марго теперь просто слова, не приближенные к действительности. Ваше существование теперь совсем иного порядка, даже если пока кажется, что это похоже на человеческую жизнь. Мастер хмыкает. Его руки всё ещё мягко касаются Дьявола, с большой нежностью и трепетом. Их разговор такой странный, постоянно скачет от одной безумной темы к другой, в перерывах между поцелуями. Ему и правда нынешняя действительность напоминает вполне себе человеческую жизнь: они едят, пьют, общаются и развлекаются, попутно наказывая людей за их нелицеприятные поступки. Не смертью, по крайней мере пока, но… как далеко они зайдут? Как далеко им позволено зайти? Этот вопрос вертится на кончике языка, громким голосом звучит в голове, но Воланд, реагировавший до этого, сейчас будто не слышит. Или хочет, чтобы подобный вопрос был произнесён вслух. И Мастер подчиняется, спрашивая напрямую, и голос его совершенно не дрожит. Это не страшный вопрос, не сейчас, когда он сам для себя признал, что карать кого-то за содеянное приятно и будоражит кровь, когда он сам фактически решил судьбу блудного мэра Петербурга. Но ответ на него может разбить на мельчайшие осколки остатки его моральных принципов и его человечности. И что тогда от него останется? — Можешь выдумывать любые не смертельные кары для любого, кого сочтёшь недостойным. Отнять жизнь могу лишь я. Или кто угодно другой из свиты, но по моему приказу. — Вы приказали убить Берлиоза? — спрашивает Мастер вдруг, вспомнив своего уже сотню лет как бывшего редактора. Отчего же это удивление, ведь он сам написал это, своей рукой вывел на бумаге судьбу мужчины. — Он поскользнулся и попал под трамвай, — пожимает плечами Мессир и улыбается так весело, будто рассказывает о невероятном празднике, — я всего лишь рассказал ему об этом за десять минут до произошедшего. Хмуриться Мастер не прекращает, но вопросов больше не задаёт. В первую очередь потому, что не уверен в своей же готовности услышать ответ. Воланд проводит кончиками пальцев по его вискам, поглаживает, а затем отпускает совсем, отходя на несколько шагов. Несмотря на их бурные поцелуи, Дьявол всё ещё выглядит идеально: ни одного выбившегося волоска, ни одной складки на рубашке. Разве что губы у него были чуть темнее обычного. Дьявол в деталях, буквально.