IX
Криденс, уложенный на одну из незанятых коек, так и не пришел в себя после обморока, но слабость его мерно перетекла в глубокий сон истощенного организма. Поппи, наблюдавшая за их появлением с таким испугом, которого Альбус не видел у нее даже в первый день в лагере, совсем помертвела лицом, стоило Поттеру начать расстегивать на Криденсе перепачканную кровью робу. Под серой тряпкой обнаружились синяки и ссадины разной степени давности. Помфри глядела на отчетливый след чуть ниже ключицы, ярко выделяющейся на синюшной коже, сжимая прутья больничной кровати тонкими пальцами. Альбус запоздало осознал, что подруга не знала об истинных масштабах их маленькой трагедии, и неожиданно устыдился. Не знала, но рвалась прекратить, словно чувствовала что-то женским своим инстинктом. Как любящая мать старается уберечь от невзгод единственного ребенка, так и Поппи кидалась в бой за этого мальчишку, который был ей едва знаком. А Альбус знал, молчал и сидел тихо. Терпел несправедливость, мерзкость и чужое уродство бестрепетно, привычно. Переживал лишь за свою шкуру. Но можно ли было его винить? В лагере, где каждый час мог стать последним, он боялся за свою жизнь больше, чем за жизнь не такого уж невинного Криденса. Он был в своем праве, и никто не посмел бы усомниться, но… Да уж, и впрямь трус, мало Поппи его припечатала. Как быстро все человеческое способно отмереть и разложиться в душе, оставив после себя одни лишь звероватые отмашки. След на чужой коже невозможно было принять за что-то иное, кроме. Два вытянутых полукружия свежего синяка с твёрдыми отпечатками по контуру; судя по цвету, кровоподтеку было часов десять, не больше. Генри замешкался, кидая быстрый взгляд на побледневшую Помфри. Альбус шагнул вперед в попытке помочь, но Поппи споро перехватила его руки. — Вы его разденьте, а дальше я сама справлюсь, — твердо сказала она. Генри слабо, но понимавший французский, уставился на Альбуса — тот коротко кивнул. Они помогли избавить Криденса от одежды, накрыли тонкой простыней и вышли, оставляя Поппи разбираться с последствиями телесных ран. Ах, если бы так же легко можно было излечить раны душевные! — Ты самый чокнутый из всех, кого я видел, — заявил ему Генри минут двадцать спустя, жадно прихлебывая кипяток из жестяной кружки. Возвращаться в бараки он не спешил, Альбус видел клокочущий в Поттере азарт, ищущий возможность выплеснуться, но не мог ответить взаимностью. Не находил в себе сил обсуждать, что случилось на плаце. Больше всего хотелось упасть на койку и проспать сутки, завернувшись в тонкое одеяло, но еще нужно было зайти к оберштурмбаннфюреру за бумагами. Дав себе зарок обязательно упомянуть о закончившихся лекарствах, Альбус поднялся, подошел к окну и оттянул занавеску. На улице успело окончательно стемнеть. Сизая дымка тумана разливалась по долине под утро, а пока ночь казалась карикатурно густой и безлунной. В такие ночи хорошо умирать, рассеянно подумал Альбус и внутренне передернулся от этой мысли. Горячая ладонь Генри опустилась ему на плечо, заставив вздрогнуть и обернуться. Поттер виновато улыбнулся, но руки не убрал, сжимая худое альбусово плечо ровно там, где не больше часа назад его уже касались чужие пальцы. Прикосновение не несло в себе желания сделать больно, но Альбус отчетливо вспомнил, как гибкая белая ладонь Гриндевальда впивалась в его плоть, принося ощущение неизбежности. Он ведь думал, что ляжет следом, получив в качестве ласки вторую пулю. — Да что ты, в самом деле! — шепнул Генри, вдруг боднув его лбом в плечо. Альбус замер, не зная, как реагировать на подобное. — Все же хорошо получилось. Ты держался молодцом, даже в обморок не грохнулся. Хотя, я на миг усомнился… Он замолчал, то ли выбирая из своей истощившейся, закостеневшей за годы плена души по крупицам слова утешения, то ли давая Альбусу возможность ответить, но тот не знал, что сказать. В голове было гулко, как в пустом колодце, из которого много лет назад ушла живительная влага. Жар тела Генри ощущался сквозь тонкую хлопковую куртку; Альбус осознал, что замерз, и в легком удивлении перевел взгляд на свои руки — пальцы дрожали. Они оба прислушались к тому, что происходит в соседней комнате, но различили лишь тихий шорох ткани и звяканье инструментов. Генри перехватил его руку и крепко, до боли, сжал окоченевшие пальцы. — Гриндевальд нормальный мужик. Ну, насколько нормальным может быть гребаный немец, — одними губами прошептал Поттер, но они стояли так близко, что Альбус слышал его голос отраженным эхом в своей глухой черепушке. Теплое, слабо пахнущее табаком дыхание, опалило скулу. — Жесткий, но справедливый. За все время здесь, я ни разу не видел, чтобы он впадал в ярость или кого-то порешил из желания развлечься, как другие. Он странный, но думаю, вы найдете общий язык. Альбус дернулся как от удара, заставив Генри отступить. В густых карих глазах его — сейчас кажущихся совсем темными, как у Криденса, — дрожало неясное чувство, которое Дамблдор не мог прочитать. — Я пойду, — произнес Альбус, — Не стоит заставлять господина оберштурмбаннфюрера ждать. — Проводить тебя до ворот? — тут же нашелся Генри, но Дамблдор покачал головой. — Не знаю, когда Криденс очнется, да и очнется ли сегодня, но, если тебе не влетит… Можешь побыть тут немного? Успокоить Поппи. Она, кажется, переживает гораздо глубже, чем готова показывать. Поттер кивнул, растягивая губы в усмешке. Хлопнул Альбуса по плечу и вернулся к столу, в два глотка допивая остывшую воду. — Не переживай, угомоним твою королеву, — с тонким привкусом насмешки заметил он. Альбус нахмурился, но ничего не ответил: отбой дали полчаса назад, стоило поторопиться. И пусть Генри уверял его, что Гриндевальд не страдает приступами безосновательной ярости, провоцировать его не стоило в любом случае.X
У Альбуса так дрожали руки, что пришлось добела сжать кулаки, успокаивая перепуганное сердце. Несмотря на увещевания Поппи и Генри, Дамблдор был уверен, что получит разве что пулю в лоб, стоит приблизиться к Внутренним воротам. И шел он туда в тревожном оцепенении, несмотря на теплую ночь, ощущая, как по спине под курткой вдоль позвоночника катятся крупные капли ледяного пота. Кряжистый мужчина лет на пятнадцать старше самого Альбуса неторопливо появился из каморки охраны. В полумраке висящих над воротами ламп (прожекторы включали редко, от случая к случаю), Дамблдор различил посеребренные петлицы пребывающей в беспорядке формы; унтер-офицер недовольно прищурился, поскреб уже начавшие седеть усы и приосанился. — Куда прешь на ночь глядя? — Пятьсот восемьдесят пятый. К господину оберштурмбаннфюреру. Он должен был оставить… Офицер нахмурился, смерил Альбуса тяжелым взглядом, не спеша пропускать. Запрокинул голову и гаркнул: — Улрич! Распоряжение поступало? Альбус напряженно замер, ожидая приговора. В охранничьей каптерке завозились. Из узкого оконца высунулась русоволосая голова, мигнула осоловелыми глазами. — А, этот… из санчасти. Пропускай. Герр Гриндевальд его ждет. Офицер еще раз оглядел Альбуса, неразборчиво забормотал что-то недоброе сквозь зубы и указал на калитку. — Проходи, медик. Пошевеливайся! Улрич, проводи его. Альбус проскользнул в распахнутую калитку, прислушиваясь к звукам ночного лагеря. Из клетушки охраны доносилось фальшивое насвистывание старенькой французской оперетты. Впереди, чуть правее, он различил приглушенные голоса и глухое коровье мычание. Вспыхнул и погас в отдалении огонек сигареты. Внутренний лагерь был освещен гораздо лучше, чем бараки. Электричество здесь было всегда, за исключением авианалетов, когда его вырубали по указке, чтобы не привлекать внимания с воздуха. Генри говорил, что за последние полгода сирены выли раз двадцать, но за время проведенное Альбусом в стенах лагеря, не вскрикнули ни разу. Каждый раз самолеты пролетали мимо, устремив свои темные гладкие носы вглубь страны. Заключенным, потерявшим всякую связь с огромным внешним миром, оставалось подспудно надеяться, что линия Восточного фронта подступила ближе, но надежда эта были тихая и бесплодная, мертворожденная надежда. Альбус переминался с ноги на ноги, дожидаясь, пока недовольно ворчащий охранник приведет себя в порядок — это же на поклон к самому оберштурмбаннфюреру! — и выскользнет из-под навеса. Вид Улрич имел, как и его страший товарищ, сонный и встрепанный; он скользнул по Дамблдору незаинтересованным взглядом и невнятно, почти беззлобно буркнул что-то о страх потерявших, едва давя подступающий зевок: — Шагай, шагай. Тебе прямо. Альбус побрел вдоль освещенной дорожки, охранник шел следом: винтовка при каждом шаге глухо хлопала его по бедру. Они прошли мимо жилых казарм: двухэтажных домов, огороженных крашенным штакетником. Перед каждым был разбит палисадник, уже распускавший первые цветы. Головки крокусов клонились к земле; Альбус их понимал. Вся территория была разделена на три части: жилую, где располагались корпуса постоянного состава, административную в самой глубине (большой кирпичный дом, куда Альбуса и вели), там был Шухауз, где обитал комендант, а так же писари из числа немецких, секретари и прочие официально-уполномоченные следить за делопроизводством, и хоз.постройки: склады, скотный двор и огороды. Здесь же была отдельная кухня, обслуживающая исключительно расквартированных на территории эсэсовцев. Отдельным строениями из темноты выступали небольшие деревянные домишки высших чинов, притулившись наособицу у западной стены. На территории эсэсовцев трудились в основном женщины. Бригады менялись редко: попасть в такую можно было лишь по большой удаче. Они убирались, стирали, готовили, следили за хозяйством, работали на небольших огородиках и на скотном дворе. Работа была тяжелая, почти круглосуточная, но никто не смел роптать. Более того, считалось большой удачей попасть на нацистскую кухню — там всегда можно было разжиться объедками посытнее. Кое-что даже разрешали приносить в бараки. Иногда сюда пригоняли бригады мужчин — из тех, кто покрепче, когда надо было что-то починить и перетаскать тяжелые ящики из склада на кухню, но за ними всегда пристально следили надзиратели из местных: а вдруг прикарманят что? Воровство не любили, это было самое низкое, самое подлое, что можно было совершить. И карали за это жестко, так что Аннербаху еще повезло. Альбус едва заметно хмурился, проходя мимо аккуратных деревянных построек, так резко контрастирующими с убогим убранством рабочего лагеря. Беседки, фонарики, плетенные ротанговые кресла; из приоткрытого окна одной из квартир доносилось заунывное мурлыканье грампластинки. Высокий женский голос пел о любви. Альбус отвел глаза, словно напоровшись на скрытое уродство. Это оно и было — уродство человеческих душ. Нацисты жирели, остальные страдали и гибли под их стальным каблуком. Он старался познать глубину чужих поступков, увидеть замысловатые взаимосвязи и нет, не оправдать происходящее, но хотя бы постичь первопричины. Противоречия всегда привлекали его как ученого, тайны распаляли воображение. В самом начале войны, отрезанная от основного поля боевых действия, Британия жадно глотала ложь о сотрудничестве, ненападении и мирных договорах. Но пакт Молотова — Риббентропа сломал годами выстраиваемую чемберленновскую игру, обнажив прогнившую, выеденную могильными червями изнанку. Упиваясь своей значимостью после Первой мировой, правительство не сразу признало ошибку. Мирных граждан кормили дерьмом с ложечки, умиленно утирая подбородки словно беззубым младенцам. Когда прилетели эскадры люфтваффе, Лондон лег руинами, задыхаясь в крови и пепле. Альбусу тогда повезло: двадцать шестого августа, едва заслышав о взрывах в районе Рочестера, он, спешно закрыв клинику, отбыл на первом же поезде и через пару часов уже был в Рейнхеме. Ариана забилась на чердак и не желала выходить оттуда ни под каким предлогом. Аберфорт рассказал, что они слышали взрывы и видели зарево далеких пожаров, и это ужасно напугало сестру. Они оба старались оградить Ариану от страхов надвигающейся войны, но та подкралась к их порогу как зверь на мягких лапах. Истерика Арианы и упрямство брата уберегли Альбуса от бомбежки. Брат настаивал, что поедет разбирать завалы и Альбус пообещал остаться на пару недель. А седьмого сентября город погряз в огне и предсмертных судорогах. Он вернулся в Лондон только в середине сентября, не желая более отсиживаться в стороне, пока где-то там, за границей света и жизни, гибли мирные люди. Альбус помнил, как впервые после бомбежки оказался на Блумсбери-сквер. Пустыри между разрушенными домами забрасывали песком и известью. Все вокруг было усеяно осколками, которые торопливо сметали в кучи прямо на выщербленных мостовых, пытаясь расчистить дорогу для госпитальных экипажей, — звук этот напомнил Альбусу далекий прилив, мерное шуршание гальки в ледяных прибрежных волнах. Кровь на мостовых напоминала пятна ржавчины. И даже тогда Альбус все еще воспринимал войну как нечто далекое; нечто, что не коснется его и семьи, пройдет мимо, не тронет и взглядом. Нечто, что он сможет пережить, вернувшись после тяжелого дня в их дом на пригорке, в залитую утренним светом уютную гостиную к камину с книгой и бокалом старого-доброго кьянти. Здесь, конечно, все было по-другому: здания красили в темно-серый цвет ввиду светомаскировки, крыши закатывали пергамином, а окна плотно занавешивали непроницаемыми шторами, но это было подобие города — живого, почти по-домашнему уютного. Альбус успел узнать, что какая—то часть офицерского состава жила в городе неподалеку — там у них были дома, семьи, свои хозяйства, но охрана и надзиратели проживали на территории лагеря, меняясь лишь посменно. Гриндевальд, как заметил Генри, тоже не выезжал без надобности, и его почти всегда можно было застать на рабочем месте. Может, именно его постоянное присутствие поддерживало в лагере установившийся порядок. Желание человека обустроить свою жизнь по образу и подобию того, к чему привык, не казалось Альбусу странным. Как и истовая попытка отделить себя от лагерников, возвыситься над ними пусть и в мелочах. Но разделение порождало жестокость, и вот это виделось Дамблдору поистине страшным. На крыльце Шухауза курили трое немецких солдат и одна девушка. Они посмеивались, шутили и были так увлечены разговором, что не сразу заметили подошедших. Альбус несмело замер, вступив в круг света. Улрич вышел из-за его спины и вяло поздоровался. То, должно быть, были его приятели, потому что у них тотчас же завязался разговор. На Дамблдора внимания обращали не больше, чем на жука, ползущего по перилам. И только девушка, отнеся от губ сигарету, вдруг уставилась на него своими глубокими темными глазами. — Герр Гутцайт, — спросила она, разрывая густой диалог, полный скабрезности и ядовитой спеси, — А кто это? Улрич моргнул как ящерица — обоими глазами, но по очереди. Уставился на Альбуса, словно только сейчас заметил, что он еще ошивается рядом. Дамблдор опустил голову, чувствуя на себе неприязненно-изучающие взгляды эсэсовцев. — Ах, это, фройляйн Голдштейн, новый мед.комендант. Пожаловал к герру Гриндевальду за бумагами, — со значением протянул Гутцайт так, словно сам дал на то распоряжение. Девушка затушила сигарету, бросила окурок в закопченную консервную банку, служившую нацистам пепельницей, и легко сбежала по ступеням, замирая в шаге от Альбуса. — Ох, и высокий же вы, герр комендант, — сочувственно улыбнулась она. Желтоватый свет мерцающего над входом фонаря вызолотил легкомысленные кудряшки. Альбус опустил взгляд на ее тонкие руки. Заметил ободок кольца на пальце, нахмурился. — Да что ты с ним цацкаешься, Куинни! — хохотнул один из мужчин. — Какой он тебе герр? Ты глянь, у него нашивка британская. Урод пленный! — Ага, на смену Аннербаху взяли, представь? Лучше бы кого-то из нас поставили, а не этого… — поддакнул второй. — А ты что же, Гантер, решил оспаривать приказы герра Гриндевальда? — с подначивающей улыбкой обернулась к ним девушка. Мужчины затихли, переглянулись. В словах Куинни не было жестокости, как не было и холода, но всем им почудился неуловимый намек. Альбус из-под ресниц наблюдал за разворачивающейся сценой, гадая, кто же такая эта фройляйн Голдштейн. Первым отмер Гутцайт. Он откашлялся, поскреб щеку и взглянул на Куинни виновато. — Фройляйн Голдштейн, босс у себя? — девушка коротко кивнула, продолжая улыбаться, — А вы… Ну, это… Не проводите ли? — Провожу, голубчик. А вы пока покурите тут. Угощайтесь, — девушка достала из кармана шинели серебристый портсигар, отщелкнула крышку и предложила охраннику сигареты. Гутцайт помявшись, выбрал одну, рассыпался в благодарностях. Ему подали спичек; в темное небо взвился дымный выдох. Куинни понаблюдала за мужчинами, тряхнула кудряшками и поманила Альбуса за собой. — Пойдемте, герр комендант, — и взбежала по крыльцу, звонко цокая каблучками. Альбус боком протиснулся мимо мужчин и вошел в полутемный коридор. — Все будет хорошо, милый, — вдруг заявила Куинни шепотом и заговорщически улыбнулась, — Не слушайте этих бестолочей, пойдемте скорее. Герр Гриндевальд, конечно, не спит, но задерживаться не стоит. — Спасибо, — едва слышно выдохнул Альбус. В лагере благодарить было не принято — глупо и бессмысленно, тут никто по доброте душевной помощи не предлагал, но Дамблдор зачем-то сказал и слабо улыбнулся в ответ на проскользнувшую по чужим губам улыбку. — Вы только не бойтесь ничего, — напутствовала его фройляйн Голдштейн, поднимаясь по ступеням на второй этаж, — Я с оберштурмбаннфюрером давненько работаю. Он своего слова не меняет и назначение вам подпишет. Альбус хотел было сказать, что именно этого он и опасается, но промолчал, прикусив язык. Вместо этого спросил: — Простите, а вы?.. — Меня Куинни зовут. Куинни Голдштейн. Я при герре Гриндевальде что-то вроде личного секретаря, — с охоткой пояснила девушка. — Теперь мы с вами часто видеться будем. Вы ведь Альхен? — Альбус, — осторожно поправил ее Дамблдор, — Альбус Дамблдор. Хирург. Куинни на мгновение сбилась с шага, вскинула тонкие брови. — Как странно, а мне казалось… Впрочем, не важно. Вам вот туда, черная дверь. Альбус еще раз скованно поблагодарил девушку за помощь и приблизился. Куинни махнула ему на прощанье и была такова, оставив один на один с неизбежным. На двери не было ни таблички с именем, ни узоров, одно сплошное полотно, крашенное черной краской. Круглая блестящая ручка притягивала взгляд. Альбус сглотнул и постучал. Дождался приглушенного «войдите!» и решительно распахнул створку. Он оказался в небольшом рабочем кабинете. Окна на противоположной стене были распахнуты, но наглухо зашторены тяжелыми багряными портьерами. Рядом стоял большой письменный стол темного дерева, на удивление пустой. Все его убранство составляли лишь пара папок, лампа в бархатном абажуре и малахитовый набор для письма, сдвинутые к краю. Желтоватое цветение заливало комнату; бисерные нитки слегка покачивались на сквозняке. Рядом со столом — тяжелое кожаное кресло, и еще два с другой стороны — попроще, для посетителей. Вдоль правой стены тянулся массивный книжный лабиринт, убранный под стекло. У Альбуса мигом засосало под ложечкой, так давно он не держал в руках бумажной книги. Напротив стеллажей у дальней стены стоял диванчик, обитый горчичным репсом. На нем и сидел Гриндевальд, поджав под себя ногу. Он читал книгу в безымянном темном переплете. Когда Альбус вошел, оберштурмбаннфюрер вскинул голову, заложил страницу пальцами и воззрился на него так, словно не ожидал визита. — Пятьсот восемьдесят пятый? Вы что здесь забыли? Альбус опешил, в удивлении распахивая глаза. — Но вы же сами приказали… явиться после отбоя… назна… Гриндевальд фыркнул, отложил книгу и в усталости растер шею. — Да-да, точно. Я-то думал, что вы опять проявите своеволие и придете под утро, — пробормотал он, поднимаясь на ноги и подходя к столу. Его манера вести диалог, словно они с Альбусом равны и при это называть его не иначе как по номеру обескураживала. Дамблдор привык, что с ними не считаются иногда даже сами лагерные из числа элиты, а некоторые эсэсовцы и вовсе величают не иначе, как гниды и червяки. Ровный, вежливый тон оберштурмбаннфюрера заставлял внутренне напрягаться каждый раз, когда взгляд разноцветных глаз возвращался к его застывшей на пороге фигуре. — Да что вы там замерли? Проходите и сядьте, не мозольте глаза, — велел Гриндевальд. Альбус приблизился к одному из кресел и осторожно сел. — Так-так, — бормотал оберштурмбаннфюрер, перебирая бумаги, — Да где же… Ах, вот! Винда, умница, все подготовила. Вот, держите, там уже подписано. Он протянул бумагу через стол; Альбус осторожно потянулся в ответ, но стоило пальцам коснуться листка, Гриндевальд одернул руку. — Вот что, пятьсот восемьдесят пятый, — задумчиво протянул он, разглядывая Альбуса из-под нахмуренных бровей, — Скажите, вы собираетесь меня обкрадывать? Альбус дрогнул и резко замотал головой. Гриндевальд кивнул и обогнул стол, присев на его край — напротив Дамблдора, почти касаясь мыском блестящего сапога ножки его кресла. — Это хорошо, просто замечательно, потому что больше всего в жизни я ненавижу, когда мне лгут. Знаете, с детства лжецов не люблю. А еще не выношу тунеядцев. Вы ведь не такой, пятьсот восемьдесят пятый? — оберштурмбаннфюрер выгнул светлую бровь. Альбус снова замотал головой, не в силах справиться со словами. Он вновь испытал то странное чувство подавляющего, сковывающего ужаса, какое посетило его на плацу. Должно быть так ощущают себя насаженные на булавку бабочки. Успокоившиеся было руки снова взволнованно задрожали. Гриндевальд опустил глаза, наблюдая за тревожной спастикой его пальцев. — Боитесь меня? — задумчиво протянул оберштурмбаннфюрер, — Вы не бойтесь. Если будете выполнять свои обязанности хорошо, то и я не обижу. Мне не с руки искать вам замену, да и кандидатов приличных не слишком много… Альбуса точно иглой в висок ударило. — Кохен. Йозеф Кохен, господин оберштурмбаннфюрер, — сдавленно прошептал он. Гриндевальд поднял на него вопросительный взгляд. — Простите? — холодно уточнил он. Альбус, пребывая в диком ужасе от того, что собирался сказать, через силу выдавил. — Это один из наших, простите, я не вспомню его номера… Он ученый, медик, очень талантливый. Гораздо толковее меня… Приписан к лазарету. У него опыта в два раза больше моего наберется и вообще… — Вы что же это, отказываетесь от назначения в пользу другого? — развеселился Гриндевальд, наконец понимая, к чему Альбус клонит. Дамблдор сглотнул и коротко кивнул. — Так будет правильно. Он правда… Опыт. Знания. Я… Только он болен, господин оберштурмбаннфюрер, — зачастил он, давясь словами, в панике от собственной же глупости. Ну кто в лагере отказывается от хлебного места? Ох, и дурак! Но ведь это возможно единственный шанс для Кохена. Единственный шанс его спасти… Гриндевальд запрокинул голову и расхохотался, обнажив гладкую белую линию горла. Этот хриплый смех заскакал между стен, ударами плети стегая Альбуса по лицу так, что щеки распылались жаром. Странный это был человек — оберштурмбаннфюрер Гриндевальд, — странный и непонятный. Дамблдор таких еще никогда не встречал. Одно он успел понять точно: смерть тот раздает с насмешливой легкостью, словно леденцы на параде. А когда серьезен — тогда не страшно. Гриндевальд замолчал так же резко и провел рукой по глазам, отметая со лба упавшую челку. — Вы неподражаемы. И то ли насквозь глупы, то ли… — он оборвал, не закончив, уставился на Альбус не мигая. В кабинете воцарилась глубокая тишина, было слышно лишь, как часы тикают, запертые за стеклянной дверцей. — Чем он болен, этот ваш еврей? Альбус облизнул пересохшие губы. — Туберкулез. Мы полагаем… Зрачки Гриндевальда мигнули, сужая как у кошки. Альбус поспешил добавить: — Закрытая форма. Он не заразен! — Лишь пока, — спокойно заметил оберштурмбаннфюрер, — А потом начнет харкать кровью и пойдет в отход. Дамблдор закусил щеку изнутри: Кохен уже кашлял и, если Гриндевальд об этом узнает… Боже, зачем он вообще начал?! Зачем заговорил о Йозефе?! Рыбкой мелькнула и ушла в глубину малодушная, гадкая мысль: ты ведь знал, что так будет. Не должностью хотел обменяться, а просто избавиться от Кохена, который нес в себе, помимо болезни, все то, что ты так остро отвергал все это время. Смирение, нежелание жить, душевную полость. Именно поэтому ты заговорил о нем с Гриндевальдом, а не потому, что и впрямь считаешь его лучшим. Альбус задохнулся, ощутив, как сердце частит в груди. Приступ паники накрыл его; руки задрожали. Гриндевальд смотрел, склонив голову к плечу как большая хищная птица. С любопытством, затаенной насмешкой, презрением. Он тоже все понял, осознал Альбус, и теперь насмехается над твоим малодушием, червь. Оберштурмбаннфюрер бросил листок с назначением ему на колени. — Забирайте и выметайтесь, пятьсот восемьдесят пятый, я своих решений не меняю. Негнущимися пальцами подхватив документ, Альбус поднялся, пошатнулся и вцепился в подлокотник кресла, пытаясь сохранить равновесие и позорно не распластаться под чужими сапогами. Гриндевальд не двигался, кривя губы. Дамблдор на негнущихся ногах шагнул к двери. — Ах, да, пятьсот восемьдесят пятый, — шелестящий, почти нежный шепот нагнал его на пороге, — Скоро приволокут новый этап. Ждите пополнение и подготовьте койки. Альбус обернулся, открыл было рот, чтобы спросить о медикаментах, но не нашел в себе сил исторгнуть вопрос. Коротко кивнув, он толкнул дверь и вышел в коридор, прижимая листок с назначением к груди. Виски взмокли, над верхней губой выступила испарина. Альбус утер лицо ладонями, злясь на себя, и медленно побрел по коридору. Когда он спустился, внизу никого уже не было. Даже Гутцайт и тот ушел. Лишь в пепельнице-консервке дымилась кем-то недокуренная сигарета.XI
Кое-что из старых порядков Альбус отмел сразу. Как начальник санчасти он теперь мог назначать дежурства подчиненных и равнодушно приписал Тицхена на постоянное место в крематорий. Поппи его на дух не переносила, Альбус не до конца понимал причины такой стойкой неприязни, но и сам относился к аптекарскому сыночку со здравым скепсисом. Раз уж он теперь мог выбирать, каких людей видеть подле, то можно немного повластвовать. Криденс, более-менее оправившийся от гадкой истории, тоже остался, хотя Альбус предлагал ему перевод. Но мальчишка отказался, справедливо заявив, что ему тяжело прижиться где-то еще, а лазарет уже стал ему вторым домом. Альбус поймал себя на уязвленности: он не ждал от Криденса благодарности, более того, в моменте он даже не осознавал всей полноты совершаемой глупости, но, казалось, произошедшее лишь сильнее их отдалило. Все узнали о тайне, что Криденс носил под кожей, и хоть Поппи пыталась осторожно уверить его, что вина целиком лежит на плечах Аннербаха, юноша окончательно закрылся. Альбусу были знакомы его чувства: гадливость, въевшаяся так глубоко, что ее не смыть простой водой, не стереть мылом. Стыд, заставляющий отводить глаза, словно каждый вокруг видит тебя с изнанки и насмехается за спиной. Горечь от взгляда прошлого: почему позволил, не остановил? Но разве мог Криденс что-то противопоставить Аннербаху? На стороне последнего была сила, власть и чертова прорва извращенного безумия. Даже если бы Криденс захотел, то не смог бы. Аннербах имел волю — и желание! — уничтожить его, разъять по крупицам, низводя до состояния безликого, безыдейного зверья. Криденс остался приписанным к ревиру, тщательно ухаживал за больными и помогал по хозяйству, не чураясь самой тяжелой работы. Он был толковым и исполнительным фельдшером, в этом Альбус не солгал, но внутри него словно бы потух какой-то огонек и без того теплящийся едва-едва. А с Генри все случилось с точностью до наоборот. После случившегося он будто разглядел Альбуса, взглянул по-новому, с иной стороны. Если раньше они приятельствовали скорее по нужде, то теперь их привязанность окрепла и оформилась в нечто напоминающее многолетнюю дружбу. Альбус все еще испытывал скованность, ловя себя на неуместном желании задержать чужое касание дольше положенного, прижаться теснее, на долгий миг спрятать лицо на чужом плече, укрываясь от мира, но Поттер этого не замечал. Или старательно делал вид, и это устраивало обоих. В начале апреля на Альбуса так крепко навалились дела, что стало не до переживаний. По вечерам в свободные минуты он взялся обучать Поппи немецкому, и пусть успехи все еще были слабы, но некоторые подвижки имелись. Помфри больше не смотрела на него с тревогой, принимая очередного пациента. Свободно изъясняться она не могла, но понимала неплохо. Иногда Криденс подменял Альбуса, когда у того копилась работа, но каждый раз стремительно сбегал, стоило только Дамблдору присоединиться к ним за занятиями. Поппи упрямо отказалась ночевать в лазарете, хотя Альбус мог бы выбить ей постоянное место. Каждый вечер, когда не было дежурств, она уходила к своим, оправдывая это тем, что лучше ей быть в курсе новостей на женской половине. Дамблдор легко уступил сразу по двум причинам: во-первых, он был с ней полностью согласен. Весна приносила с собой неясную надежду, пробуждая даже в истощенных лагерной жизнью узниках телесное томление. Повторения ситуации с Анникой никто из них не жаждал. А вторая причина была гораздо прозаичнее, и Альбус долго не решался признаться в ней даже самому себе. Ему нравилось одиночество. Всегда нравилось. Нравилась иллюзорная свобода, которую даровала новая должность. У него вдруг появился свой угол, своя комнатушка три на четыре, куда помещалась одна лишь узкая койка, но зато с нормальным бельем, матрасом и подушкой, и стол со стулом, но это было лучше, чем ничего. Это было лучше, чем он мог рассчитывать, впервые ступая на аппельплац. Отношение к нему тоже изменилось. Если раньше его не трогали, почти не замечали, стараясь не ссориться с одним из немногочисленных лагерных медиков, то теперь скорее заискивали, пытаясь подмазаться. Генри предупредил, что многие блатные попытаются взять его в долю, чтобы проворачивать через лазарет свои делишки. Черный рынок процветал и ширился в обход всех фрицевских проверок, и ушлые этаписты искали новые возможности сбыта. Санчасть подходила для этого идеально: независимые поставки без шмона на постах буквально развязывали руки. Альбусу пока удавалось ловко лавировать между недвусмысленными предложениями, ускользая от ответа. Все равно то, что ему необходимо, никто из них предложить был не в состоянии, а навлечь на себя беду и вместе с ней гнев оберштурмбаннфюрера Дамблдору не хотелось. Утром третьего апреля он проснулся от громких криков и тяжелых ударов, хриплого ворчания двигателей. Вскочил, пытаясь понять, что происходит, кое-как оделся и вышел во двор. Вдоль примыкающего к медицинской части забора возводили новые бараки. Альбус насчитал три рабочие бригады по сорок человек в каждой и две дюжины надзирателей. Узники поднимали стены, лили пол, спешно разгружали пригнанные грузовики с досками, бетоном и инструментами. Аузиры нервно расхаживали между рабочих, то останавливаясь прикрикнуть на одного-другого, то раздать крепкого тумака. Спешка и беспокойство эсэсовцев передались и лагерникам: они торопились, ошибались, тихо переругивались друг с другом, за что получали от бригадиров, пытающихся призвать людей к порядку. Альбус вздохнул и вернулся в лазарет, предвкушая, как к вечеру потянуться сюда первые покалеченные. Гриндевальд не солгал: в лагере ждали пополнения. Он проверил пациентов, попытался через силу накормить Кохена, но тот в слабой попытке отмахнуться едва не перевернул миску с жидким супом, разлив половину. Альбус в отупении смотрел на мутные капли баланды, пятнающие пол и простынь. Внутри разгорался злой, решительный жар. — Я устал с вами бороться, — выдохнул он яростно, — Если хотите сдохнуть — так пожалуйста. Поскорее бы только, а то койка скоро понадобится. Понадобится тому, кто стремится жить и не боится бороться. Йозеф повернул голову и ожег Альбуса неожиданно осмысленным взглядом, исполненным внутренних чувств. Дамблдор не стал дожидаться его ответа; унес тарелку, сходил за тряпкой и тщательно вытер пол. Пара ложек жидкого супа — что за потеря? Но это стало своего рода последней каплей. Кому-то эта порция могла стоить жизни — или спасти ее, а Кохен, обитая тут на всем готовеньком, даже не задумывался об этом. Упрямился, как… как старик, которым он по сути своей и являлся. Смотрел волком, словно они проводили над ним бесчеловечные опыты, а не пытались спасти. Альбус вышел в коридор, шумно выдохнул, пытаясь успокоиться, и прижался пылающим лбом к прохладному дверному откосу. Зря он это, конечно, зря. Вспылил, не сдержался. Но от мысли, что всего полгода назад он был таким же смертником, повело, задушило. Альбус беззвучно застонал, закрывая лицо ладонями, с усилием надавил на глазные яблоки, пока под веками не замерцали, расходясь, белесые пятна. Вспомнился брат, сестра, их крохотный домишка в предместьях Лондона, из мансардного окна которого открывался вид на острую крышу местной часовенки. Два этажа, чердак, черепичная крыша. Много света, мало пространства; дом их детства, уютный и тихий. Небольшой садик, где весной зацветали черемуха и яблони. Увидит ли он когда-нибудь все это снова? Сможет ли вновь обнять Ариану? Заглянуть в хмурое лицо Аберфорта? Знает ли брат, что Альбус в плену?.. Они так некрасиво расстались, наговорили друг другу гадостей и лжи, — Альбус до сих пор с тяжелым сердцем вспоминал их последнюю встречу. Аберфорт вспылил, орал, брызгая слюной и давясь словами. Таким взбешенным Альбус его еще не видел. Тогда он считал, что спасает. Считал так и сейчас и, оглядываясь назад, сделал бы то, что сделал, но сомнение скреблось внутри, шептало исподволь: ты уверен? Быть может, стоило отпустить его на войну, раз он так хотел, а самому остаться? Но Аберфорт бы не вернулся. Альбус уже тогда это понимал и, едва узнав о желании брата записаться добровольцем, тайком обратился к своему хорошему знакомому — доктору Фронсаку. Документы были готовы спустя пару дней. Это был выбор без выбора: даже если бы он остался, брат бы ни за что ни бросил Ариану, но Альбус все равно ушел. От воспоминаний разболелась голова. Альбус даже Генри не рассказывал, как попал на фронт. Не говорил и о семье, хотя Поттер рассказывал о своих охотно и часто. Дамблдор моргнул, хмурясь: картинка перед глазами задвоилась, становясь нечеткой. Последствия контузии, проявляющиеся так невовремя. Головные боли не отпускали, став постоянными спутниками, а зрение постепенно падало. Альбус прищурился, рассматривая свои руки, рассеянно помышляя, что такими темпами он скоро не просто не сможет заполнять документы, но и оперировать нормально. Где бы раздобыть очки? Может, поговорить с Генри?.. В дверь застучали. Альбус вздрогнул, вскидывая голову. Неужто первые пострадавшие? Оставалось лишь надеяться, что травмы не слишком серьезные, потому что лечить их решительно нечем. Кончилась даже карболка, не говоря уже о цитрате натрия, так необходимом для срочного переливания. Альбус распахнул дверь, едва не съездив стоящему на пороге мужчине по лицу. Тот выругался, отступил на шаг. Уставился на Дамблдора почти зло. — Нормально же вы тут встречаете поставки, докторишки несчастные! — рявкнул, оттесняя Альбуса с дороги. Он брякнул два тяжелых ящика в сенях. Дамблдор уставился на них непонимающе, с подозрительной настороженностью. Солдат вышел, вернулся, неся еще два. Разогнулся, поморщился, утирая пот со лба. Протянул планшетку на подпись. — Но… Поставок ведь не обещали, — удивленно заметил Альбус, уже потянувшись за ручкой. Подмахнул, а потом вдруг прижал документы к груди, спохватившись, — Нет, я сначала все проверю. Подождите. Солдат закатил глаза, но спорить не стал, лишь нетерпеливо притоптывал каблуком, пока Альбус сличал препараты. Здесь было втрое больше положенного. Дамблдор выпрямился, все еще не веря своему счастью. Жизнь научила его не принимать удачу как должное. — Чей приказ? — спросил он строго, вспоминая, что вообще-то он тут глава лазарета. Солдат глянул на него с немым удивлением, как на душевнобольного. — Герра Гриндевальда, конечно, — сказал он и следом опомнившись, зашарил себя по карманам. — Погоди-ка! Это еще не все. Достал бумажный пакет без надписей и протянул Альбусу. Дамблдор, помедлив мгновение, взял. Осторожно развернул и обомлел. Двенадцать пузырьков со стрептомицином. У него в руках было настоящее сокровище! Альбус в священном ужасе поднял лицо. — Откуда?.. — Да я почем знаю? — буркнул фриц, поджимая губы, — Сказали передать лично в руки — я лично в руки и передал. Все сошлось? — Альбус кивнул, — Ну тогда я пошел. Дверь за ним захлопнулась, оставляя Дамблдора в прохладе предбанника одного. Мысли дробились на рваные фразы, никак не желая складываться во что-то цельное. Альбус осторожно перебрал пузырьки, словно убеждаясь в их подлинности, не иллюзорности. Пальцы наткнулись на острый краешек сложенного вдвое листа; кожа вскрылась в злющем порезе. Альбус зашипел, слизнул выступившую каплю крови и поднес бумагу к глазам. «Sina era est studio». Резкий, наклонный почерк, с витым взмахом над «т». Альбус уставился на записку, чувствуя, как щеки загораются стыдом. Конечно, он понял. Не мог не понять. Истинные мотивы чужих томлений герр Гриндевальд замечал, как тренированная охотничья собака след лисы в заснеженном поле. Понял и все равно прислал лекарство, а не приказ пристрелить на месте. Издевка это была или наставление? Альбус не знал. Одно он запомнил точно: стрептомицина не было в номенклатуре, а значит то было личное изъявление оберштурмбаннфюрера. Да только добрая ли это была воля? Чудо она сулила или беду? Альбус сунул записку в карман, тщательно завернул пакет и отнес его в свою комнату. Спрятал в нижний ящик стола единственный здесь запираемый на заржавленный ключ. Даже он, никогда не имевший дел с фтизиатрией, понимал, что это — единственная возможность для Кохена. Оставалось только решить, рассказывать ли о двенадцати бутыльках панацеи потерявшей всякую надежду Поппи.