Черѣзъ мытарства

      «Что это было?» – Пейн задавался этим вопросом, сидя в одиночной камере под аккомпанемент мерного постукивания капель. Звуки были удручающие, но Лидер Акацуки почувствовал себя до странного спокойно. Мысль посетила его голову. Крайне непривычная мысль. А Хидан-то их всех спас, оказывается. Прежде он посчитал бы её бредовой, всё же Хидан всегда был позорищем организации и откровенным тупицей, но не сейчас. Ещё не закончена та странная игра их двойников. Никто не знает, что будет дальше. Ни он, ни его молчаливые товарищи за стенами.       Сколько времени прошло? Он и не знал. Сколько мыслей посетило его голову? Тоже толком не мог понять. Надежду вернуться назад, в привычный ему мир, где он мог начать всё с чистого листа и таки добиться своей цели, пусть и иными способами, была утеряна уже давно и единственной здравой мыслью было постараться вписаться в это общество… Если он выживет конечно. Нет, он сдаваться не привык! Он своего добьётся и плясать под чужую дудку не будет! Он – Лидер! Он – Бог! Такие контрастные мысли заполонили его голову и едва ли не сводили с ума. Взгляни на ситуацию он рационально, то осознал бы, в каком он незавидном положении и что его непомерная гордыня сейчас ни к чему. Но так больно было смотреть рационально. Он и так достаточно бездействовал… Он и так утратил доверие и власть…       К чёрту двойников. К чёрту всех и всё. Он не беспомощный цыплёнок. С глазами или без, но своего он добьётся. От чего-то сильно задели его слова Конан там, в зале суда. И она выходит тоже…       Мысли тяжелили голову и разум обволакивала необъятная дымка. Глаза едва ли держались открытыми. До чего же быстро он уставал в последнее время... Сквозь полуопущенные веки он видел людей, которые о чём-то беседовали совсем рядом с ним, но Пейн их уже не слушал, а продолжал балансировать между сном и явью. Он даже не понял, что его схватили за локти крепкие парни, покрепче его самого, и уволокли невесть куда. Ночная прохлада уколола щёки, ржание коней, светские беседы на непонятном ему языке и гул города смешались для него в единую кашу, и он сам уже не понимал, что происходит с ним сейчас. Куда ему тащат? Или везут? О чём говорят все эти люди? «Так… Хватит быть беспомощным!» - вещал внутренний голос, заглушаемый тонной вопросов без ответа, который в момент заглушились и уже бывший Лидер Акацуки утонул в темноте и иррациональном спокойствии.       Разбудил его пронзительный крик петуха, от которого заболела голова. Пейн подскочил на месте, сразу же ощутив что-то неприятное и твёрдое. На силу он поднялся и обнаружил себя лежащим на лавке, застеленной какой-то выцветшей тряпкой. Под головой его собственный сложенный плащ (то-то ему зябко так было), а его сандалии стоят где-то рядом с лавкой, на которой он собственно и спал. Лавка была у самого окно и свет солнца неприятно слепил, несмотря на то, что мутное окно было занавешено белым полотенцем. Пейн резко спустил ноги на пыльный деревянный пол и огляделся. Обнаружил себя он в каком-то бревенчатом доме. Стареньком и неказистом, но от чего-то уютным. Лавки были едва ли не по всему периметру, если не считать угол, в котором стояла большая печь и стол с потемневшими ножкам. На стенах висели полки с горшками, тарелками и прочей домашней утварью, а за крюк под самым потолком была подвешена люлька. Там же, под самым потолком виднелись занавешенные полати. Часть дома и вовсе была отгорожена ото всей остальной светёлки простынёй. Непривычная планировка для Пейна. Особенно подивило его и подстегнуло любопытство отсутствие других комнат, ибо из-за приоткрытой двери виднелись одни лишь тёмные и низенькие сени, а там и улица.       Наспех обувшись и накинув уже на ладан дышащий плащ, Пейн поспешил прочь из избы, почувствовав наконец свободу в этом тесном домике. Наконец никаких решёток и стражи, что даже начало настораживать. Улица слепила ярким светом и какофонией звуков. Мычали коровы, фыркали лошади, шумно переговаривался народ: ‒ Микола, топор подай! ‒ А де он у тебя? ‒ Дык у плетени! ‒ Ан нет его! ‒ Пашка, зараза, опять стащил! ‒ шумел какой-то мужик в одних портах сидящий на крыше, занятый её починкой. По дорожке мимо дома прошли две девушки, взвалившие на плечи коромысла с водой и переговаривающиеся о чём-то: ‒ Матрён, ты по-шипче иди! Барин не милостив сегодня, сечь будет. ‒ Стараюсь я… У Пейна появилось стойкое ощущение, что он вернулся назад в ту мрачную деревеньку – уж больно похож был говор и некоторые непонятные для него наречия. Те же нищенские рубахи, заштопанные наспех платья… Многие были в лаптях, или и вовсе босые со стёртыми в кровь ногами. Удивительно, но вглядываясь в неопрятные чумазые лица, Пейн не видел в них страдания, боли и гнева. Только тень смирения, разве что, как скота, осознающего свою судьбу, и от того довольного каждым днём своей жизни. И что ещё интереснее: все были заняты. Ни одного бесцельно шатающегося и считающего ворон человека. Даже ребятня, резво играющая и скачущая по деревьям, и та, время от времени, бегала по поручениям, пасла гусей и выполняли функцию «принеси, подай, ступай к чёрту, не мешай».       Девчушка лет десяти с годовалым малышом на руках подскочила к рыжеволосому мужчине и тот даже опешил от такого. Девочка с болотно-зелёными глазами и сальными тёмными волосами под голубым платочком воспользовалась замешательством и залепетала: ‒ А вы от чего не в поле, дяденька? ‒ Что? – не понял Пейн. Чего он в поле забыл? ‒ Ну дак люд в поле сейчас, на покосе. Солнце уж высоко, а вы всё отлёживаетесь. Не дело это, дяденька. ‒ А с чего это мне надо быть со всеми? ‒ от наглости девчушки Пейн нахмурился, а та тоже брови к переносице свела, подбоченилась, одной рукой. ‒ Безделье – грех большой. Да и барин ругать будет. Кто от работы отлынивает он на дыбу велит отправить. Сеч будет больно, так что ступайте-ка вы на работы, по добру по здорову.       Девочка развернулась на босых пятках и убежала, тряся притихшего малыша как тряпичную куклу. А тому, судя по всему, было совершенно всё равно. Пейн пошатнулся словно его обухом по голове огрели и внутренний голос велел ему: «Беги!» В одиночестве, без своих бывших подчинённых и без Конан он чувствовал себя особенно уязвимым в незнакомом ему и непривычном своим устройством обществе. Потому-то он и прислушался к голосу, рванул прочь, куда глаза глядят. Главное, подальше. Будь он в ином положении, чуть более уверенно стоя на ногах, он бы выбрал тактику «бей», но сейчас, как бы его не тошнило от собственной слабости, этот вариант был более правильным. Всё вокруг померкло, но Пейн чувствовал ошарашенные взгляды людей, которых он сметал. Они возмущались, свистели, кто-то даже велел «ловить мерзавца», но Пейн не останавливался. Под ребром закололо, горло раздирала боль, ноги тяжелели. Быстро же он выдохся с непривычки… Тут-то его схватил седой, но здоровый дядька с усами и густой короткой бородой, в длинной, на удивление опрятной рубахе, жилете, шароварам, заправленными в сапоги и с опасно покачивающимся на поясе кнутом. Глаза у него были строгие-строгие. ‒ А ну стоять! – громыхнул он, швырнув Пейна на земь и народ замкнул круг. ‒ Ты чего это себе позволяешь! – огрызнулся Пейн, поднимаясь на ноги и держась за ребро, но тут же притих на пару секунд, когда рука мужчина потянулась к кнуту. ‒ Бежать удумал? Эка ты смелый… Не уж-то не колачивали ещё? – слова мужика отразились на толпе раскатами смешков. ‒ Его же ночью только привезли, Егор Потапыч! – крикнул кто-то из толпы. Мужик снова хмыкнул и головой укоризненно покачал. ‒ Ну коль такое дело… Барин пущай решает. – ответил он и тут же встал смирно, заслышав топот копыт. ‒ И решу… - просипел знакомый голос. На поджаром коне рысцой к ним подъехал уже знакомый «Петруша», тот его двойник, да только так его назвать здесь никто бы не решился, да и сам Пейн слегка поёжился под тяжёлым и суровым взглядом барина Петра Давыдовича Боратынского. Его сегодня было и не узнать. Он выглядел куда опрятнее и явно был настроен куда серьёзнее. Народ падал ниц, затаив дыхание, а Егор Потапыч с учтивой улыбкой сквозь густую бороду сказал: ‒ Вы только велите, батюшка Пётр Давыдыч. Я с него и три шкуры спущу, коли велите… Пейн и Пётр уставились друг на друга. По сути своей, один человек, но в каких разных положениях. Риннеган смотрел хмуро в такие же фиолетовые глаза с какой-то внутренней гордостью и вызовом, но глаза мужчины на коне не выражали ничего кроме усталого раздражения. Пётр вздохнул и с лёгкой руки велел: ‒ Секи.