Черѣзъ мытарства

      То как Какузу попал в небольшую деревушку, построенную рядом с барской усадьбой, запечатлелось в памяти расплывчато. Вопросов он старался не задавать, так как предвидел, что ему никто не ответит, если будет спрашивать «в лоб», а потому выжидал больше. Просто делал, что ему говорят, хотя таким раскладом он был не доволен совершенно. Как бы сурово он не выглядел, как бы не хотел перебить всех и каждого здесь, кто помыкал им, но он, как опытный воин, не спешил действовать горячо и бесшабашно. Нет, это удел Хидана, не его.       День походил больше на бесконечную беготню. Кто его только не посылал по поручениям всяким и ни секунды покоя ему не давали. Вопросы, которые он стал осторожно задавать, упорно игнорировались. Где он? Что случилось вчера? Кто этот Кузьма Тимофеевич Анисин, о котором все говорят? Ответом ему были взгляды словно он умалишённый и ничего более. Не до него людям, ибо весь народ, как единый организм, был вовлечён в дела, поглотившие с головой.       Долго это продолжаться не могло и Какузу взорвался. Не железный всё-таки. Пнув полено так, что нога загудела и посинела вся, он изъявил желание говорить с главным, ибо «Какого чёрта тут все мной командуют?!» Плотно сомкнулось кольцо человеческих тел, покачивающихся в наступившей гробовой тишине. Они переглядывались с немым вопросом во взглядах: «Беснуется?» Такое повышенное внимание и странные, несколько жутковатые взгляды Какузу воспринял в штыки. Сжал кулаки, был готов защищаться, хотя и осознавал, что один не выстоит. Толпа загомонила, на удивление, успокаивающе и как-то наставнически: ‒ Что ты! Что ты, милый! ‒ Побойся бога… ‒ Нечего за зря барина тревожить… ‒ Ступай себе, работай, а там и ладно будет. ‒ Нет! – решительно пресёк все попытки толпы его угомонить Какузу. – Я требую аудиенции с этим вашим барином! Какузу себя, честно говоря, стыдился. Стоило представить, что он в глазах этих замученных, но до странных счастливых людей выглядит как капризное дитя. Но ему всё равно. Ему нужны ответы. Тем не менее, остудив пыл, казначей снова потребовал: ‒ Я хочу говорить с главным.       Своего Какузу добился, к Кузьме Тимофеевичу послали щуплого веснушчатого мальчишку с извещением. Какузу же топтался в нетерпении у крыльца. Все попытки снова приобщить его к трудовой деятельности (что возмутительно, за бесплатно) были оставлены и единый организм народа снова задышал, стал пульсировать, оставив в покое эту аномальную и выбивающуюся деталь. Стерпится - слюбится.       Мальчишка вернулся скоро, подрагивая и не поднимая сальной голову. На своём быдловато-простом наречии он велел идти за ним. Какузу кивнул и шагнул в богатые по меркам всего остального хоромы. Через довольно узенький коридор, украшенный резьбой на стенах, сразу в более просторный вестибюль, а оттуда в круглый чистенький зал симпатичной и дорогой на вид мебелью, и большими окнами, ведущими в сад, откуда тянулись венами другие коридоры и лестница на второй этаж прямо под самой треугольной крышей. По винтовой лестнице наверх, в чуть более тёмную и неприветливую часть дома, до куда и шумы с улицы не доходили. Только ветер гулял по коридорам, ведущим в кабинет помещика. Подросток довёл Какузу до приоткрытой двери и ветром умчался назад, а казначей без тени стеснения вошёл в минималистично обставленную комнату.       У окна над столом склонился и что-то читал старый знакомый. Его собственный двойник с осунувшимся грубым и не очень красивым лицом, впалыми щеками, костлявыми пальцами и не удивление живыми глазами. Одет он был просто. Шаровары, сапоги, белая рубаха, которая при срочном выезде выглядела даже опрятно и неплохо смотрелась бы с мундиром. На шее на тонкой цепочке болтался православный крестик, который у Какузу сразу же отторжение вызвал. Комната барина простая, ему под стать: Шкаф резной, круглый столик, кресло, в котором он и сидел, тёмные шторы и лики святых в углу под самым потолком. Сам Кузьма к гостю так и не повернулся. Заговорил, всё ещё погружённый в чтение: ‒ Вещай, раз пришёл. Ответы тебе нужны? Ну спрашивай… ‒ он поднял взгляд своих живых, по злому сверкнувших глаз и словно в самую душу уставился. ‒ Коли не бошься…