XVIII
Городу сильно досталось: пожары пылали всю ночь, сернистым маревом взвиваясь над горизонтом, рассекая тьму желтоватыми хвостами огня и дыма. Эсэсовцам, пусть не сразу, но удалось восстановить подобие порядка в лагере и разогнать узников по баракам, но лазаретных никто не трогал. Генри давно ушел, а Альбус остался на улице, наблюдая за щекочущими вспышками все новых разрушений. Умом понимая, что в городе в основном старики, женщины и дети, он все равно испытывал странное удовлетворение, глядя, как тот стонет от боли, воет пожарными сиренами в разрежающимся сумраке нового дня. Под утро прогремел очередной взрыв. Гулко захлопало, застрочило. Успокоившиеся было солдаты вновь повскакивали, озираясь, но быстро поняли, что это горит склад боеприпасов. Снаряды рвались несколько часов, под их мерный рокот Альбус и уснул словно ребенок, укачанный материнской колыбельной. С утра всех выгнали по перекличку под грохот строевого марша. Паника среди эсэсовцев улеглась, но тревога не угасла. Герр Абернети, еще более дерганный, чем обычно, наскоро прошелся по новому списку назначений, ломко зачитывая номера и направляя команды в город. Смены на заводах были отменены, узников собрали в бригады — разбирать завалы после ночной бомбежки. Герр Гриндевальд на аппельплаце не появился. Кто-то из лагерных страшин, встав отлить до гальюна, видел, как в половине шестого утра, когда хлопанье снарядов поутихло, оберштурмбаннфюрер спешно покинул резиденцию на своем личном темном Хорьхе со светомаскировочными фарами в сопровождении фрау Розье. Куда они направлялись никто не знал. Об оберштурмбаннфюрере в лагере ходили разные слухи, но большинство из них можно было причислить к разряду «фантастики», а за остальные угодить прямиком на крестовину. Кто-то из бригадных ядовито похмыкал, мол, оберштурмбаннфюрер почуяв, что пахнет жареным, решил сбежать, поджав хвост и прихватив все свои сбережения, но Альбус не слишком верил в подобный исход. Гриндевальд не производил впечателение человека, способного до паники испугаться нескольких взрывов. К тому же, Дабмлдор теперь знал это точно, он служил, а на войне чего-то только не случается, но ко всему быстро привыкаешь — или умираешь в числе первых. Вряд ли оберштурмбаннфюрер испугался авианалета; предположение о семье в городе, за которую Гриндевальд переживал, больше походило на правду, но Альбус и к этому отнесся с недоверием. Упоминание о брате, конечно, добавило зерна правды в эту теорию, но что-то подсказывало, что разгадка крылась глубже, или вовсе не там, куда смотрит большинство. Но и без Гриндевальда атмосфера на построении стояла гнетущая. Охрана была рассеянной и нервной, ярилась пуще прежнего на любое неповиновение, прикрикивая на лагерников и щедро раздавая угрозы за случайный взгляд, брошенный не в ту сторону; оно и понятно, у половины из них в городе были семьи, друзья, хозяйство. Отлучиться со своих постов как оберштурмбаннфюрер они не могли, даже записок передать было не с кем. Зато после аппеля шоферов грузовиков, что поджидали народ перед брамой, облепили как мухи, пытаясь упросить каждый о своем. Несмотря на общий раздрай и нарочитую строгость надзирателей этим утром, настроение лагерников было приподнятым. И хоть работы им прибавилось, но сама мысль о налете грела людские сердца сильнее выданной на руки пайки. Это было своего рода маленькой, но победой, в которой они не принимали участия, но все как один ощущали свою причастность. Ведь раньше бомбардировщики пролетали мимо, а теперь и их заметили, а значит что-то стронулось, изменилось в привычной системе мироздания. Колесо жизни сделало новый виток. Бомбежка сделала то, что не смогла весна. Никто не хотел говорить этого вслух, но надежда затеплилась в, казалось, наглухо выстывших сердцах с новой силой.XIX
Альбус снял жгут и бросил шприц в стальной поднос. Йозеф сам опустил подкатанный рукав, скрывая густую сеть кровоподтеков под кожей. Как бы аккуратно не ставились уколы, в таком количестве и в тонкие старческие вены — они оставляли след. Антибиотик помогал даже слишком хорошо: приступы приходили по паре раз за ночь и были короткими, кровохаркание прекратилось, а язвы на ногах затянулись сухими корками, хотя воспаление с суставов до конца не ушло. Йозеф немного набрал в весе и выглядел значительно лучше, чем прежде. Альбус рассчитывал, что он проведет в постели еще пару недель, но Кохен вернулся к работе сразу после авианалета, как будто взрывы далеких бомб что-то пробудили ото сна и в его душе. Во всех нерабочих вопросах Дамблдор старательно его избегал. Ему не было стыдно за свои слова, да и разочарование великим гением давно угасло. Нечего ему было делить с этим человеком, как и нечего обсуждать. Своих проблем хваталось с головой. Зато Поппи с затаенной ребяческой радостью взялась за Кохеном приглядывать. Старик не возражал: сначала настороженный, хмурый, день за днем он медленно оттаивал сердцем в ответ на заботу Помфри. Он до смешного быстро утомлялся и не мог даже ассистировать на сложных процедурах, не то, что сам вести операции, но зато вполне способен был осматривать больных и назначать лечение, за что рьяно и взялся. Лагерников он принимал в огороженном закутке прямо в больничной палате, чтобы в моменты слабости самостоятельно доковылять до койки. Его методы диагностики интересовали Альбуса, но присматривался он к ним со стороны и с расспросами не лез. — Как вы себя чувствуете? — дежурно уточнил Альбус, собирая в стальной поддон грязные инструменты. Йозеф помедлил, прислушиваясь к чему-то внутри, покачал головой. — Вполне сносно, спасибо. Альбус рассеянно кивнул, опуская крышку стерилизационного кейса. — И все же, не понимаю… — хрипло пробормотал Кохен, рассеянно поглаживая пальцами левое предплечье, — там, где пергамент старческой кожи пятнала уродливая расплывшаяся татуировка. — Откуда вы его достали. Препарат редкий, а особенно сейчас… Неужели Поттер сумел раздобыть? Альбус отошел к умывальнику вымыть руки. Вода текла все так же слабо, приходилось ждать, пока наберется достаточно, терпеливо подставляя ладони под тонкую струйку. Для хозяйственных нужд ее набирали в колонке за крематорием и носили в ведрах, сливая в большой чан рядом с печкой, но, чтобы наскоро обтереть лицо хватало и проведенного водопровода. Когда-то недалеко от лагеря была старая водонапорная башня, но теперь она то ли сломалась, то ли забилась, а может насосные станции вышли из строя. Даже прагматичный оберштурмбаннфюрер не заинтересовался починкой, и теперь ее бурый перст возвышался неподалеку от южных ворот, став излюбленным пристанищем вороньих стай. Альбус обтер руки о жесткое вафельное полотенце и взглянул на Кохена, с самого начала утомленный предстоящим разговором. Йозеф уже пытался выяснить, откуда взялся стрептомицин, спрашивал у Поппи, но та лишь удивилась вопросу. Криденс все еще бегал от еврея как от огня, а Альбус отмалчивался даже на прямые вопросы, отговариваясь поставками, но это Йозефа не успокаивало. Однажды Дамблдор застал его роющимся в медикаментах и запоздало порадовался, что продолжил зачем-то прятать антибиотик в своем столе. Это была его тайна, его и только. Альбус не хотел ни с кем ею делиться. Все еще глубоко уязвленный, как легко Гриндевальд разгадал малодушный порыв даже раньше, чем он сам осознал его в полной мере, Дамблдор множество раз прокручивал случившийся разговор в голове и не находил ответов. Рядом с оберштурмбаннфюрером парализовывающая тревога не давала вздохнуть, не то, что думать нормально. Это не было ненавистью в бесхитростном ее понимании. До определенного момента Альбус и вовсе пребывал в наивном убеждении, что не способен никого ненавидеть. Считал ненависть, зависть и страх разрушающими душу. Однако война на многое открыла глаза: кое-что стерла, а иное — напротив, — выставила напоказ. — Нет, Генри тут ни причём. Лекарство достал не он, — со вздохом признался Дамблдор, откладывая полотенце. — А кто же тогда? — задрал косматую бровь Йозеф, инстинктивно учуяв слабину. — Оберштурмбаннфюрер распорядился, — не стал юлить Альбус. Кохен резко изменился в лице, стоило ему услышать эти слова. Он обморочно побелел, выкатив глаза, и так крепко сжал пальцы на своем предплечье, что ткань рубашки затрещала на разрыв. Альбус отшатнулся, недоуменно хмурясь. Старик Кохен выглядел сейчас как форменный безумец, готовый кинуться на него с голыми руками и разодрать в клочья. Губы его затряслись, белки глаз налились кровью. Он разжал сведенные судорогой пальцы и вдруг дернул рукав с такой силой, что ткань хрустнула, расползаясь по косой. — А это тогда что же?! — глухо вскричал он, тыча Альбусу в лицо татуированное предплечье. Дамблдор отступил, скрещивая руки на груди в немой защите. Липкие пальцы тревоги обхватили, сжали зачастившее сердце. Дамблдор незаметно скосил глаза на дверь, надеясь, что Поппи не заглянет проверить, что они тут не поделили. — Это тогда — зачем?! — Успокойтесь, — строго велел он. — И сядьте. У вас давление подскочит. — Да плевать мне на давление, слышишь?! Ты лечишь меня тут нацистскими бирюльками, спасаешь мне жизнь! Да если бы я знал, откуда препарат, я бы никогда в жизни не позволил! — орал на него Йозеф, брызжа слюной. Побелевшие губы тряслись, под заостренными скулами в безумном усилии ходили желваки. — Чтобы все они — там?! А я вдруг и выжил? Чтобы этот гнилой человечишка по прихоти своей меня спасал?! — Не орите так, — зашипел на него Альбус, разменивая тревогу резко всколыхнувшимся раздражением. — Кто-то услышит и тогда вам точно несдобровать! — Да мне плевать, пусть хоть на кресте вздернут! Мало ли я настрадался в своей жизни?! Мало ли я…. Моя Розочка, доченька моя… — Кохен вдруг разом поник, зашатался и принялся заваливаться на бок. Альбус скакнул к нему, подхватил под локоть, пытаясь усадить обратно на стул, но Йозеф вцепился в его ладонь, заскреб ногтями кожу. — Розочку мою… Итамку, Мойшеньку… Он заплакал, надсадно, по-стариковски подвывая. Альбус не смог удержать его вмиг ослабевшее тело и Кохен повалился на колени, а Дамблдор упал вместе с ним. Старик закрылся ладонью, прижимая пальцы к глазам. Сквозь них текли крупные горячие слезы, скатываясь по усеянной пятнами возраста руке и путаясь в клочковатой бороде. — А-а и зачем я только выжил, урод старый! Зачем я выжил?.. Вот бы мне с ним… С ними… Лечь бы рядышком, — стонал он, покачиваясь. Альбуса навылет прошило его болью, горестными стенаниями искалеченной души. Здесь, в лагере не клеймили заключенных, а номерки надевали на горло как удавку, но по живой плоти не резали, чернил не втирали. Татуировка на коже была несвежей: год ей было с хорошим лишком. Альбус передернулся, вновь напоровшись взглядом на синеватые цифры. Семь тысяч девятьсот тринадцать; Кохен успел побывать в лагере смерти и выйти оттуда живым по счастливому билету. Дамблдор неуверенно высвободил руку из его ослабевшей хватки, обнял старика за плечи, погладил пальцами голый, теплый череп, чувствуя под кожей каждую косточку, каждый уступ. Привлек к себе, чувствуя, как чужие слезы заливают рубашку. Йозеф плакал навзрыд и все никак не мог исторгнуть из себя то огромное, что гнило в душе. Горе — настолько большое, необъятное, что его хватило бы на сотню-другую таких, как он. А он грел его в одиночестве, лелеял в ладонях, взращивал мертворожденное, надеясь, что когда-нибудь оно пробудится и отогреет его в ответ. Никак не мог отыскать покоя: ни в смерти, ни в жизни. Альбусу стало так жаль его, и себя, и всех вокруг, что он склонил голову, прижимаясь щекой к выпуклому стариковскому черепу. Закрыл глаза, вздрагивая вместе с ним, обнимая лишь крепче. — Йозеф, Йозеф, вы выжили… — прошептал он, но рыдания, сотрясающие тело старика плеснулись от его слов лишь острее. — Расскажите мне о них. Прошу вас, пусть память… Хотя бы память живет. Расскажите?.. Что с вами стало? Что с ним стало? Йозеф… Кохен молчал. Молчал он еще долго. Они просидели так должно быть с четверть часа, прежде чем на тихие увещевания Альбуса старик поднял голову, отодвинулся и утерся краем порванного рукава. Из носа его текло, редкие белесые ресницы слиплись, а веки набухли и потемнели от горя. Он сел на пол, прижался спиной к ножке стула. Альбус замер рядом, не смея нарушить опустившуюся тишину. — Хелмно, — выдохнул Йозеф, изучая взглядом свои узловатые пальцы. Он слабо закашлялся, похлопал себя по груди, с присвистом задышал, но приступ отступил и затаился в подреберье, дожидаясь ночной тишины. Альбус попытался было встать за водой, но старик дернул его за руку, останавливая. — Брось. Не сдохну. А если и сдохну — то кому какая потеря? — Да перестаньте же! — не выдержал Дамблдор, — Вам второй шанс не просто так выпал! — Мне-то выпал, — невесело усмехнулся Кохен, — А вот им… Мы же всей семьей в Хелмно попали. Жена моя, дочка с мужем, внуки. Мальчишки совсем, Мойше только семь годочков сравнялось. Все за бабочками по саду носился, натуралистом хотел стать… А стал — пеплом, Альбус. Их эти свиньи германские голодом сморили, а меня жить оставили! Зачем оставили?! Я смотрел, как они умирают. У меня на глазах умирают! Я даже коснуться дочери не смог, меня к ней не подпускали… В самый последний момент и тот не пустили! А я умолял… Я ведь даже… Он снова заплакал, низко опуская голову. Слезы потекли, застилая вылущенные временем глаза, но теперь Кохен их почти не замечал, утирался изредка даже не моргая. Буравил взглядом своим почерневшие от времени руки, сжимал и разжимал костлявые пальцы, словно пытался сжать и передушить чью-то глотку. — Они меня-то оставили лишь потому, что я ценный кадр. Хоть и еврей. Жид, а ценный, понимаешь, ты? Я не второй шанс получил, я билет в преисподнюю вытянул! И каждый день варюсь в этом адском котле, не зная, когда ж оно все кончится… Альбус потянулся к нему, неловко обнимая за плечи. Слова полились из Йозефа как из прорванного мешка застучало просо. Он рассказывал о жене, о том, как увидел ее впервые — был тогда еще совсем мальчишкой, с друзьями бежал на речку пускать каменные блинчики по воде, но оступился и упал, — и как влюбился сразу и накрепко; чувство это было болезненное, но сладкое и лишь крепло со временем. Рассказал о доме, который они вместе отстроили, о дочке, которую вместе подняли, воспитали. Красавицей выросла, с глазами яростными и темными как ночное небо. О внуках, которым радовался на старости лет так, словно сам заново в детство обернулся. Как качал их на коленках: сначала одного, потом другого; лечил им зубы и выхаживал младшего от скарлатины; как справил качели в яблоневом саду, как учился, черт старый, вырезать ножом из дерева, потому что Итамке захотелось резную лошадушку, да непременно, чтобы рукой дедовой. Как любил их — неистово и страстно, жаркой и ненастной своей любовью. И как потерял в одночасье — всех до единого. — Простите мне резкие слова, Йозеф, я не знал… — прошептал Альбус после, и не признал собственного голоса: таким ломким и дрожащим тот был. Кохен слабо потрепал его по плечу и вдруг скользнул ладонью выше, погладил по волосам как ребенка. — Да уж ты-то куда со своими извинениями, — пробурчал хрипло, медленно успокаиваясь. — Ничего уже не изменить, ничего не исправить. Альбус закрыл глаза и вздрогнул в сухой спастике долгого рыдания. Слез не было, но боль, словно перетекшая из одного тела в другое, выкручивала его изнутри, рвала и душила. — У меня, — вдруг выдохнул он, решаясь на откровенность, которой не позволил себе ни с кем, даже с Генри, — У меня там… Сестра и брат. — Живые? — тихо спросил Кохен. Дамблдор коротко кивнул. — Я так подло поступил с ним, — признался он, каждое слово выталкивая из себя через силу, — Я… Аберфорт хотел уйти добровольцем, а я страшно испугался. Я подделал документы, чтобы его не взяли, но знал, что он может… Может пойти под другим, не своим именем. И тогда ушел сам. Знал, что он не посмеет бросить Ариану одну. Я… Так подло… Кохен помолчал, рассеянно поглаживая его по виску. Произнес спокойно и четко: — Ты правильно сделал. Ты вернешься — он поймет, а не вернешься, так простит. Но будет жить. Они будут жить. Ты все сделал правильно, Альбус. Дамблдор мягко, но решительно отодвинулся, сел и провел ладонями по лицу, стирая следы сухой печали. Легче не стало, хотя он надеялся, что если откроется кому-то, доверит великую тайну (сам каждый миг умирая от иронии ее величия), то станет проще дышать. И, как писали множество стоиков, боль уйдет, стыд и сожаления отпустят. Но ничего из этого не случилось. Может быть, дело было в самом человеке. Уважение к Кохену он давно растерял, а жалость не способствовала личному катарсису. Теперь Альбус даже жалел, что поступил опрометчиво, глупо. — И все же я считаю, что вы должны жить. Ничего в мире не происходит случайно, Йозеф, я выяснил это на собственной шкуре, — тихо, но очень серьезно произнес Дамблдор, не зная, кого из двоих хочет в этом убедить. То были пустые слова, лишенные истинной силы, но Кохену сейчас нужно было их услышать. Старик задумчиво пожевал губу, тронул пальцами порванный рукав и сипло вздохнул. — Только одежку попортил, дурак старый… — Не переживайте, подлатаем, — слабо улыбнулся Альбус, поднимаясь на ноги и протягивая Йозефу ладонь. В тот самый миг, когда пальцы старика коснулись его, дверь отворилась и в образовавшуюся щель бочком втиснулась Поппи, нагруженная подносом с пустой посудой. Увидев сидящего на полу Кохена, она изменилась в лице и, строго нахмурившись, взглянула на Альбуса. — Приступ? Дамблдор покачал головой, помогая Йозефу подняться. — Нет, все в порядке, не пугайся. Помфри смерила их недоверчивым взглядом, шагнула к столу и поставила поднос на край. Подхватила стальной кейс стерилизатора, легонько встряхнула, оценив масштаб бедствия. Крышка от толчка распахнулась, Поппи и охнуть не успела, как на пол выскочил один из ланцетов, едва не пропоров ей ногу. Женщина отскочила в сторону, уставившись на него огромными испуганными глазами. Альбус и Кохен медленно переглянулись. Дамблдор шагнул вперед и наступил на лезвие плашмя, придавив подошвой ботинка прежде, чем успел задуматься, зачем, собственно, это ему нужно. Йозеф одобрительно кивнул: он, как и многие медики, был в той же мере суеверен, сколько и скептичен. — Знаете, — осторожно подбирая слова, произнес Альбус, — Поставлю-ка я кипятиться воду, надо все это хорошенько простерилизовать. — Интуиция? — виновато улыбнулась Помфри. Альбус безрадостно скривился в ответ. — Ну, что ты, милая. Чистый врачебный опыт.XX
К сожалению, чистый врачебный опыт его не подвел. Поппи попросилась отоспаться, пока бригадиры не вернулись, и Альбус отпустил ее пораньше с тяжелым сердцем. Они с Кохеном вместе обошли больных (одному к вечеру стало хуже, пришлось сбивать жар и менять повязки), и Альбус, отправив Йозефа отдыхать, сел за счетные формуляры, сверяя расходы и записывая лекарства в будущую поставку. Без четверти одиннадцать дверь санчасти распахнулась, с грохотом ударившись о дверной косяк. — Альбус! — крикнула Помфри в темноту коридора высоким, срывающимся голосом. Дамблдор выскочил в сени, бездумно подхватывая на руки безвольное тело. Девушка, легкая как пушинка, была без сознания и даже сквозь шаль, в которую ее укутали в бараке, ощущалось, насколько болезненно горяча ее кожа. — Что случилось? — плечом толкая дверь перевязочной, спросил он. Вместе с Помфри в кабинет как привязанные гуськом проникли две лагерницы. Одну из них Альбус видел впервые, а во второй с легкостью опознал Джофранку. Цыганка была серой от тревоги, нервно кусала губы и зябко поводила плечами. Именно в ее шаль была укутана девушка, которую Дамблдор как безвольную куклу раскладывал на операционном столе. — Сепсис. Шок. Она по дороге бредила, но перед самыми воротами отключилась, — отчиталась Поппи, споро развязывая крученные узлы шерстяной ткани. Девушка дышала рывками, заглатывая воздух побелевшими губами. Грудь ее едва заметно вздымалась и опадала. Альбус содрал с ее головы сбившийся набок платок, отмел в сторону челку и с ужасом узнал в пациентке ту самую трогательную немку — малышку Одди. Но нынче ничего трогательного в ней не осталось: отекшее лицо пятнали алые всполохи румянца, влажные ресницы слиплись от соли, а цвет кожи тонких век был синевато-гадюшный. Девушка беспомощно распахивала обнесенные коркой губы, в уголках которых пузырилась слюна. — Поппи, температура, — коротко велел Альбус, — Надо ее стабилизировать. Дверь перевязочной скрипнула, на пороге замер Кохен. Быстро оценив ситуацию, он доковылял до стола, перехватил Помфри за руку и забрал у нее ртутный градусник, тщательно встряхивая. — Стетоскоп, — сухо кивнул он, оттесняя Джофранку от стола. — А вы тут что забыли? А ну, вышли быстро! Цыганка стрельнула злым взглядом в сторону Йозефа, но подчинилась, уводя за руку в коридор тихо всхлипывающую товарку. — Температура? — настойчиво повторил Альбус, замеряя пульс и прощупывая подчелюстные ямки: лимфоузлы туго перекатывались под кожей словно крупные виноградины. — Тридцать девять и четыре, — вместо Поппи ответил Кохен. Отложив стетоскоп, он принялся оттягивать девушке веки и губы, осматривая слизистые. — Дыхание поверхностное. Тахикардия усиливается. Солевой?.. — Нет, нужен альбумин, иначе пойдут тромбы, — распахивая железный шкафчик с лекарствами, пробормотала Поппи. В вопросах инфекций и Альбуса, и Йозеф доверяли ей беспрекословно, да вот только… Дамблдор застыл, как громом пораженный. Выдохнул, на миг прикрывая глаза. — Поппи, — позвал он, а когда женщина не ответила, продолжив перебирать лекарства гибкими быстрыми пальцами, повысил голос, — Поппи! У нас нет альбумина. — Что?! Но как же? Был же! — отчаянно возразила Помфри, уставившись на него из-за плеча. — Был, кончился, — ровно подтвердил Йозеф, задирая подол серого платья, — Альбус, у нее кровь. — Где?.. Дамблдор подскочил к столу и в ужасе уставился на белье, перемазанное бурыми разводами межу худеньких ляжек. Растолкал колени, прижал и одернул руку — кожа была кипящей и влажной от проступившего пота. — Я не понимаю… — пробормотал он, задирая юбку еще выше и обнажая лобок и острые подвздошные кости. Живот, несмотря на явную худобу девушки, был напряженный, горячий и выпуклый. Альбус тронул его пальцами, слегка надавил — тугой, вздутый. Он надавил сильнее, пытаясь прощупать плотный валик аппендикса, но наткнулся на тугое, жаркое уплотнение прямо в его центре, под впадиной пупка. Локализация не подходила. — Опухоль разорвалась? Киста? Одди вдруг пришла в себя, дернувшись от боли. Застонала, распахивая глаза. Заскребла пальцами по железному столу, попыталась сесть. Поппи удержала ее за плечи, что-то зашептала, успокаивая. Девушка тревожно прислушалась, а потом захныкала, хватая Помфри за руку. Она повернула голову, дернула коленями и выгнулась от боли; изо рта плеснуло кровавой рвотой, заливая стол и край платья Поппи. Между ног у нее тоже закровило, потекло илисто-темным, вливаясь в желобки стального покрытия. — Больно… мне так больно… — задыхаясь, прошептала она; темная кровь пузырилась на губах. Поппи погладила ее по влажным от пота волосам и в немой мольбе уставилась на Альбуса. — Нельзя ее вскрывать, пока не стабилизировали, — покачал головой Альбус. — Мы только навредим, заражение может расп… — Нельзя ее вскрывать! — в перевязочную вновь ворвалась Джофранка. Бешено повела глазами, взглянула на пришедшую в себя Одди и кинулась к ней, хватая за руку. — Нельзя ее вскрывать, господин дохтур, она ребеноч’шка ждет. — Какого… ребеночка? — холодея, переспросил Альбус. — Как энто какого? Обыч’шнаго ребеноч’шка. Беременная она… — зачастила Джофранка, склоняясь к Одди и что-то пришептывая ей на своем курлычущем наречье. Девушка, заслышав знакомый голос, немного присмирела, но стоило Альбусу вновь ее коснуться, завыла в голос. — Достаньте это из меня! Достаньте! — закричала она, выгибаясь на ледяном прозекторском ложе, — Умоляю! Я не хочу его! Не надо!.. Не трогай меня!.. Не прикасайся! Нет, не хочу! Не надо… Только не ты!.. — Альбус, это или выкидыш, или… — крикнула Поппи, но Дамблдор и сам понимал — что «или». Кохен, бледнея, отступил на шаг. Альбус поймал его мятущийся взгляд и с удивительной легкостью осознал, о чем он думает. И пусть Одди была скорее всего совсем не похожа на его погибшую дочку, но сейчас Йозеф видел именно ее. Его девочка билась на операционном столе, выла и скулила, умоляя то ли помочь себе, то ли не трогать. Дамблдор шагнул к Кохену, закрывая ее спиной. — Йозеф, идите, вы здесь все равно ничем не поможете, — мягко велел он. Губы Кохена дрогнули, лицо окаменело. — Ее надо в больницу. Альбус, девочке надо в город и срочно. Дамблдор и сам это понимал. Только какая же больница для заключенной? Да и разве мало сейчас в разбомбленном городе своих пострадавших? Там, наверное, каждый врач на счету. Но без помощи Одди либо умрет в ближайшие сутки, либо… Попробовать стоило. В конце концов, это был последний шанс для умирающей. — Ждите здесь. Капайте все, что есть, попытайтесь стабилизировать, — крикнул он, вылетая за порог перевязочной. В коридоре едва не столкнулся с качнувшейся навстречу лагерницей, оттолкнул ее в сторону и выскочил в сени. В ночной темноте быстрым шагом преодолел двор, лишь у калитки бросив высунувшемуся в окошко охраннику заветное «срочно». Его пропустили, его всегда пропускали без лишних вопросов и никогда не досматривали. Альбус не помнил, как несся по общей территории, огибая посты охраны, повинуясь одному лишь животному чутью. Но перед главными воротами притормозил, смиряя сбившееся дыхание. — Куда спешим? — рявкнул охранник, вальяжно выбираясь из караулки. Альбус, вытянув шею, смотрел на близкие огни эсэсовских казарм, мыслями уже пребывая там, влетая в Шухауз, в попытках отыскать герра Абернети и на коленях умолять его выделить машину для умирающей узницы. — К герру коменданту. Пропустите, пожалуйста. Дело чрезвычайной важности. Офицер смерил Дамблдора долгим взглядом и хмыкнул, поправив фуражку. — Нет. Не назначено. Альбус вздохнул, сжимая и разжимая кулаки. — У нас возникла срочная проблема, в санчасти. Я глава лазарета, вы должны меня зн… — Ничего я тебе, сука, не должен! — разозлился мужчина, хлопнув себя по боку рядом с висящей на широком ремне кобурой. — А теперь пошел отсюда, пока не пристрелил на месте! — Пожалуйста, я умоляю вас! Дело чрезвычайной важности! — воскликнул Альбус и, вместо того, чтобы покорно отступить, напротив — шагнул ближе. Охранник грязно выругался и, замешкавшись, все же выхватил револьвер: в ночной тиши сухо и отчаянно хрустнул предохранитель. А лоб Альбусу уперлось ледяное дуло. Он широко распахнул глаза, замирая со вскинутыми руками. — Что я там должен тебе, сука лагерная, повтори-ка? — протянул охранник, явственно наслаждаясь его испугом. Альбус сглотнул, медленно поднимая вверх раскрытые ладони. — Я умоляю вас, пропустите… У меня там человек умирает! — Ничего страшного, одной крысой больше, одной меньше, а хозяйке только на пользу! — хохотнул офицер, разглядывая его побледневшее лицо из-под полуприкрытых век. — Может и тебя пристрелить, крыска? Как думаешь, меня за это наградят? — Не наградят, — окончательно понимая, что ничего не добьется, буркнул Альбус, кривя губы. — Хозяину твоему не понравится, смотри, как бы и тебя не пристрелил. Охранник замер, не сразу осознав смысла брошенных в его сторону слов, а потом с замаха саданул Дамблдора рукоятью пистолета по скуле. Альбус тихо вскрикнул, шатнулся, но устоял. Офицер, окончательно рассвирепев, выхватил из кожаной петли на поясе дубинку и обрушил ее на плечи Дамблдора, сбивая с ног. Альбус упал землю, инстинктивно закрывая голову руками. Удары посыпались один за другим, отдаваясь оглушительной болью где-то в основании черепа. — Ах ты, падла! Гнида лагерная! Да я таких, как ты!.. — орал охранник, лупцуя Альбуса что есть мочи. Дамблдор свернулся на земле, подтягивая колени к груди, вжался лицом во влажную от выпавшего к ночи тумана траву, крепко жмурясь. Удары скоро престали ощущаться по отдельности, сливаясь в одно сплошное алое марево. Резиновый наконечник дубинки охаживал его бока, спину, ребра. Охранник замер на мгновение, переводя дух и утирая пот с лица. Пнул Альбуса сапогом в бок, а когда тот почти не отреагировал, снова занес ногу и вбил твердый каблук под ребра. На это Дамблдор уже взвыл в голос, почти наяву слыша хищный влажный треск, с которым ломаются кости. — Что здесь, мать вашу, происходит?! — ледяной голос прорвался сквозь пелену боли, принося с собой передышку. — Вы совсем озверели? — Так точно! То есть, нет… Заключенный, господин оберштурмбаннфюрер! Нарушает порядок после отбоя, рвется на территорию армейского лагеря, — отчитался охранник, вытягиваясь во фрунт. Альбус, воспринимающий разговор словно сквозь вату, запоздало осознал, кого принесла нелегкая. Герр Гриндевальд собственной персоной подоспел к заслуженному наказанию. У Дамблдора уже не было сил ни подивиться собственной удачливости, ни как следует испугаться. Он как-то разом смирился, что сейчас ему пустят пулю в затылок и тогда, Боже, эта боль наконец прекратится. Вкрадчивые шаги прошуршали по гравию. Мыски припыленных сапог замерли у Альбуса перед лицом. Он лежал на боку, все еще прикрывая руками голову. Сапог взметнулся, толкнул его в плечо, опрокидывая на спину. Альбус вскрикнул в голос от прошившей все тело боли и сжался сильнее. В лицо ударил луч белого света: герр Гриндевальд навел на него карманный фонарик. — Пятьсот восемьдесят пятый? Вы? Чего вам в лазарете не сидится? — удивленно спросил оберштурмбаннфюрер, нагибаясь и как тряпичную куклу вздергивая Альбуса за скрещенные руки. Дамблдор закусил щеку изнутри до крови, но тихий скулеж все равно сорвался с губ. — Вы что же, Шрейер, его… избили? — Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, — не слишком уверенно ответил охранник, отмечая в голосе начальства ноты недовольства. — Ты в своем уме?! Это начальник лазарета! — холодно осведомился Гриндевальд, придерживая Альбуса за пояс. Без его крепкой руки Дамблдор бы упал, точно бы упал, свернулся на земле как букашка, изнывая от боли. Стоять было мучительно, но хотя бы не так унизительно, но от рук головы Альбус отнимать не спешил: а вдруг снова бить станут? Шрейер проблеял что-то невразумительное. Альбус не видел его лица, но зато отчетливо слышал, как изменился голос, мигом утрачивая нагловатые хозяйские замашки. — Да по тебе самому бункер плачет, слепой идиот! Еще раз попадешься мне на глаза, я тебя пристрелю, ей-богу, — прошипел Гриндевальд, — А ну, шагом марш в караулку и носа до утра оттуда не казать! Улепетывал Шрейер едва ли не с благодарностью. Когда его шаги затихли, оберштурмбаннфюрер негромко позвал: — Пятьсот восемьдесят пятый? Альбус медленно опустил дрожащие ладони. Покачнулся, поднимая глаза на Гриндевальда. Тот смотрел в ответ без улыбки, чуть хмурясь. Потом вдруг потянулся навстречу, — Дамблдор отдернулся, раньше, чем осознал, вскрикнув. Гриндевальд замер. Медленно, напоказ раскрыл ладонь, демонстрирую платок с едва различимой в полумраке ночи серебристой монограммой. — Он вам скулу в мясо рассек, все в крови, приложите. Вернетесь к себе, тогда промоете. Дамблдор без удивления (на него уже не хватило сил) принял платок и прижал к ране, шипя от боли. Кровь и правда текла обильно, успев напитать воротничок лагерной робы; порезы на голове всегда сильно кровоточили. Гриндевальд смотрел на него, не мигая: зрачки его разноцветных глаз казались темными провалами ружейных дул, обернутые тонкой ниткой светлой радужки. Ноздри точеного носа дрогнули; Альбус с отрешенным удивлением осознал, что оберштурмбаннфюрер принюхивается к нему точно волк к мясу. — Вы зачем рвались на территорию? — сухо уточнил он, поджимая губы. Альбус, мигом вспомнив цель своего визита, вздрогнул и подался навстречу, зачастив: — Господин оберштурмбаннфюрер, у меня в лазарете девочка, ей пятнадцать всего… У нее сепсис, она умирает. Я прошу вас, умоляю, пожалуйста, отправьте ее в город, в клинику… Брови Гриндевальда дрогнули, придавая лицу восторженно-удивлённый и совсем юный вид. Он помедлил, потом спросил осторожно, словно не уверенный в том, что не ослышался: — Правильно ли я вас понял, пятьсот восемьдесят пятый, вы меня просите отвезти ее в город, в немецкий госпиталь?.. Альбус кивнул, крепче прижимая платок к скуле. — Потому что девочка умирает, у девочки сепсис. А оперировать вы ее почему-то не можете? — уточнил Гриндевальд, развеселившись. Дамблдор снова кивнул. — Не можем. Она нестабильна, а инфузию делать нечем. Альбумина нет. — Так возьмите свежую кровь, — фыркнул оберштурмбаннфюрер. Альбус опешил от такого невежества. — Вы с ума сошли? Ей нельзя свежую кровь, да еще непонятно какой группы! У нее уже заражение, это может ее добить в считанные часы! А оперировать мы не можем, потому что… — Да-да, я понял, потому что тогда она на столе у вас умрет, — хмыкнул Гриндевальд, постукивая себя указательным пальцем по губам. — Занимательно. Но допустим, я соглашусь, но машину смогу выделить только утром, так что же? — Она до утра не доживет, — пробормотал Альбус, болезненно кривя рот, — Мертвый плод нужно удалять срочно. — Плод?.. — переспросил оберштурмбаннфюрер. — П-плод… — Альбус вдруг осознал, какую ошибку совершил, но назад слова брать было уже поздно, — У нее замершая беременность на раннем сроке. Мы… подозреваем. Гриндевальд смерил его странным взглядом, покачал головой и развернулся на каблуках. — Нет. Дамблдор похолодел, на миг даже перестав чувствовать ноющую боль во всем теле. — Она умрет! — И пусть умирает. Мне до того какое дело? — равнодушно пожал плечами Гриндевальд, доставая из кармана портсигар и неторопливо выбивая сигарету. Размял ее в пальцах, поискал зажигалку. Альбус оторопело наблюдал за его ленными, расслабленными движениями, не в силах взять в толк, неужели оберштурмбаннфюрер и впрямь не понимает критичность ситуации? — Ей всего пятнадцать лет! Она ребенок, — воскликнул он. Гриндевальд поморщился, затягиваясь крепким дымом. — Она беременная баба. Знаете, что будет, если я привезу в город беременную бабу? Лагерницу? — хмыкнул он, кривя породистое лицо в брезгливой гримасе. Альбус отупело покачал головой. — О, я объясню. Будет проверка, пятьсот восемьдесят пятый. Неуставные отношения запрещены, это мне вам тоже напомнить? Альбус задохнулся вскипевшей под ребрами злостью, рвано выдохнул и прошипел: — Да что вы за бессердечное чудовище! Проверок боитесь? Гриндевальд замер, не донеся сигарету до губ, и хрипло расхохотался. Альбус в исступлении пялился на его резкий профиль, подсвеченный холодным сиянием молодой луны. Красивый, породистый, молодой. Здоровый — такому еще жить и жить, беды не зная. А глупенькая светловолосая Одди, тоже, к слову, немка, сейчас умирала на операционном столе лазарета, всеми брошенная, испуганная, полубезумная от шоковой лихорадки. — Проверка для меня — пустяк, а вот для ваших обожаемых евреев прямой ход в крематорий. Массово. Друг за другом и строевым шагом. Или вы этого хотите? — хохотнул Гриндевальд. — Она немка! Не еврейка! Такая же чертова немка, как и вы! — крикнул Альбус, в слепой ярости швыряя окровавленный платок на землю. Оберштурмбаннфюрер обернулся, скользнул глазами по платку, с наслаждением затянулся сигаретой. Вальяжно нагнулся, подобрал ткань — брезгливо, двумя пальцами — и небрежно сунул в карман. — Я австриец, к слову, — холодно заметил он, щелчком отбрасывая в темноту недокуренную сигарету и делая стремительный шаг к воротам. Альбус испуганно вскрикнул и бросился за ним, хватая за руку. — Прошу вас… Умоляю… Я все что угодно сделаю, что угодно приму. Можете потом меня вздернуть, но только помогите… Кишки мне выпустите на плацу, но спасите ее! Она еще ребенок совсем, ей очень-очень страшно… Пожалуйста, если у вас есть сердце… — преодолевая острую боль, Альбус бухнулся перед Гриндевальдом на колени, прижимаясь влажным любом к обшлагу его рукава. Оберштурмбаннфюрер замер, уставившись на него сверху. Альбус продолжал умолять его тихим срывающимся шепотом не поднимая головы, дрожал весь от макушки до пяток то ли от страха, то ли от боли, уже и сам не разбирая. Он бы стал целовать ему руки, если бы это помогло, что что-то подсказывало, что заработал бы в ответ очередную пощечину. Гриндевальд вдруг обхватил его лицо ладонями, поднимая к свету. Твердые подушечки пальцев синхронно мазнули по нижним векам, щекотно задели ресницы, и Альбус осознал, что плачет. Слезы текли из глаз, солью разъедая свежую рану. Странно, как же он сразу не заметил? Гриндевальд рвано выдохнул и мягко оттолкнул его от себя. — Ладно. Уговорили. Будет вам машина, пятьсот восемьдесят пятый. Уж больно сладко вы молите, — оберштурмбаннфюрер ядовито осклабился, склоняя голову к плечу, — Но позже я спрошу с вас за каждую руту дороги. Это понятно? Альбус сглотнул вставший в горле ком и решительно кивнул.