Черѣзъ мытарства

      На пару секунд у Пейна отняло дар речи, и непонимание объяло разум. Что? Сечь? Его? Нет, он не был клиническим идиотом и всё-то он понял с самого начала, но продолжал усердно отрицать, блокировало здравые мысли заменив их животными позывами инстинкта самосохранения. Какая ирония… «Я эволюционировал из человека в Бога» - говорил он когда-то и где он сейчас? Пейн даже представить себе не мог, насколько жалкое посмешище он сейчас представляет собой в своих собственных глазах и от этого злился ещё больше. Нет, над собой издеваться он позволять не хотел, а потому раскрыл рот, хотел уже было возмутиться, послать высокомерного двойника, но голос его потонул в гуле и какофонии толпы. Кто-то зашептался, кто-то стал вздыхать и причитать, а кто-то и вовсе шумно комментировал решение возгласами: ‒ Верно, батюшка! ‒ Неча тут без дела бегать и приказчику хамить! Заржала лошадь барина и развернулась, рысцой семеня куда-то в сторону большого и богатого, по сравнению с остальными, дома.       Хоромы барина от остальных построек отличались разительно. Несмотря на довольно простенькую и незамысловатую планировку, дом выглядел куда опрятнее, был каменным и окрашенным в светлые цвета, в отличие от остальных бревенчатых избушек. Высотой в два этажа, с дополнительной системой пристроек, он был обнесён резным высоким забором с массивными воротами, которые открывала дворня по первому же зову, а сама усадьба была окружена тенистым садом. Туда-то, к этому дому, к этим высоким и крепким воротам потащили Пейна, схватив под белы рученьки два молоденьких паренька, а впереди гордо шефствовал на коне барин, полностью игнорируя все оскорбления от Пейна. Ничего, он ещё за каждое слово удар добавит, так что пусть это дитя неразумное продолжит себя закапывать. ‒ Да отпустите же вы меня! – возмущался и вырывался с переменным успехом Пейн. – Твари! Я каждому из вас глотки перережу! Никому не хотелось, чтоб над ним издевались. Так же нельзя, в конце концов! Не по-человечески это! ‒ Егор, за каждое слово добавляй по удару. – велел флегматичным и уставшим голосом барин. Приказчик прижимисто улыбнулся.       Отступника грубо впихнули в тёмное здание конюшни, где в своих стойлах мирно дремали лошади, но свободу от сильных выкручивающих рук он чувствовал недолго. Всё те же плечистые парни стянули с него плащ и майку с сетчатым узким воротом. От скоротечности и хаотичности действий закружилась голова и рыжеволосы и сам не понял, как его руки оказались привязаны к ножкам пыльной и грубо обтёсанной скамьи. Все попытки вырваться были пресечены накорню, хотя Пейн всё ещё гневно зыркал по сторонам и шипел оскорбления сквозь зубы. Шипел на парней, которые его и связали, на приказчика, который сурово смотрел на него, на людей, столпившихся в дверях, на своего двойника, который слез с лошади и теперь стоял, опершись плечом на балку. ‒ Всё не уймёшься никак… - с тяжёлым хриплым вздохом сказал Пётр Давыдович и обратился к приказчику, который же потрясал длинным хлыстом в руке. – Сколько там уже выходит? ‒ Эдак ударов сорок, да ещё пять сверху. Велите начать? ‒ Начинай. – махнул длинной костлявой рукой Боратынский. – Не переусердствуй только. За него деньги плочены.       Бечёвка свистнула и щёлкнула, а потом хлёсткий удар обрушился на оголённую бледную спину, на которой тут же заалел рубец. В глазах потемнело от запоздалой острой раздирающей боли. Словно спички о его спину тушили. Пейн сжал зубы крепко-накрепко, но болезненное мычание сдержать не удалось. Больно. Кто-то из рядом стоящих даже ахнул и стал причитать. Второй хлёсткий удар поперёк спины – новый рубец. В глазах закололо, а Пётр всё стоял и смотрел, склонив голову на бок с немым вопросом в глазах: «Ну и сколько ты ещё продержишься?» Его лицо не выражало какого-то садистского удовольствия. Скорее смесь гнева и какой-то едва заметной обиды. Ему не было жалко. Ему и себя-то не жалко, а такого как Пейн ему не жалко тем более. Удар, удар, ещё удар. Они попадали по рёбрам, бокам, пояснице, шее и плечам, оставляя уже не рубцы, а кровавые раны и сине-багровые синяки. Возглас нестерпимой боли всё же слетел со сжатых губ бывшего лидера Акацуки. В ушах звенело, и он уже и сам не слышал свой собственный голос, который сорвался уже на хрип. Пейн лепетал что-то заплетающимся языком. Что? Он и сам не понимал. Кажется, просил прекратить. Шиноби всегда терпели боль, но там, в его мире, это ощущалось не так жёстко, не так остро. Казалось, что и он там был прочнее, а здесь и сейчас он снова вернулся в состояние простого беспомощного смертного. ‒ Прекрати! ‒ Нет. – категорично заявил Боратынкий монотонным сиплым голосом, сверкнув в полумраке глазами. Его худое лицо с острыми чертами в тени казалось особенно уродливым и страшным. Особенно когда он сурово свёл брови к переносице и сгорбился, походя на зверя лесного. – Ослушался – получай, что заслужил. Чтоб неповадно впредь было. ‒ Прошу! – как же жалко и глупо это прозвучало. Пейн ещё никогда не чувствовал себя настолько униженным. Закономерно, его мольбам не вняли, а боль после очередного удара стала притупляться, вместе с угасающим сознанием. Кажется, Пейн рисковал упасть в обморок, но приказчику, исправно хлещущему его по спине, похожей уже на кровавое месиво, было совершенно всё равно.       Толпа заволновалась, когда в конюшню буквально влетел, продираясь и расталкивая народ, взмыленный худой мальчишка с красными прямыми волосами, спадающими на глаза. В ушах Пейна звенело, и он едва ли мог понять, что говорят люди вокруг, но удары неожиданно прекратились, а жалобный плачущий голос мальчишки сорвался на тонкий фальцет: ‒ Хватит! Хватит! Прекратите душегубство! Вы же его убьёте! – голос его дрожал, а по бледным щекам текли слёзы. Как непривычно было видеть их, особенно вспоминая как затравленно мальчишка смотрел то на Конан, то на Пейна в зале суда. А сейчас он обнимал его крепко за шею и жалел. Приказчик озадаченно и несколько виновато уставился на ребёнка и перевёл взгляд на сурового барина. ‒ Мышка, пошёл вон! Не твоё это дело. – последнее прозвучало уже не так ядовито и зло. Скорее строго, но мальчишка никак не унимался. ‒ Хватит его бить! Ему же больно! Пожалей его! ‒ Мышка, не надо… - и взгляд его смягчился, и голос. Ребёнок притих, всхлипывая, но продолжал стоять на своём. ‒ Меня бей, не его. Не надо его мучить… Он всё понял… Сжалься над ним, прости… Пейн всё ещё балансировал на грани обморока и здравомыслия. Острая боль вспышками всё ещё напоминала ему, что он жив. Единственная туманная мысль, что вертелась у него в голове: «Спасибо». Помолодевшей версии самого себя он был благодарен как никому другому. Он оказался его спасителем и прямо сейчас его чувствительность разжалобила мучителей, от чего барин, словно почувствовав укол совести, вздохнул и тихо пробурчал: ‒ Ладно, смилуюсь на этот раз. – тряхнув косматой головой и опомнившись, он снова вернул в голос привычную суровость. К чёрту эти «телячьи нежности». Не пристало это князю. – Но запомни! За худые дела слетит и голова!       Пейна отвязали от лавки и повели, шатающегося и битого всего, прочь с барской конюшни, а мальчик семенил рядом и приговаривал: ‒ Досталось, бедному… Народ отреагировал неоднозначно. Одни плевались и ворчали, мол "нечего праздности и глупости потакать", а другие, девушки в основном, так ласково и успокаивающе гладили мальчишку по голове, "заступником" его звали. Да и Пейна даже жалел кто-то, но таких было немного. Лавры больше Мышке доставались, а ему их было и не надо. Чувствительный он малый, как бы сурово и недоверчиво он к людям не относился.       И всё же добрый этот Мышка. Недоверчивый, закрытый, тихий, но добрый…