***
Отец матери странный, «романтик», писал стихи, ушёл с цыганами, где-то погиб. Мать больного легкомысленная, увлекающаяся, непрактичная, рассеянная; покинула мужа, оставив ему сына. С четырёхлетнего возраста больной жил с отцом, мать не интересовалась его судьбой. Отец больного по характеру живой, общительный. Больной родился в срок, развивался нормально. Был подвижным, непоседливым, разговорчивым, общительным, послушным. Жил с бабушкой, был к ней привязан. С пятилетнего возраста воспитывался в детском саду. В новой обстановке быстро освоился. Воспитательницы его любили, он охотно участвовал в детских играх, пел, танцевал, хорошо рисовал. Всегда был в компании детей, охотно посещал детские утренники, спектакли, об увиденном и услышанном живо рассказывал, любил фантазировать, мечтал о сказочном. В первые годы жизни ничего о матери не знал, ему говорили, что её нет. Но когда ему было шесть лет, мать навестила сына в детском саду. Рассказал об этом бабушке, но скоро забыл. Учиться начал с семи лет, успевал хорошо. В первых классах был отличником. Оставался общительным, озорным. В десятилетнем возрасте, в третьем классе, познакомился с мальчиками, заставлявшими его воровать деньги у отца, которые он тратил с ними на покупку сладостей и развлечения. После того как отец узнал и наказал его, перестал воровать. Мог пропускать занятия в школе, гулял с друзьями в парке. Учиться стал хуже, ленился. Хорошо рисовал, часто рисовал карикатуры на учеников, преподавателей, потешал этим весь класс. Преподаватели называли его способным, но «лентяем». Интересовался всем; сам в третьем классе поступил в музыкальную школу, там занимался неровно: то с увлечением и помногу, то совсем забрасывал учёбу. В одиннадцать лет стал посещать конькобежную секцию, затем увлёкся плаванием, но все увлечения быстро проходили. С пятого класса перешёл в художественную школу для одарённых детей, сам хлопотал об устройстве в эту школу, прошёл конкурс. Нравилось модно одеваться. Охотно посещал школьные вечера, танцы, проявлял интерес к девочкам. В 15 лет заинтересовался философией, но читал в этой области мало и несистематически. С того времени стал дерзким, раздражительным. Зимой того же года больного навестила мать, был взволнован её приходом. Забыл о встрече с ней, происшедшей в шестилетнем возрасте; не знал, что у него где-то есть мать. Болезненно относился к критическим замечаниям родных о матери, требовал, чтобы её не оскорбляли. Виделся с ней несколько раз, а позже переписывался. Отцу на замечания заявлял, что не может обойтись без матери. В школе в то время стали обращать внимание на его рисунки, в которых появились диспропорции, странные линии. Преподаватели сообщили об этом отцу и рекомендовали показать мальчика психиатру. В 15 лет он был показан психиатру, но тот не обнаружил отклонений от нормы. По возвращении после каникул родные заметили, что он стал ещё более странным, равнодушно относился к занятиям, пропускал их; ранее очень привязанный к бабушке, стал к ней безразличен. Начал увлекаться библией, философским учением Толстого, Достоевским, много читал. При обращении к нему заявлял, что занят «метафизическими размышлениями», что наслаждается словом и мыслями Евангелия. Познакомился с учением йогов, видел в нём «простоту человеческого тела, духовную красоту, умение владеть собой». Во всём стал следовать учению йогов. Усиленно занимался гимнастикой, спортом. Утверждал, что философские мысли нашли подтверждение у него в голове. Постоянно занимался дыхательной гимнастикой, подолгу стоял на голове. Пил холодную воду, часто через нос. Отцу доказывал свою правоту; раздражался, когда старались его переубедить. Оставил занятия в школе. Много времени проводил в библиотеке, где интересовался «этикой греков», индийской философией. Несмотря на пропуски занятий и плохую успеваемость, был аттестован и получил диплом об окончании художественного училища. Друзей растерял; охладел ко всем развлечениям; у него осталось только два товарища, таких же странных, как и он. В 17 лет, после консультации психиатра, его предложили ста-ционировать, но отец отказался. В течение года больной оставался дома. Все дни читал книги об исследованиях космоса, истории Индии. Тратил много денег на покупку трудов индийских философов. Заявлял, что философия для него — главная цель жизни. Говорил, что современное мировоззрение дисгармонирует с его философскими взглядами, поэтому его поступки кажутся странными. Пытался найти «проблески красоты», применить их к себе, для этого придумал особую «греческую причёску». Мечтал стать дровосеком, чтобы «приблизиться к природе». Себя называл выдающимся философом, родных — глупцами. Дома был злобным, раздражительным, рисовал вычурные рисунки, часто изображал фигуры египтян, Будды. Решил уехать в Индию, написал об этом в посольство Индии письмо, в котором просил дать ему индийское гражданство. Не мог объяснить, зачем ему надо ехать в Индию, говорил: «Там видно будет». Во время призыва на военную службу консультирован психиатром и по просьбе отца направлен в психиатрическую больницу. В больнице: неряшливо одет, заявлял, что одежде не придаёт значения, «лишь бы красиво смотрелась голова», свою причёску назвал «свободно греческой». Боялся, что под влиянием лечения могут искусственно извратить его мировоззрение. Говорил о том, что основной целью жизни является «познание самого себя, понимание красоты жизни и близость к природе». Держался высокомерно, настроение было приподнятым, ел мало, объясняя, что «аппетит — дурная привычка». Не брился, тщательно рассматривал лицо в зеркале, уделяя особенное внимание своей причёске. Когда ел, то делал вычурные движения. Был малообщителен. Много писал, делал выписки из старых религиозных книг, постоянно читал, преимущественно учение йогов. Заявлял: «Это учение — моё существо». Отцом устроен в художественную мастерскую по оформлению витрин, но там проработал месяц. Дома оставался бездеятельным, постоянно читал, писал, либо подолгу сидел на корточках в «позе йогов», закатив глаза. Стал неряшливым в одежде, редко мылся. По-прежнему делал вычурную причёску. Днем не ел, ночью съедал большое количество пищи. Часами сидел один, просил, чтобы ему не мешали, так как у него «интересная мысль». Вновь стал говорить о поездке в Индию. Повторно стационирован в психиатрическую больницу, где держался высокомерно, резонёрствовал, неадекватно улыбался; суждения его были вычурными; порой над чем-то смеялся, иногда цинично бранился, кому-то угрожал. Заторможен, речь с элементами разорванности. В книгах, газетах делал вычурные пометки, придавал им особое значение. Заявлял, что кто-то руководит его мыслями, действиями, поступками. После лечения инсулином в сочетании с аминазином стал спокойнее; поведение упорядочилось. Без критики относился к своим высказываниям. После выписки работал художником в различных мастерских, часто меняя места работы; в мае уехал к товарищу, больному шизофренией, где ничего не ел, на пляж ходил в зимней одежде, оброс. Вновь помещён в психиатрическую больницу. Был дурашлив, беспричинно смеялся. Введённый в кабинет для беседы, сидел, развалясь на стуле, часто менял позу, поправлял длинные волосы, задумывался над простыми вопросами, при этом щурил один глаз, говорил детским голосом. При этом ответы его были резонёрскими — постоянно говорил о физическом совершенстве. Последующее время лежал в постели, беседы избегал. Рисовал фигуры женщин в египетском стиле. В течение восьми месяцев проводилось лечение аминазином, резерпином, далее — стелазином. Стал более приветливым, напевал индийские мелодии. Постоянно настаивал на выписке. По настоянию отца выписан. Был устроен художником в клуб железнодорожников, но вместо порученной работы поднимал штанги, бродил без цели. Стационирован в психиатрическую больницу, где говорил, что врачи — следователи, что в больнице установлен магнитофон, нет еды; прятал вещи, застывал в однообразных позах. Отмечалась подозрительность: считал, что врачи враждебно к нему относятся, отказывался от аминазина. Выписан по настоянию матери; находился дома около месяца и был возвращён в психиатрическую больницу. При поступлении негативистичен, напряжён, подозрителен, к чему-то прислушивался, говорил, что ему подсказывают мысли. В отделении держался в стороне, рисовал стереотипные фигуры женщин египетского профиля, часто был дурашливым, гримасничал. Лечился стелазином (до 70 мг в сутки). Перед выпиской стал более последовательным в беседе, принимал участие в наружных работах. После выписки три месяца находился дома. Был бездеятельным, замкнутым. Не выходил из дома, подолгу лежал в постели. Если удавалось уговорить его выйти, то менял рубашку, прихорашивался. Временами становился злобным, раздражительным, гримасничал. Спрашивал отца, почему тот подозрительно на него смотрит, следит за ним. Временами озлоблялся, баррикадировал дверь, отказывался от еды, не спал ночами, бродил по улице. Вновь помещён в больницу, где и находится по настоящее время. При поступлении манерен, от беседы отказывается, себя считает здоровым, своё поступление в больницу объясняет тем, что живёт не с родными, а с «однофамильцами». Отказ от еды объясняет тем, что «дома мясо пахнет мертвечиной». Говорит, что он «выдохнул весь воздух», который был у него в голове. На вопрос часто отвечает вопросом, ничего общего не имеющим с темой беседы. В последующие дни манерен, гримасничает. Речь с чертами резонёрства. В поведении — черты дурашливости. Избегает общения с кем-либо. Отказывается от свидания с отцом, говоря, что у него никого нет. Бездеятелен, большую часть времени проводит в постели, ни с кем не общается, пассивно подчиняется персоналу. На вопросы не отвечает или говорит быстро, не обращая внимания, слушают ли его. Высказывания отрывочны: «Галактика не система, её создал черт… Бог не система. Нужно вернуться в Америку, в Индии нечего делать». Или: «Мозги не работают… Храм науки… Ветер, монастырь… Вам купить бутылочку вермута?» На вопрос, чем он занят, отвечает: «Косточка… Трамвай около кладбища… Привет ключу…». Когда к нему обращаются, отказывается отвечать, называет на «ты», требует, чтобы его оставили в покое. Лежит укрывшись с головой. После пункции заявил, что у него извлекли «микрокосмос». Во время перерыва в лечении возникло возбуждение с бессвязностью. После начала лечения стелазином в сочетании с аминазином по-прежнему вял, бездеятелен, неряшлив. Иногда ходит грязный, просит у больных покурить, собирает окурки. Большую часть времени проводит в постели, лежит в пижаме; постель в беспорядке. Пребыванием в больнице недоволен, так как считает себя здоровым, просит выписки, говорит, что ему нужно пойти погулять. При отказе равнодушно уходит. В настоящее время остаётся несколько дурашливым, бездеятельным, неряшливым. К окружающему безразличен, с больными не общается, лишь просит дать ему папиросы. То лежит без дела, укрывшись с головой, то делает из бумаги самолётики и кораблики; ходит по коридору, смеётся и что-то говорит, обращаясь к сделанным им корабликам. Интереса к беседе с врачами не проявляет. Смеётся, подмигивает, сидит в небрежной позе. Себя считает здоровым, повторяет в одних и тех же выражениях, что прежде он был болен от воздуха, который находился у него в голове, что воздух давил на все пять органов чувств. Объясняет, что попал к нему в голову давно. По одной причине — он неправильно дышал. И ведь это бывает у многих людей, которые неправильно дышат. Отмечает, что у него это также было, но этим летом в Виннице его научили ребята. Благодаря этому смог выдохнуть воздух через нос, да так, что тот ушёл из головы. Заявляет, что теперь он здоров; что будет делать — не знает: может быть, работать, а может быть, учиться, а может быть, отдыхать — ему всё равно.***
Когда Джованна устроился на работу, каждый из врачей передал ему палату. Потом главврач дал распоряжение отправить кого-нибудь из отделения на конференцию. Командированным оказался Джованна, и его палаты опять перешли обратно врачам. Джотаро ворвался в отделение. В ординаторской уже был Буччеллати — кто, как не заведующий ответственен за всё? Он уже беседовал с полицейским. — …у него терминальная стадия злокачественной шизофрении, считай глубокая умственная отсталость. Так он был совершенно безобидным, мухи не обидит. Полицейский обернулся: — Добрый день, Джотаро-сан. Блять. Хигашиката. Кто угодно, но только не он! — Так значит вы лечащий врач Толедо? — Как сказать, вообще-то эту палату ведёт Джованна, но до того, как он устроился на работу, я длительное время наблюдал его. — Мне нужна его история болезни. — Сейчас будет, — Куджо начал перебирать папки. Как назло, эта чёртова история болезни исчезла в неизвестном направлении. Куджо пошёл в кабинет заведующего. — Доктор Буччеллати, вы не брали историю болезни. — Нет, но… — заведующий прищурился, — я знаю, где она может быть. — Только не говори, что её взяли на дом… — Боюсь, что так оно и есть. Куджо выругался вполголоса. — Скажи полицейскому, что история болезни на проверке. Я съезжу и заберу её обратно. — Благодарю. Только когда Буччеллати рванул из больницы, он понял, насколько это тупая идея. Если Джорно на конференции, то ему никто не откроет квартиру и не подаст историю болезни. Как назло, Джованна не отвечал на звонки и сообщения. Призывая на голову молодого врача все кары небесные, Буччеллати судорожно вспоминал, где должна была пройти конференция. От отчаяния он направился к его квартире, хотя знал, что Джорно живёт один и вряд ли кто ему откроет. «Может у соседки оставил ключ, чтобы полить цветочки. Не знаю!». Вот только как он будет уговаривать соседку открыть дверь, если он и в самом деле оставлял ключи. Всё-таки он постучался в дверь. Буччеллати даже и не надеялся, что что-то получится из этой затеи, но он услышал шаги и голос: — Доктор Буччеллати? — Да, это я. Открой мне, пожалуйста. Голос показался знакомым. Пока Бруно пытался вспомнить, щёлкнул замок и перед ним встал Паннакотта собственной персоной. — А что ты тут делаешь? Фуго завис, пытаясь понять, что от него хотят и как ответить на вопрос, чтобы это звучало приемлемо. — Ладно, у меня мало времени. Джованна взял историю болезни, чтобы заполнить её. Мне нужно забрать её. — Джованна знает об этом? — Нет, не знает! Я битый час пытаюсь с ним связаться, но он не отвечает! Потому извини, но мне сейчас не расшаркиваний! Паннакотта по-прежнему не торопился впускать в квартиру. — Я заведующий отделением и имею право в любой момент затребовать к себе документацию, тем более врачам запрещено выносить истории болезни за пределы лечебного учреждения! Ты же работал в отделении и знаешь порядок. Фуго быстро отошёл в сторону и провёл к рабочему столу, при этом он зорко следил, чтобы Буччеллати не трогал другие бумаги. — Что ты делаешь в квартире Джованны? Аутист помедлил, прежде чем ответить. — Я… снимаю с ним квартиру на пару. — Почему ты не на работе? — Я на больничном. Фуго что-то не договаривал и стремился выпроводить нежданного гостя. — Скажи мне, в каких ты отношениях с Джованной? — Я не желаю это обсуждать! — Твоя вспышка гнева очень даже красноречива. Но и аспи был непрост. — Доктор Буччеллати, вы не мой доктор, а я не ваш пациент, потому я не обязан обсуждать с вами свою личную жизнь. Кроме того, я пустил вас в квартиру и позволил забрать истории болезни, хотя я мог не делать это. — Заступаешься за Джованну? А ты уверен, что этот человек заслуживает доверия? — Вы хотите сказать, что вы позволяете работать в своём отделение человеку, которому вы не доверяете? «У аутистов есть убийственная черта — задавать вопросы в лоб». Фуго, сам того не подозревая, озвучил то, что тревожило Буччеллати. — Я… думал, что ему можно доверять. Мой добрый совет — держись от Джованны подальше.