Розы – цветы смерти

      Солнце медленно поднимается над Ершалаимом, заглядывая в окна спальни пятого прокуратора Иудеи, Понтия Пилата. Он не спал, но веки держал прикрытыми, из-под них смотря, как на стене играют тени, отбрасываемые висячими украшениями в комнате. Сон ушел, оставляя после себя лишь сладкое ощущение свежей головы и ещё слабого тела. Вставать крайне не хотелось. Тем более когда чьи-то длинные и нежные пальцы перебирали отросшие волосы прокуратора, а чужое ритмичное и спокойное дыхание щекотало щеку. Он боялся открыть глаза полностью. Боялся, что если сделает это, то пропадут и пальцы, и дыхание, и это лёгкое умиротворение. Плохие мысли не терзали его голову, а мигрень, что всегда приходила с самого утра, сейчас будто тоже спала, не замечая, что Пилат уже давно проснулся.       Длинные пальцы вдруг обхватили его лицо. Прокуратор плотно закрыл глаза, боясь посмотреть. Боясь разрушить всё происходящее чудо. Кажется, он даже не дышал. Чужие губы нежно касаются его щеки. Сердце заходится в диком стуке, отдаваясь в ушах, а после его ничто не касается. Он лежит так с минуту, вслушиваясь в тишину, в тикающие часы, во вдруг включившуюся воду. Открыв глаза, он оказался в своей комнате. Все картины пропали, теперь они стояли друг за другом у стены, прикрытые шторой. Он не двигается, пытаясь прийти в себя. Видения с прошлым происходили все чаще, они не пропали, как хотелось Пилату. Зато гемикрания его более не беспокоила. Наконец, он поднимается. Медленно и осторожно, беспокойно озираясь. Словно эта квартира была ему чуждой, незнакомой. Словно он не жил в ней последние десять лет своей жизни, словно не выучил каждый угол и поворот в ней. Солнечный свет заливал комнату, придавая ей живой вид. Он встал с кровати, идя на звук воды, стараясь ступать на те доски, что не скрипели.       Его квартира изменилась, когда в ней появился ещё один человек. Он принёс вместе с собой чистоту и уют, теперь все вещи лежали на своих местах, словно и не было того бардака, в котором Пилат жил последние месяцы. Теперь в прихожей стояли две пары обуви, а на вешалках висели две легкие куртки. Помимо чистоты и уюта, новый житель принёс с собой своё увлечение — вязание. Полки начали постепенно заполняться пряжей разных цветов и текстур, а вместе с ними, разнообразился и сам Пилат. Теперь он стал живым манекеном для кардиганов, шапочек и носочков с варежками. В целом, ничего против постоянных измерений и примерок вещей в процессе вязания он не имел. Наоборот, подобное нравилось ему даже больше, чем их обычное совместное время. Наблюдать за человеком в процессе вязания казалось чем-то магическим. На фоне всегда были включены любимые его песни, которые Пилат совсем не слушал, слишком завороженный ловкими движениями пальцев. Он лишь осторожно садился рядом и ластился, стараясь не сбить с процесса. Так он мог сидеть долго, хоть до самого конца. И действительно сидел, не желая расставаться с дорогим человеком ни на минуту.       — Иешуа… — одними губами шепчет Понтий, смотря из-за косяка двери на свое умывающееся солнце, тоже немного сонное. Светлые глаза смотрят на него. Сердце падает куда-то вниз, а дыхание на краткий миг прерывается. — Мне опять привиделось прошлое.       — Что-то плохое? — вода выключается, Иеуша выходит к нему и ещё немного влажными пальцами проводит по щекам, заглядывая в глаза.       — Нет… ты также меня гладил… — Пилат закрывает веки и накрывает чужую руку своей, слегка склоняя голову. Пришедшая с ней прохлада и влага быстро успокоили. — Тебе не страшно со мной? Я ведь схожу с ума.       — Не говори глупостей. Почему же мне должно быть страшно с тобой? — слегка влажные после умывания и мягкие губы вновь касаются его щеки. Пилат открывает глаза, когда ему на плечо упала чужая голова, принесшая с собой шлейф духов со вкусом роз. — А видения твои мне кажутся интересными. Я ещё не встречал людей с подобной тебе особенностью.       Пилат слышит, как улыбается Иешуа, пока говорит это. Как полны любви его слова, как честно он все это произносит, словно слова льются из самого сердца. Понтий сжимает его в своих руках. Плохие мысли пропадали, как по волшебству. Рядом с Га-Ноцри о плохом думать не хотелось. Но участившиеся видения и отсутствие понимая, что же в действительности происходит, а что ему видится, путало его, приводя в тупик и ко все новым и новым вопросам. Почему он продолжает раз за разом оказываться в древнем Риме? Почему эти видения стали появляться, когда он в сознании? Почему же с приходом весны состояние его ухудшилось?       Вместо привычной радости и предвкушения наконец теплых деньков после долгой зимы, с каждым днем волнение и страх овладевали Пилатом все сильнее. Сны стали беспокойнее и потеряли разумные черты. Он стал просыпаться от кошмаров несколько раз за ночь. Он почти не спал, боясь, что жуткие образы вновь его настигнут. Иешуа был рядом, старался успокоить. Но руки его более не приносили прежнего успокоения и безопасности. Губы его не забирали плохие мысли, а стук сердца его лишь сильнее угнетал. Понтий прижимался, шептал, умоляя помочь, жмурился и мотал головой, когда вновь ему ничего не помогало, а затем уходил, умывался или оказывался на балконе, как можно быстрее избавлялся от остатков сна, приводя себя в бодрое состояние. И так проводил остаток ночи, не заходя в спальню.       Пиком всего стал последний день марта.       — Мне кажется, завтра должно случиться что-то плохое, — он смотрит на Иешуа, что опустил книгу, показывая, что готов слушать. Понтий шумно вздыхает, боясь закрывать глаза, ведь стоило ему сделать это, как тут же сквозь веки бил ослеплявший свет, а тело его нагревалось от жары Ершалаимского солнца. В нос бросался запах крови, смешанный с потом и пылью. — Не ходи завтра никуда, умоляю. Останься со мной.       Он осторожно ложится рядом с Га-Ноцри, обнимает, вдыхает его запах, зарываясь в длинные волосы и прислушивается к его сердцу. Все это более не приносило уюта, лишь оставалось простой привычкой.       — Не ходи. Прошу. У меня чувство, будто я тебя снова потеряю. Я не хочу искать тебя ещё раз по всему свету, — Иешуа молчит, не говоря ни слова, только слушает. А Пилат говорит, переходит на шепот, произносит слова от чистого сердца, пока голос его дрожит. — Я не хочу тебя терять, когда только-только нашёл.       Тишина впервые кажется Пилату осязаемой. Ему кажется, что он может перерезать воздух ножом, если сильно постарается. Молчание выдавало, что Га-Ноцри что-то знает, но не хочет говорить. От этого было лишь больнее. Он не доверял? Не хотел расстроить? Или просто это было не так важно? Когда Иешуа говорит, Понтий вздрагивает, прижимаясь плотнее.       — Ты меня не потеряешь. Ты будешь точно знать, где я. А если заплутаешь, я помогу тебе найти меня.       Га-Ноцри поворачивается к нему лицом. На его губах играла прежняя улыбка, но отчего-то тоска и страх ещё сильнее сковали сердце. Иешуа заботливо проводит пальцами под веками, вытирая слёзы в уголках глаз Пилата и мягко целует его в губы, после обнимая в ответ. Они молчат, просто вслушиваясь в тишину, каждый думал о своем. Понтий хотел задать ещё вопросы. Хотел выпытать четкий ответ, но держал язык за зубами, проглатывая комок слов, что застряли в горле, не найдя выхода. Все было предрешено. В его руках не было никакой власти. Он был бессилен, когда крепко обнимал Иешуа, когда мучился всю ночь от подступающих кошмаров, когда вслушивался в чужое дыхание, боясь пропустить что-то важное, что-то страшное, когда ходил за ним хвостиком все утро, пытаясь отговорить.       Таким же бессильным он был, когда стоял на пороге, крепко сжимая ладонь Иешуа в своей, не желая отпускать.       — Умоляю… я без тебя не смогу, — он шепчет одними губами, голос тихий, его почти не слышно. Но Га-Ноцри все так же улыбается, как и при их первой встречи. Слёзы застилают глаза. Всё предрешено.       — Я должен идти. Но все будет хорошо, — он подходит ближе к Пилату, встает на носочки и губы их соприкасаются. Горячие слёзы стекают по щекам, Понтий жмурится, не смелясь отвечать. — Ты недолго будешь один.       Гулким эхом отдавали шаги Га-Ноцри, отскакивая от голых стен. Ушел. Так просто. Пилат вытирает влажные щеки, опустив глаза в пол. Чужой голос все ещё звучал в ушах, поцелуй чувствовался на губах, а перед глазами виделось лицо. Такое дорогое ему лицо. Которое он видел в последний раз. Тучи грозно подходили к городу. На сердце словно повесили тяжелые гири. Голову тут же сковала мучительная боль, из-за которой перед глазами засияли искры. Он спускается по стенке, кое-как закрывая дверь. Даже не проворачивая замок.       Его мутило, но он не знал от чего. Стараться не шевелить головой, прижавшийся лбом к косяку. Хотелось вновь почувствовать чужую холодную ладонь, что прижималась к его вискам, и снимала эту ужасную агонию. Легкие вдруг наполнил запах роз. А если точнее, противный, тягучий, липкий запах ро…       …зового масла, преследовавший его с самого утра. Блики солнца, играющие в фонтане и на плитке пола, лишь усиливали боль, отчего Понтий старался не смотреть в их сторону. Сев в ранее приготовленное кресло, он протянул руку, готовясь читать очередное обвинение. Ну чего же людям так хочется в Пасху натворить ужасных дел? Пилат ненавидел праздники и этих людей. Он ненавидел свою должность и этот город. Он ненавидел все на свете, кроме своего пса. И Иешуа.       Опять оказался в прошлом. Пилат сидел в кресле в маленьком подобие гостиной, прижимая руки к лицу. Все в комнате напоминало ему об Иешуа. Его пряжа, связанные украшения на ящиках и стенах, горшки с растениями, ваза с недавно подаренными цветами. Но теперь он заметил ещё кое-что. Везде были розы. Упаковка на пряже, узоры на связанной одежде, рисунки на горшках, а цветы в вазе сами были розами. Понтий погладил собственный загривок. Гирь на сердце прибавилось.       Крепко сжимает стебли цветков, вытаскивая их из вазы. Колючки больно впиваются в руку, но он не обращает на это внимания. Нужно убрать розы. Чтобы они не попадались больше ему на глаза.       Он ломает цветки. Ломается что-то внутри него. Жар душит, боль становится сильнее. Кровавыми руками он прижимается к своему лицу, затем скользит вверх, зарываясь в волосы. Он опять на полу. Он опять в крытой колонаде. Перед ним опять стоит Иешуа, с теми же светлыми глазами, какие он запомнил. Прощальный поцелуй все ещё чувствуется на губах. В воздухе висит запах розового масла. Розы, розы, розы… дьявольские цветы смерти. Он все знает. Все предрешено. Он даже не пытается спасти. Иешуа уводят. Он остаётся один. один. один. один. один.       один он был и сейчас. Шторы плотно закрыты, все вещи с изображением роз исчезли из его поля зрения. Они стыдливо лежали в шкафах, на самых высоких полках. Картины вылезли из уголка, в который их загнали и вновь заполонили всю комнату. Он проводит рукой по лицу Иешуа на картине. На бледной коже остаётся кроваво-красный след. Надо было вымыть руки. В нос ударяет запах пота и крови. Становится дурно. Плеть разрезает воздух и со свистом опускается на чужую спину. Он не смотрит, лишь шепчет, считая удары. Глаза не поднимает. Боится. Боится увидеть того, кто прямо сейчас подвергался порке. Хлыст рассекает кожу снова и снова. Он не видит, но знает, что там происходит. Знает, что кожа местами лопается, знает, что вся спина осужденного уже в крови. Знает, что скоро эти муки кончатся. Человек вскрикивает, Пилат молчит, переставая считать. Все заканчивается. Он узнает этот крик. Но хотел бы никогда не знать, кому он принадлежит. Он вновь оказывается прав. Все вновь кажется ему знакомым. Он знает, что его ждёт. Знает, кто его ждёт. Надо поторопиться.       Понтий лежит в своей постели, скомкав одеяло и простыни. Его раз за разом возвращало в душный Ершалаим, где был самый разгар Пасхи. Где всё было предрешено. Он был на грани. Хотелось выколоть себе глаза, только бы больше не видеть этот ужасный город. Хотелось проткнуть барабанные перепонки, только бы не слышать шума толпы. Хотелось вырвать язык, только бы больше никогда не выносить смертных приговоров. Сквозь пальцы он смотрит на картины, что искажались в его глазах. В ушах кричала толпа, кажется, подбираясь только ближе. Пот градом катился с лица бедного Пилата, взгляд размывался. Рисунки потеряли всякую точность. Имя исчезло из его головы.       Он жмурится, давит на веки, выжидая, когда все стихнет. Когда железный обруч, обхвативший его голову, наконец отпустит или хотя бы ослабит свою хватку. Когда, наконец, все это закончится и исчезнут Рим вместе с Иудеей. Ужасная идея закрадывается в голову. Глаза его поднимаются к потолку. К люстре.       Нет.       Спальня окрашивается в серый, солнце уже заходит, пускай его и не видно из-за туч. В окна бьет дождь, а сильный ветер грозно свистит, словно готов сломать шаткую раму. Пот стекает по лицу, впитываясь в простыни, воздуха было крайне мало. Ему казалось, что он задыхается, когда всё вдруг прекратилось. Когда голову перестала сдавливать боль. Когда жар спал. Когда видения перестали мучить его и без того больной разум. Но вместе с этим пропало кое-что важное. Иеуша.       Умер. Убили. Все повторяется. Надо поторопиться к нему.       Медленно поднявшись, идёт к окну. Капли больно ударяют по лицу, пелена дождя не позволяла видеть дальше, чем на метров 5. Землю тоже было не видно. Забираясь на подоконник, он вдруг понимает. Умирать страшно. Было ли страшно Иешуа? Сердце сковывают тиски страха и печали. Как бы то ни было, ему надо к нему. Что-то внутри кричало об этом. Подталкивало к страшной ошибке. Поднимая одну ногу над пропастью, он вдруг падает обратно в квартиру, тяжело дыша. Страх сковал его тело, одна только мысль лишиться своей жизни ужасала его. Он попросту не мог себя пересилить. Не мог. Но ему было это нужно. Среди дождя ему виделся Иешуа, улыбающийся, смиренно принимающий свою судьбу. Больно было видеть этот светлый лик, будучи на грани смерти.       Чужой подбородок оказался у него на макушке, а руки легли на плечи, успокаивающе поглаживая. Размеренное дыхание немного колыхало отросшие волосы. Отчего-то весь страх ушел, какие-либо мысли перестали терзать его голову. Ему хотелось спать.       Запрокинув голову, Пилат встретился со светлыми глазами. С глазами Иешуа. Тихий и рваный вздох срывается с губ Понтия, когда он резко разворачивается, а после роняет свою голову на чужие колени, прижимаясь к прекрасному телу его Бога. Слезы радости катятся по щекам, когда он может прикоснуться к Га-Ноцри. Это было не видение. Все вопросы, душившие его эти несколько часов испаряются, словно и не было ничего подобного. Иешуа лишь беззвучно смеётся, кладя свои руки на чужую шею, сжимая её.       От удара затылком о стену в ушах звенит набатом, в глазах двоится. Боль отражается от стенок черепа, из легких выбивается воздух и пару мгновений он даже не может вздохнуть. Но вздохнуть не получается и через эти мгновения. Чужие пальцы крепко сжимают шею, не позволяя воздуху проникнуть внутрь. Как всегда улыбающийся и невинный Иешуа, держит на себе то же выражение лица, что и обычно. Только теперь он смотрит не печальными глазами куда-то вдаль, как смертник, ожидающий исполнения своего приговора, а прямо на Пилата, своими голубыми, счастливыми глазами. Только они позволяют справиться с первым желанием прекратить эту ужасную пытку, а потому руки, которые он поднял для защиты, опустил на лицо своего философа. На губах все ещё был горький поцелуй прощания. Иешуа вновь читает его мысли. Пилату кажется, что его голова скоро взорвется.       Сладкий поцелуй разбавляет поток мыслей, заставляет сконцентрироваться на нём. Что Пилат и пытается сделать, но чувствует. Конец близок. Пальцами он гладит чужое лицо, второй рукой он сжимает его одежду, жадно вдыхает запах, такой до одури знакомый. Он пытался впитать как можно больше чувств, связанных с Иешуа. Как можно больше, прежде чем все закончится. Весь мир перед глазами смазывается и темнеет. Чужие губы, оторвавшиеся от него в последний момент, были со вкусом цветов смерти. Розы. Треклятые розы. Запах их заполнил легкие. Виски опять стиснула головная боль.       Солнце медленно опускается над Ершалаимом, окрашивая небо со стороны Запада в прекрасный оранжево-розовый цвет, что заполнил спальню пятого прокуратора Иудеи Понтия Пилата. Он еще не спал, лишь готовился к этому, лежа головой с закрытыми глазами на чужих коленях, позволяя чьим-то длинным и нежным пальцам перебирать его отросшие волосы. Более он не боялся, что все это может быть простым видением, ведь точно знал. Никаких видений не будет. Иешуа всегда был рядом, солнце в Ершалаиме всегда делало полный путь по небосводу, а у них не было необходимости выходить за пределы покоев Понтия Пилата. Лишь одно слегка напрягало. В глиняной вазе каждое утро появлялся букет роз. Сколько бы прокуратор ни выкидывал, ни ломал, ни сжигал их, каждое утро комнату заполнял этот противно-сладкий аромат. Паника стала охватывать Пилата, он пытался не спать ночами, лишь бы не наступил новый день, но всегда засыпал за час до рассвета, ломал вазу, пытался засыпать в других комнатах. Но все было безрезультатно. Каждое утро розы стояли в вазе. Каждое утро он пытался от них избавиться. Каждое утро Иешуа прижимал Понтия к себе, прекращая его истерику. Но вскоре розы перестали пугать Пилата. Он боялся, что они заберут у него Иешуа, боялся, что розы пророчат кому-то из них смерть, боялся, что розы станут новой причиной его кошмаров. Однако лишь когда Понтий стал каждый день просыпаться от прикосновений Га-Ноцри, не важно где бы он уснул и как бы старательно не избавлялся от вазы и роз, лишь тогда он принял свое наказание. Если розы в глиняной вазе были единственной его платой за бесконечное время с Иешуа после смерти, то он готов был заплатить эту цену.       Луна медленно поднималась над призрачным Ершалаимом.