Тигрёнок

Лололошке шестнадцать, когда Роман вырывается из его тела, сотрясая душу; слишком сильную, чтобы раствориться в ничто, но слишком слабую, чтобы выйти без каких-либо повреждений. Боль такая, словно разрывает надвое; рвет ткани, сухожилия и кости, растирает в форменное ничего его разум и крошит в пыль мысли. Это так сильно похоже на смерть, и он боится её, этих оков и того, что ждёт дальше тех, кого он оставляет позади. Мироходец хочет кричать и биться, пока не получится сделать хоть что-то, добиться чего угодно, но темнота обволакивает его, подобно савану, оставляя совершенно беспомощным. Семнадцать — достаточно большой возраст, чтобы смотреть на мир без ярко-розовой дымки, наполняющей линзы, через которые он смотрит на реальность. Достаточный, чтобы узнать мир и то, что он может предложить; возраст, когда он думал, что будет готов ко всему, что принесет ему новый день. К каждому событию. К даже гипотетическому и совершенно невозможному в его картине мира происшествию. Но этого все равно не хватает, когда он просыпается после года небытия, а новая реальность бьет так сильно, что едкий, кислый и омерзительный металлический вкус оседает на языке, проникая, кажется, вглубь его существа через вкусовые рецепторы. Мрак, окутывающий его двенадцать месяцев, кажется теплым мягким пледом сейчас, когда его привычного мира уже нет. Когда никого, привычного ему, больше нет. Неприязнь к чему-то, сидящему в собственной грудине, кишит под плотью, как термиты в стволе дерева. Непрекращающаяся агония. Лололошке восемнадцать, когда Роман показывает ему то, что осталось от его близких, разрушая этим любую иллюзию, на которую был способен его мозг; кожа руки, больше похожая на гнилую, зловонную ткань, которое уже даже не беспокоят паразиты, отвратительна так же, как пустые глазницы, края которых все еще замараны кровью. Запах гнили, исходящий от почти что неузнаваемого тела, свербит в носу, и хочется отпрыгнуть, отойти, отползти подальше, сделать хоть что-то, что уберет этот запах разложившегося трупа. Но это так бессмысленно: земля пропиталась зловонием смерти на многие мили вперед, и нет ни одного шанса, что ему позволят уйти. Спрятаться в незнании и никогда оттуда не выходить. В парне нет ни единой связной мысли, когда он бросается на ублюдка, насмехающегося над ним даже сейчас, с желанием размозжить его череп. Отрубить голову. Втоптать её в землю, чтобы не было видно ни клочка волос. Хоть что-то, чтобы перед собственным взглядом перестали появляться зеленые глаза Фиксплэйя, в которые он уже никогда не сможет посмотреть. Под закрытыми веками так много всего, что он одновременно и жаждет, и страшится увидеть. Лололошка не знает, болит ли его тело от того, что Создатель играется с ним, как с забавной игрушкой, или от того, что чужие, фантомные страдания впитываются в его кожу через поры. Ему не хочется слышать ответа на этот вопрос. В девятнадцать он впервые, кажется, испытывает страх за себя. Жить здесь два года, безрассудно набрасываясь с кулаками на любого, кто попадется в его поле зрения, только чтобы испугаться чего-то, чему он не хочет и не может давать название. Это пугает. Злит. Приводит в недоумение. Вихрь эмоций и чувств, в которые он не хочет погружаться. Не хочет разбирать их, классифицировать и относить к себе. Он не хочет понимать. Намного проще притворяться, что устал искать ответы и возмездие в руках, испещренных черными мазками туши, чем пытаться объяснить себе причину того, что желудок каждый раз судорожно сжимается, стоит только слишком узнаваемой проклятой энергии появиться ближе, чем на сто метров. С каждым днем, часом, секундой расстояние становится все меньше, и руки от этого неумолимо дрожат, даже когда из-под красных полумесяцев, оставшихся от ногтей, тонкими струйками бежит алая кровь. Мироходец пытается сделать вид, что не понимает смысла тех взглядов, которые Роман бросает на него; жадные, исследующие, раздевающие слой за слоем, чтобы, в конце концов, добраться до того, что находится под одеждой. Того, что под кожей, в мышцах и сухожилиях. Глубоко настолько, что он начинает чувствовать хрупкость собственных костей. Тошнота, поднимающаяся из желудка по пищеводу, становится верным спутником жизни — сопровождает с утра до ночи, день за днем. Парень хочет, чтобы Создатель перестал смотреть так: с теперь уже нескрываемым голодом, ведь в этом больше нет нужды, с практически ощутимым физически — нет возможности сдержать дрожь, когда алый взгляд прослеживает изгибы его тела, — желанием. Он больше не уверен в том, что-то, чего он хочет больше всего на свете, это убить Проклятие. Ло предпочел бы умереть сам. Ему без одного месяца двадцать, когда он узнает ужас на вкус. Он обволакивает рот, как самая приторная сладость, стекает вниз по горлу, оставляя следом призрачный ожог, и плавит органы так, что хочется кричать. Лололошка лежит в комнате Романа, на кровати Романа, в одежде, подаренной им, запутанный в простынях, пропитанных его запахом. Лололошка лежит под Создателем, и руки, стягивающие с него одежды, могли бы точно так же срывать его кожу. К этому он, в любом случае, был готов; привык за месяцы и годы, проведенные бок с чудовищем, называемым Королем Теней. Знание о жестокости и ненависти высечено на нем как клеймо. Вряд ли, даже если появится шанс, он сможет смыть это с себя, оттереть или вырвать — на такое, кажется, не хватит и всей следующей жизни. Но он все равно хочет, чтобы с его костей сняли кожу, только чтобы потом раздробить их, хочет, чтобы острым ногтем протыкали глазное яблоко, превращая его в склизкое, отвратительное месиво, и залечивая несколько минут спустя, отказывая ему в удовольствии не смотреть, как его пытают. Лололошка предпочел бы в тысячный раз наблюдать, как Роман съедает его собственную Искру, смакуя, как самый изысканный деликатес, чем ощущать как руки, причиняющие боль и только боль, ласкают. — Смотри на меня, паршивец, — голос хриплый, как у умирающего от жажды, и такой угрожающе низкий, что парень сильнее зажмуривает глаза. В первый и последний раз надеется, что ему позволят не видеть, как его прежнее «я» разбирают и превращают во что-то, что он не узнает. Что, он надеется, никогда не сможет узнать. Чужое дыхание жжет щеку, и желание умереть здесь и сейчас кипит в крови, когда горячий воздух смещается к губам. Это хуже, чем яд, который может мучить годами, но все равно не убивать. Это хуже, и каждое прикосновение, вздох и ощущение чужих волос, касающихся его кожи, практически заставляют его умолять. Лололошка встречается взглядом с алыми радужками в тот момент, когда язык, влажный и горячий, протискивается в его рот, а рука, сжимающая подбородок, давит сильнее, не давая сомкнуть челюсти. Расширенные зрачки, затмевающие собой красноту, не обещают ничего, кроме страданий. Ему двадцать, когда Роман забирает у него все: душу, разум и тело. Берет его так, как только заблагорассудится, и где только пожелает. Играется так, как он никогда не поймет и не захочет понять. Любит и ненавидит в той степени, которую он ни за что в жизни не сможет прочувствовать. Чужая одержимость развевается в воздухе, как дым от благовоний, вытесняя кислород, и нет никакого другого выхода, кроме как научиться дышать этим. Он не помнит, какого это — делать вдох и действительно вдыхать. Пытки остались, сменился лишь формат — теперь вместо рваных увечий его украшают любовные укусы, больше похожие на никогда не заживающие шрамы, и это заставляет его ненавидеть не только Создателя, но и себя. Тело Лололошки — предатель, отвечающий на ласки палача, и Роман не устает напоминать ему об этом. — Эй, засранец, — острые клыки касаются ушной раковины, и он надеется, что ублюдок откусит его и даст ему истечь кровью, чтобы больше не пришлось слышать это тяжелое дыхание. — Ты настолько жаден? Я ведь даже не успел начать. — Черт, — Рома трется лбом о его затылок и кусает сильно, до крови, как животное, которым он и является, когда парень не может сдержать приглушенного стона. — Продолжаешь притворяться недотрогой, когда ты такая шлюха. В свой двадцать второй день рождения он впервые отвечает на поцелуй, которым его одаривают, не проклятиями и борьбой, а ответным пожатием губ, мягким и безразличным. Это почти незаметно на фоне той динамики, когда их тела сталкиваются, словно силой притянутые на одну орбиту. Но он замечает, ведь это никогда не было добровольно. Никогда не будет. Мироходец не вырывается, и даже не делает малейшей попытки отстраниться, когда Роман прижимает его ближе, пытаясь, кажется, достать языком до задней стенки его горла. Создателя слишком много на его теле, в разуме и мыслях, на коже и внутренностях, но парень не думает, что Роме действительно достаточно этого. Больной ублюдок до самого конца. Мурлыкающий звук, одобрительный и довольный, исходящий от Короля, в ушах звучит как удары по гонгу, сопровождающие похороны. Он не видит всей процессии, но знает, что за закрытыми дверьми найдутся сотни тех, кто готов запечатлеть его падение. Верные, в отличие от него самого, своему хозяину до конца, всегда желающие угодить. Создатель не отпустит его — у Ло было слишком много времени, чтобы понять это, но он так чертовски сильно устал, что… Был ли сейчас смысл бороться? Остался ли кто-то, кому еще это нужно? Есть ли кто-то, кому нужен Лололошка, выгрызающий себе зубами право на существование, а не его бледная тень, беспрекословно ложащаяся под того, кто превратил его жизнь в ад? Он не знает. И, может быть, когда парень сможет отыскать причину, из-за которой ему следует уворачиваться от цепких ладоней, а не позволять взять себя в тиски, он продолжит свое противостояние. Верит, что продолжит, ведь как иначе? Сердце, бьющее в груди, не принадлежит ни ему, ни Создателю — отдано без остатка тем, кто нуждался в нем. В его силе. В его решимости. Но сейчас он устал, а Роман знает, как помочь с этим, пусть на самом деле это и не ради него. Лололошке все равно до тех пор, пока он не найдет что-то, за что можно будет бороться, зацепиться руками и никогда не отпускать, ведь он сам уже давно не достоин того, чтобы быть спасенным. Не после того, что он сделал. Что позволил сделать с собой. Мироходец падает все глубже, но надежда, слабая и блеклая на фоне этого беспрерывного кошмара, никогда не перестанет слабо пульсировать. Жива до тех пор, пока жив он.​