Преданность (сердца, души и разума)

      Феликсу было семнадцать, когда он нашёл святилище.       До совершеннолетия оставалось два месяца, он отсчитывает дни с таким рвением, которого никогда в жизни не испытывал, и проводит каждую свободную минуту в лесу, в дали от дома. Взросление будет означать свободу, пусть и ограниченную прихотями его родителей, а пока он расправляет неоперившиеся крылья единственным доступным ему способом.       К семнадцати годам у него уже появились хоть какие-то привилегии: если раньше его никогда не опускали в лес, то теперь ему разрешено гулять там, подальше тот бдительных глаз родителей, при условии, что он чистит перед возвращением одежду и приходит домой засветло. Поскольку всё, чего хочет Феликс, — это хоть какое-то время не чувствовать, что его душат, как это было дома: эти условия его не обременяли.       Лес был прекрасен, и часы таяли, как воск свечи под пламенем, пока Феликс прогуливался по нему, прослеживая оленьи тропы и взбираясь на стволы поваленных деревьев, чтобы понаблюдать за робкими серыми кроликами и нарвать букетов ярких полевых цветов. Иногда Феликсу едва удавалось найти дорогу домой до захода солнца, и в такие вечера он ураганом вылетал из леса с компасом в руке, продираясь сквозь подлесок, чтобы избежать гнева родителей. Даже в такие моменты он всё равно находил в себе силы полюбоваться, как вечернее солнце горит вишнёво-красным и окрашивает деревья в радужные оттенки, как с наступлением ночи появляются светлячки и создают в темноте люминесцентный звёздный пейзаж цвета свежего лайма.       Когда он наткнулся на святилище спустя несколько недель ежедневных прогулок, он заметил его не сразу: храм был почти полностью поглощён растениями, лес вовсю осваивал свою утраченную территорию, а то, что можно было разглядеть, было сделано из дерева, какой-то разновидности красного, которое от гниения и повреждений берегла магия. Феликс на мгновение остановился, удивленный тем, что встретил нечто подобное так глубоко в лесу — все святилища, в которой он когда-либо бывал, всегда находились в центре города, сияющие маяки великолепия среди других, менее значительных зданий — и всё же решил осторожно приблизиться.       «Ничего не трогай, — в голове сам собой зазвучал голос отца. — Старые места, подобные этому, всегда несут в себе дурную магию, и любое святилище так глубоко в лесу, вероятно, предназначено для Демона».       Войдя в здание, Феликс не почувствовал никакой гнетущей, тёмной энергии, которая, как он знает, сопровождает присутствие демонов, подтверждая свои подозрения, что если в этом месте когда-то и были демоны, то их уже давно нет. Кроме того, святилище показалось совершенно безобидным; оно пахло гнилыми листьями и было покрыто пылью и грязью, явно став жертвой десятилетий пренебрежения.       Кое-что говорило о том, что когда-то здесь было довольно красиво: в нескольких местах на каменном полу, не покрытых грязью, виднелись резные каменные плиты, а по деревянным колоннам, держащих крышу, струились линии золотой краски. Пока Феликс неторопливо оглядывался по сторонам, с нескрываемым благоговением рассматривая детали, краем глаза он заметил чей-то силуэт.       Он вздрогнул, подумав, что за ним кто-то наблюдал, но, подойдя ближе, понял, что фигура перед святилищем — всего лишь статуя. Мраморный корпус всё ещё блестел и был совершенно целым, несмотря на общий упадок остального здания, и Феликс с любопытством подошел к нему вплотную, чтобы рассмотреть его.       Несмотря на то, что статуя почти полностью была покрыта мхом и виноградными лозами, она по-прежнему оставалась настоящим шедевром. Детально проработанный коршун восседал на плече, его крылья были слегка расправлены, словно демонстрируя превосходство, а ониксовые бусинки глаз будто смотрели Феликсу в душу. Сама статуя изображала молодого человека, одетого в доспехи и со вложенными в ножны рапирами на каждом бедре. Одна рука касалась рукояти меча, а другая, вытянутая ладонью вверх будто поощряя Феликса вложить в неё свою, была порезана на запястье, позволяя бутонам кровоточащей лозы сыпаться из раны, напоминая свежую кровь, скапливаясь на полу у носков ботинок Феликса. Его лицо было обращено к небу ровно настолько, чтобы черты его лица были неразличимы — статуя была слегка приподнята над землёй, и Феликс не мог их увидеть, — но волосы, которые выглядели слишком тонкими, чтобы быть вырезанными из камня, локонами падали чуть ниже линии челюсти.       Статуя казалось живой, как будто, если произнести правильное слово, мрамор осыплется, обнажив плоть и кости. Она должна быть центром этого места, тем, ради чего люди охотно могли пройти целые мили. Ещё раз с удивлением оглядев беседку, Феликс пришёл к осознанию.       Он не знал, почему заброшенное святилище находилось так глубоко в лесу, или почему статуя внутри него настолько завораживающая, но ясно одно — он наткнулся на храм бога.       Феликс узнал, что его зовут Хёнджин.       Официально он известен как бог изящества и страсти, он — существо, которое позволяет людям разжигать огонь преданности в душах, превращая его в пламя, которое тянет их вперед, чтобы достичь их самых высоких амбиций и впоследствии достичь катарсиса. Хёнджин — бог-покровитель танцоров, фехтовальщиков, охотников на демонов. Его символизировали коршуны с ласточкиными хвостами, рапиры, розы и кровоточащая лоза. Всё в нём было безупречно элегантно и утончённо, как будто он был создан художником и тщательно скроен в соответствии с человеческими представлениями о совершенстве.       И Хёнджин был действительно идеален. В десятках книг о божествах, которые Феликс пролистал, было всего несколько его рисунков, и хоть наряды и детали разнились, одно оставалось неизменным — Хёнджин был невероятно красив. Его тело было стройным и грациозным, как ивовые ветви, он танцевал, как огненные листья на осеннем ветру. У него угловатые, почти кошачьи черты лица, полные губы и родинка под одним глазом, которая, как говорили мифы, была следом от поединка с Джисоном, давно забытым божеством-трикстером, с которым у него было ожесточённое соперничество. Каким-то образом ему даже не нужно было божественное сияние, чтобы быть абсолютно поразительным — даже если бы он был таким же человеком, как Феликс, Хёнджин всё равно был бы совершенно великолепен.       На некоторых рисунках его волосы чернее ночи, синие, как океан, или мерцающие золотом; его глаза переливались всеми цветами радуги. На одной особенно красивой картине каллиграфические линии его тела были подчеркнуты сверкающим пирсингом и плавными линиями татуировок, принимающих форму цветов и перьев и делающих его практически слишком неземным, чтобы на него можно было смотреть, подобно тому, как человек не может смотреть на солнце, не ослепнув. Феликс всё равно смотрел, и ему бы собрать всю волю в кулак, чтобы не вырвать картину из книги и не забрать её домой. Были и другие мифы, истории о том, как он спасал верующих от опасности, разрубая их врагов мечами, и вёл их танцевать, унося прочь их боль и страх и не оставляя ничего, кроме бегущего по венам экстаза и следов розовых поцелуев на щеках.       По крайней мере, так гласят легенды: Хёнджин красив, да и могущественен тоже, но он всё ещё очень старое божество, что делает его очень, очень мёртвым.       Боги могут быть живыми, почти бессмертными существами, наделёнными даром небесного огня, но ни один бог, оставленный в одиночестве и заброшенный на такое долгое время, не мог выжить. Раньше существовали сотни божеств, их покровительство варьировалось от необъятного — океанов и земли, до крошечного — оттенка первых весенних цветов и тумана, танцующего над равнинами каждое утро. Но по мере того, как верующие продолжали собираться, под давлением или иным образом, вокруг самых любимых и могущественных богов, меньшие божества начали исчезать, их силы поглощались более сильными. Подобно тому, как нужно помнить о людях, чтобы они продолжали существовать после физической смерти, богов нужно любить и почитать, чтобы они жили.       Святилище Хёнджина действительно было священной землёй, но это не являлось свидетельством существования чего-либо живого. Это была усыпальница, построенная для одного.       От мыслей об этом Феликсу становилось глубоко, необъяснимо грустно. Может быть, потому что он знает, каково это — быть одиноким и забытым всеми, кто когда-то заботился о нём. Может, дело в том, что глаза Хёнджина казались такими яркими и в то же время такими печальными на картинах, будто он знал о своей неизбежной судьбе задолго до того, как она свершилась. Несмотря ни на что, Феликс решил снова посетить святилище, на этот раз с соответствующим подношением.       Сначала он принёс цветы, подходящие для почитания как живых, так и мёртвых. Простые полевые цветы, собирал по пути к святилищу. Поначалу это неловко — смахивать грязь и пыль, которые, вероятно, старше его самого, с искусно сделанного деревянного алтаря в центре святилища, чтобы посадить растения, но когда он зажигает ароматическую палочку и наблюдает, как дым вьется вокруг его лица любопытной змеёй, пока он молился, и всё стало казаться понятным и правильным.       На следующий день он обошел холмы, окружающие северную часть города, чтобы собрать немного живокости, самого красивого цветка, который сейчас цвёл. Он набрал три дюжины, хранил дома и спустя почти две недели тщательного домашнего ухода в воде с удобрением отвез Хёнджину.       В конце концов он нашёл бродячего торговца, продающего розы, благословленные божеством природы, их лазурные лепестки были цветом насыщеннее чем небо, а на ощупь они мягче бархата. Феликс принёс две во время его следующего визита, и каким-то образом, несмотря на сухую, изнуряющую летнюю жару, они остались цветущими и здоровыми в течение нескольких недель.       После этого он принёс безделушки. Ожерелье его тёти, подаренное ему только потому, что оно было слишком броским для его матери. Перо, сделанное из орлиного — не коршун, конечно, но это было лучшее, что Феликс мог сделать. В какой-то момент он оставляет свой компас, который больше не нужен, чтобы каждый день прокладывать путь через лес.       Подарки, какими бы бессмысленными они ни были, стали для Феликса утешением и мотивацией и цели. Приятно делать что-то исключительно для чужого блага, чувствовать, что он о чём-то заботится. Хоть его и сложно назвать избалованным, его родители так редко позволяли ему что-либо делать самому, что ему доставляло огромное удовольствие распоряжаться своим временем и своими вещами.       (А ещё ему очень, очень нравится Хёнджин — он жадно запоминал каждое слово о боге в каждой книге, и любимые картины навсегда запечатлелись в его сознании до такой степени, что преследовали его по ночам в снах. Хёнджин прекрасен, и Феликс с таким же успехом мог бы быть самой крошечной из лун, запертых на орбите вокруг него, без малейшего шанса избежать его притяжения.)       Но когда у него закончились подношения и он мог только жечь благовония и медитировать в стенах святилища, он решил попробовать новый метод проявления своей преданности — уборку. Святилище было древним, по меньшей мере таким же старым, как близлежащий город, и с годами грязь здесь накапливалась. Само здание, по крайней мере, было в порядке, защищённое магией, так что Феликсу предстояло больше уборки, чем ремонта.       Таким образом сформировался новый распорядок дня. Он рано просыпался, брал с собой из дома метлу и другие принадлежности для уборки и отправлялся в храм, возносил быструю молитву Хёнджину, сжигал небольшой пучок белого шалфея и принимался за работу. Сначала Феликс подметал пол, убирая накопившуюся за десятилетия пыль, опавшие листья и многочисленную паутину, растянувшуюся в каждом углу. Самих пауков он осторожно выносил на улицу, рассаживая их на деревьях и кустах, возвращая в лес.       Почти сразу же храм стал выглядеть лучше. Поскольку полы и стены не были повреждены под слоем грязи, с помощью простой уборки они практически преобразились. Феликс очистил стены и колонны от лишайников и мха, выскреб грязь из замысловатых углублений в каждой напольной плитке и даже взобрался на ближайшее дерево, чтобы перебраться на крышу беседки, убрать упавшие ветки и смести пыль с глиняной черепицы.       Статую он не трогал. Прикасаться к ней даже для того, чтобы почистить, было бы неправильно, как будто сначала ему нужно разрешение. Статуя Хёнджина завораживала даже покрытая мхом и плющом, вьющимися по её бокам, а растения делали её ещё более сияющей, словно сам лес настолько очарован им, что не мог не приблизиться.       Феликс часто разговаривал за работой. В детстве у него было не очень много друзей, и привычка разговаривать с самим собой просто для того, чтобы слышать чей-то голос, глубоко укоренилась в нём, и если краем сознания думать о статуе, то можно притвориться, что у него есть друг. Он рассказывал Хёнджину о том, как провёл день, о погоде, о слухах о предполагаемом воскрешении Короля Демонов. Иногда он даже пел, стесняясь, несмотря на то, что на мили вокруг никого не было, и он мог поклясться, что в храме становилось светлее, когда он заканчивал.       По вечерам он возвращался домой с зелёными кончиками пальцев и не мог вспомнить, когда чувствовал себя лучше. Родители ругали его за то, что он портит ногти и у него появляются мозоли на ладонях, но выговоры и упрёки таяли в голове Феликса, как снег под полуденным солнцем, каждый раз, когда он видел храм и то, насколько лучше он стал выглядеть. Сейчас это уже похоже на настоящее место поклонения, храм, который мог бы стать центральной достопримечательностью города и вызывать восхищение у каждого проезжего. Феликс, однако, этого не хотел, он стал эгоистом по отношению к святилищу Хёнджина, отчаянно пытаясь сохранить его в секрете только для себя.       — Я не уверен, зачем я всё это делаю, — сказал он однажды Хёнджину. — Я даже не особо религиозен.       Родители Феликса не были религиозными людьми и его воспитывали так же. Конечно, он уважал божеств, оказывал им должное почтение всякий раз, когда оказывался в святом месте, но нет бога, которого он мог бы назвать своим покровителем. Его родители не хотели, чтобы он связывал себя с кем-либо, несмотря на то, что это достаточно свойственно подростковому возрасту. Они говорили, что защищали его от «совершения ошибки», но он знал истинную причину. Решение посвятить себя богу часто формировало всю жизнь человека, укрепляло его врожденную магию с помощью благословений божества и позволяло преуспеть в выбранной карьере. Родители Феликса хотели, чтобы он поклонялся только одному богу — Тэхёну, богу удачи, роскоши и королевской власти.       Феликс был не из королевской семьи. Его родители отчаянно пытались это изменить. Если бы они знали, чем он занимался, проводя столько время в лесу ежедневно только чтобы подпитывать свою страсть к давно умершему божеству, они, вероятно, запретили бы ему выходить из дома. Одна мысль о том, что он останется дома на весь день, вызывала у Феликса тревогу, но, к счастью, его родителям было совершенно неинтересно, как он проводил время. До тех пор, пока он не придёт домой, истекающий кровью, или не испортит свою одежду, им будет всё равно.       Феликс моргнул, осознав, что так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как в святилище залетел воробей и устроился на голове Хёнджина.       — Привет, — сказал он ей, и птица тут же взлетела, устремившись обратно в лес так же быстро, как и прилетела. Феликс вздохнул. — Мне тут правда нравится, — тихонько сказал он, будто это был секрет, который нельзя позволить услышать даже лесу. — Здесь я чувствую себя в безопасности.       Когда он уходил вечером с заходом солнца, Феликс был готов поклясться, что чувствовал, как статуя провожала его взглядом.       В ту ночь Феликсу снились сны.       Полдень, тепло, но небо наливалось алым, будто уже вечер. Он был в своей спальне, но не было того чувства настороженности и дискомфорта, которое Феликс обычно испытывал дома. Поднявшись с кровати, он подошёл к окну, любуясь, как облака из сахарной ваты усеивали небо, а воздух сбивающе с толку невозможно неподвижен.       Пространство каким-то неопределимым образом изменилось, и Феликс осознал чьё-то присутствие рядом с собой. Несмотря на то, что Феликс не знал кто это, он не чувствовал страха, пугливое счастье расцвело в его груди, когда чья-то рука переплелась с его рукой, а голова опустилась ему на плечо.       Феликс прижался щекой к чужой макушке. Мягкие волосы щекотали лицо. Повинуясь инстинкту, о котором он и не подозревал, он наклонил голову и целомудренно поцеловал волосы.       Смех зазвучал в его ушах, как хрустальные колокольчики, высокий и восторженный.       — Я люблю тебя, — произнёс голос, и звук был незнакомым, но каким-то образом Феликс узнал его, это была песня вселенной, услышанная им впервые. — Никогда не забывай об этом.       — Я тоже тебя люблю, — губы Феликса произнесли сами по себе, сквозь счастливый смех, и этот звук был похож на воды ручья, разбивающегося о камни.       Внезапно чьи-то мягкие губы прижались к его шее, а пальцы прокладывали путь вниз по животу лёгкими, как весенний ветерок, прикосновениями — достаточно прохладными, чтобы заставить Феликса поёжиться. Восхитительная дрожь пробежала по его спине. Где-то в промежутке между двумя ударами сердца он оказался в своей постели, простыни под ним казались гораздо мягче, чем когда-либо.       Губы скользили вниз, вниз, вниз по его шее и по грудной клетке, как цветы, распускающиеся на вьющихся лозах, прикосновение шелковистые и обжигающее одновременно. Лёгкий укус кожи лёг прямо над сердцем, словно проверяя, как легко можно его вырвать. Феликс с радостью вырвал бы его сам, если бы это означало, что он сможет и дальше получать такое обожание, идеально балансируя на тонкой, как игла, грани между напряжением и разрядкой, в щемящем отчаянии и экстазе одновременно. Пальцы коснулись его тазовых костей, сначала прикосновение осторожное и почти щекотное, но, когда особенно резкий укус в живот заставил его вздрогнуть, руки внезапно сжали его с такой силой, что могут остаться синяки. Феликс выгнулся дугой, издав тихий, умоляющий звук, и смех, который он получил в награду, был прекраснее самой искусной музыки.       Всё ниже и ниже, дразня и обожая, поцелуи продолжались до тех пор, пока даже самые аккуратные прикосновения не сорвали с его губ отрывистые ноты блаженства, и Феликс не почувствовал, что вот-вот расплачется от желания. Затем, наконец, наконец-то, мягкое давление оказалось на том месте, которого хотело больше всего…       Феликс проснулся, задыхаясь, а потом, посмотрев на себя в зеркало, он обнаружил синяк на нежной коже шеи. Он немного напоминал розу.       Решение родителей Феликса отправить его в столицу, чтобы жениться, не должно было стать неожиданностью. Удивительно, но новость всё равно повергла его в шок. В конце концов, ему вот-вот исполнится восемнадцать, и чем дольше он будет тянуть с женитьбой, тем меньше у него шансов найти подходящую супругу.       Феликс начал возражать прежде, чем успел собраться с мыслями, к большому раздражению родителей.       — У тебя есть причины не ехать? — спросил отец тихо и угрожающе. Он говорил с ним так в детстве, когда Феликс забывал выполнять обязанности по дому: разочарованно, раздосадованно, будто его сын — это сломанная деталь в какой-то машине, которую слишком часто нужно чинить.       У Феликса, конечно, были причины, но «Я не хочу» и «Я предан святилищу давно умершего бога» — это не те ответы, которые могли как-то повлиять на отца, и он это знал. Вместо этого он пожал плечами и склонил голову так, что волосы упали на глаза.       — Ничего такого, отец. Для меня будет честью поехать в столицу.       — Мы уже отправили письмо придворным сватам. Герцог Ким из Северных Скал, кажется, очень заинтересован в тебе как в потенциальной партии для своей дочери.       Его мать, кажется, очень гордилась им, несмотря на то, что он ничего не сделал. Всё, чем он будет в этой жизни, — хорошеньким личиком, женившимся на богатой наследнице. Внезапно чья-то рука коснулась его лица, убирая волосы с глаз и грубо заправляя их за уши.       — При дворе тебя полюбят, — проворковала мама, приподнимая его голову, чтобы рассмотреть на свету его лицо, — Мы немного припудрим твои веснушки и уложим волосы, и каждый лорд и леди в королевстве захотят, чтобы ты женился на члене их семьи.       — Может, тебе даже удастся принести Тэхёну клятву верности, — сказал отец небрежно, будто в шутку, но Феликс знал — это именно то, что от него ждали. Его родители не одобрят любой союз, кроме как с ребёнком из королевской семьи или кем-то приближённым. Меньшее будет провалом.       Мама рассмеялась.       — Только представь! Мы, преданные богу королевской власти.       Она сказала это так, будто они не тратили каждый божий день жизни Феликса, делая всё возможное, чтобы с помощью него подняться в статусе, создавая для своего единственного сына благонадеждный образ за счёт его свободы и счастья. В их глазах он был немногим больше, чем куклой, которую нужно одевать, ставить в правильные позы и демонстрировать, пока она не выполнит своё предназначение. А после этого, что ж, у кукол может быть только одна судьба, когда дети их перерастают.       — Да, — пробормотал Феликс. — Представляю.       Той ночью Феликс лежал в постели и думал о том, чтобы принести Тэхёну клятву верности. Ему интересно, чего бог требует от своих последователей. Конечно, нет ничего лучше уборки святилищ глубоко в лесу, в компании пения птиц и невероятно красивой статуи. Из того, что он слышал, Тэхён — достаточно ветреный бог, обычно презирающий большинство своих последователей, несмотря на принятие их обетов преданности. В любом случае, большинство людей хотели сблизиться с ним только для повышения статуса.       Феликс не хотел провести остаток своей жизни в ловушке бессмысленного брака и привязанный оковами взаимного презрения к богу, к которому он ничего не чувствует. И пусть он не мог изменить одно из этих обстоятельств, над вторым у него была власть. И там, в темноте, когда кроме звёзд некому его осудить, Феликс принял решение.       Это в равной степени и акт протеста, и кульминация чего-то, что неуклонно росло с тех пор, как Феликс впервые увидел статую Хёнджина. Возможно, божество, каким бы мертвым оно ни было, дергало Феликса за струны его сердца, чтобы всё-таки подтолкнуть его вперёд.       Подношения были достаточно просты, в то время как некоторые боги требовали огромных усилий и почти невозможных пожертвований, чтобы заслужить их благословение, у Хёнджина, похоже, не было такой потребности.       Красная нить высочайшего качества, сплетённая Феликсом собственными руками и оставленная вымачиваться в банке со свежей дождевой водой на три дня. Кусочки селенита — столько, сколько Феликс смог взять, чтобы родители не заметили пропажу монет — и пузырёк красного вина цвета свежей крови. Высушенные лепестки живокости, некоторые были среди остальных предметов, а остальные он оставили на курильнице для благовоний в храме, чтобы сжечь по завершении церемонии.       Нить должна быть на его запястье в течение первой части церемонии, а остальное он завяла в кусок лазурного шёлка и положил на центр алтаря.       И последнее — жертва. В книгах никогда не уточнялось какого рода, только то, что это должно быть чем-то значимым. У Феликса мало вещей, которыми он по-настоящему дорожит, и ещё меньше духовных даров, которые он мог предложить, но есть кое-что другое. Готовясь, он заточил охотничий нож, чтобы использовать его вместо меча как символический предмет для Хёнджина и как инструмент, с помощью которого он совершит своё жертвоприношение.       До того, как он нашёл святилище Хёнджина, Феликс нашёл только один способ протеста простив власти его родителей — его волосы. Серебристо-русые, тонкие и шелковистые, Феликс нравилось, когда были длинными, в конце концов надоело раз в месяц ловить его, чтобы подстричь, они разрешили ему отращивать их столько, сколько он захочет, при условии, что он согласится обрезать всё, когда будет нужно. Это была единственная доступная ему форма самовыражения, одна любимых чёрт в себе, и если действительно необходимо принести жертву, то в его глазах нет лучшего способа, чем этот.       Сделав глубокий вдох, Феликс поудобнее перехватил нож, завёл его за голову и начал резать. Несколько мгновений не было слышно ничего, кроме шороха, но в конце концов все до последней пряди волос Феликса упали с его головы.       Было больно видеть свои волосы на земле, расчёсанные и всё ещё небрежно обмотанные лентой, но в каком-то смысле это даже освобождало. По крайней мере, Феликс сам решил это сделать, в качестве подарка для того, кто ему дорог, а не потому что родители так решили.       Он надеялся, Хёнджин оценит этот жест.       Он затянул ленту вокруг волос потуже, чтобы они не рассыпались, положил в шелковую ткань и завязал все это в аккуратный сверток. Нож он положил на вершину алтаря в маленький круг, который он нарисовал из пепла, соединённый с четырьмя другими, образуя ромб с его жертвой в центре. В другие круги он положил череп воробья, пару дорогих аквамариновых серёжек своей матери и свою любимую ленту для волос, великолепно расшитую цветами и колибри тонкой золотой нитью.       Это было ни в коем случае не идеально, но, он Феликсу оставалось только надеяться, потому что выбирать нищим не приходится.       Следующая задача — определить, жив ли вообще Хёнджин и достаточно ли у него сил, чтобы принимать подношения. Даже один-единственный верующий мог поддерживать бога, если он достаточно предан ему, и, хотя Феликсу хотелось думать, что он подходил на эту роль, всегда есть шанс, что он ошибался.       Он чиркнул спичкой и прошептал над ней тихое слово, сообщая огню о его предназначении, и поджёг подношения. Пламя быстро превращалось из тускло-оранжевого тлеющего в ревущий, сияющий индиго, его дым быстро окрасил святилище в фиолетовую дымку, и это изменение было явным признаком того, что его подношение принято. Хёнджин слушал его. Сердцебиение Феликса было настолько неровным, что казалось, оно вот-вот остановится совсем, и его так сильно трясло, что он смог сложить руки в молитве, опускаясь на колени перед алтарем.       Теперь пути назад нет.       Феликс смог найти только одно записанное соглашение о связи с Хёнджином, и даже оно было неполным. Опираясь на то, что он знал из других посещений святых мест, он сам заполнил пробелы, а затем безостановочно шептал про себя эти слова каждый вечер перед церемонией, пока не запомнил их лучше, чем собственное имя. Когда он открыл рот, его клятва прозвучала легко, голос был ровный и спокойный, несмотря на то, что внутри все бурлило, как океан во время тайфуна.       — О Хёнджин, бог грации и элегантности, в мире и на войне, изнутри и снаружи, пожалуйста, услышь меня и внемли моей молитве. Я отдаю свой разум тебе, чтобы ты мог наполнять его так, как считаешь нужным. Я отдаю своё сердце тебе, чтобы ты мог хранить его так, как ты пожелаешь. Я отдаю свою душу за тебя, чтобы осветить твой путь в темноте. Я прошу взамен только твоих благословений и твоей милости улыбаться мне. Я, Ли Феликс, добровольно предлагаю себя, чтобы быть твоим до скончания времен. Я не буду поклоняться никому другому и не стану проводником магии ни для кого другого. Мое сердце будет биться для тебя, мой голос будет петь для тебя, и моя душа будет гореть для тебя и только для тебя. Благодарю тебя, аминь.       Сердце колотилось так быстро, что, казалось, вот-вот разорвётся, Феликс трясущимися руками развязал узел своего браслета и наклонился вперёд, чтобы надеть его на вытянутое запястье Хёнджина. Он зашёл так далеко, что завязал браслет двойным узлом, привязывая красную нить своей судьбы к Хёнджину на всю вечность.       Затем, когда ритуал завершен, Феликс закрыл глаза и стал ждать, когда Хёнджин благословит его.       Сначала ничего не происходило. Воздух был совершенно, абсолютно неподвижен. Птицы перестали петь, животные перестали двигаться, и даже ветер перестал дуть, как будто в ожидании того, что будет дальше. Лёгкие Феликса замерли предвкушении, звук его сердцебиения в ушах достиг ревущего крещендо. Он ждал минуты или часы, замерев, чтобы уловить хоть какое-то изменение в окружающей атмосфере, но всё, что он ощущал, — это отдалённое жужжание цикад и влажное прикосновение летней сырости к его коже. Спустя вечность, когда даже самые яркие угольки его подношения, наконец, погасли, Феликс был вынужден признать.       Это не сработало. Хёнджин отверг его.       Осознав это, Феликс бессознательно упал на землю, ноги подкосились под тяжестью его боли. По иронии судьбы, он выглядел так, будто всё ещё молился.       Я ему не нужен. Меня недостаточно. Феликс тихо всхлипнул и прижал руку ко рту так до боли, будто пытаясь запереть в себе свою печаль, свой стыд. Меня никогда не будет достаточно.       Ни для его родителей, ни для двора, а теперь даже не для Хёнджина. Бога, о котором он заботился в течение нескольких месяцев, которого он буквально воскресил из мёртвых силой своей заботы и привязанности, даже не пожелал создать с ним связи. Сначала он не мог пошевелиться, не мог ничего сделать, кроме как плакать, и всего вокруг стало слишком много, и даже одна мысль о Хёнджине вызвала у него желание закричать. Даже не потрудившись убрать что-либо из ритуала, Феликс убежал прочь.       Его мать была в восторге, увидев, что его волосы подстрижены до разумной длины. Феликс едва удостоил её взглядом, поплёлся в свою комнату и рухнул на кровать. Слёзы ручьями текли по его щекам.       Утро в день рождения Феликса выдалось пасмурным и прохладным, когда он проснулся, в окне дребезжал свирепый ветер. Это было немного похоже на плач, и этот звук делал его ещё несчастнее.       Придворные свахи заберут его сегодня и отвезут в столицу, чтобы он мог начать свою новую жизнь. Феликс на мгновение подумал, что он мог бы притвориться, что внезапно подхватил летний грипп, но все, что он слышал о сватах, говорило о том, что они все равно посадят его в карету и увезут. Как только человек был передан на их попечение, ничто, кроме смерти, уже не могло его освободить.       Он быстро надел подходящую дорожную одежду, зная, что если он будет затягивать, то мать будет одевать его сама. В последний раз лицо Феликса было так тщательно покрыто пудрой, что он вспотел минут за пятнадцать и до конца дня выглядел как плохо накрашенное привидение.       — Феликс! — крикнул отец, когда он закончил и приглаживал руками свои раздражающе короткие волосы в тщетной попытке убрать их с глаз. — Выходи, сваты прибыли.       — Да, отец! — рефлекторно отозвался он, и, конечно же, когда Феликс выглянул из окна, он увидел, как мимо рысью проскакали четыре лошади — две тянули богато украшенную чёрную карету, и ещё двое со стражниками на спинах — на их доспехах красовался королевский герб. Они были больше похожи на конвой, чем на его новых покровителей.       Когда Феликс услышал, как карета со скрежетом остановилась перед дверью дома и охранники спрыгнули со своих коней, оживлённо болтая, паника заполнила его грудь, как наводнение, пока что-то внутри него, наконец, не сломалось. Он не сделает этого. Он не проживёт остаток своей жизни в шёлковой паутине высшего общества, сплетничая на благотворительных балах и нанимая людей для управления своей землёй. Это не то, для чего предназначен Феликс.       Возможно, единственная цель его жизни — провести остаток её, ухаживая за святилищем Хёнджина. Может быть, он никогда не женится и не будет растить детей, но он не мог заставить себя переживать он всё равно никогда особенно этого не хотел. По крайней мере, забота о святыне делала его счастливым.       Хёнджин, возможно, и не хотел Феликса, но Феликс определённо хотел Хёнджина.       На данный момент что угодно являлось предпочтительной альтернативой столице, а храм — единственное место в мире, где он когда-либо чувствовал себя в безопасности. Хотя он, и отверг его, Хёнджин не злой бог, и он, конечно, не будет порицать Феликса за право прятаться там после всего, что он сделал для божества.       С этой мыслью Феликс распахнул окно своей спальни, выпрыгнул из него и убежал. В этот час в лесу всё ещё было темно, из-за теней деревьев и недостатка солнечного света всё сливалось в беспорядочную массу оливково-зеленых пятен. Тем не менее Феликс ходил по этим лесам каждый день в течение нескольких месяцев — он уже мог бы ориентироваться там во сне.       Он бежал недолго, и, когда вдалеке стали слышны крики, Феликс с ужасом осознал, что его родители обнаружили его побег. Если охранники хорошо бегают или решат сесть на лошадей, ему конец. Они отвезут его в столицу силой, если потребуется.       Перепрыгивая через упавшие бревна и с трудом уворачиваясь от деревьев, Феликс бежал, не обращая внимания на то, как перехватывало дыхание и горели ноги. Если он доберется до Хёнджина, он будет в безопасности.       Скорее, скорее, скорее.       Когда изогнутая, уходящая ввысь крыша святилища наконец показалась в поле зрения, Феликсу показалось, что он готов заплакать от облегчения. Элегантная структура храма ещё никогда не была такой привлекательной, и он бросился внутрь, устало приваливаясь к колонне, чтобы передохнуть.       Храм Хёнджина, каким бы красивым он ни был, был ужасным местом, чтобы спрятаться. В пагоде нет дверей и стен — они закрывали только ту часть здания, где покоилась статуя. Он мог либо прятаться за алтарем, надеясь, что ему удалось оторваться от охранников, Феликс мало что мог сделать, разве только…       Статуя Хенджина не намного больше его самого, но на ней и вокруг нее достаточно много мха и других растений, чтобы Феликс потенциально мог использовать ее в качестве укрытия. По крайней мере, это лучше, чем алтарь, единственный способ найти его там — намеренно заглянуть на неё. Приняв решение, он быстро подошёл к статуе, изо всех сил стараясь ступать тихо. Феликс крепко сжал холодную мраморную руку Хёнджина, забрался на пьедестал, скользнул за спину статуи и пригнулся так низко, как только смог. Он рассеяно подумал о том, что это первый раз, когда он прикоснулся к божеству.       — Пожалуйста, — прошептал он, это была мольба, молитва. Он откинул голову назад, пока его голова не соприкоснулась с холодным камнем. — Помоги мне, Хёнджин.       — Там! — раздался крик одного охранников, голос звучал далеко, но всё равно слишком близко. Следующий вдох Феликса застрял в горле, прежде чем камнем упасть в живот. — Я что-то видел!       Звук ботинок, хрустящих по листьям, становился все громче, пока не перешел в стук каблуков по каменной плитке. Какая-то темная, безымянная ярость наполнила Феликса при осознании, что они находятся в храме Хёнджина, священном месте его бога, и, вероятно, перевернут все вверх дном по своей беспечности. На мгновение волна острого праведного гнева почти перевесила душащий его страх, и Феликс сжал руки в кулаки так сильно, что из-под ногтей выступает кровь.       — Что за…— пробормотал один из охранников. — Зачем это?       — Какая разница? — ответил другой. — Просто заберём мальчишку и пойдём. Мы и так опаздываем.       — Выходи, малыш, — насмешливо пропел первый мужчина. — Не усложняй всё ещё больше.       Шаги звучали всё ближе и ближе к статуе, и Феликс, зажмурившись и дрожа, ждал неизбежной участи. Он надеялся, что они не будут слишком грубы с ним по дороге. Но охранникам не было суждено сделать это.       — Покиньте это место, — прошипел кто-то высоким, как у певчей птицы, и низким, как землетрясение, голосом. — Сейчас же.       — Кто, чёрт возьми, ты такой… — начал один из охранников, но его оборвал собственный крик.       Раздался звон металла о металл, и Феликс отчаянно хотел посмотреть, что происходит, но он полностью оцепенел от страха, не в силах выглянуть из-за статуи. Если бы он и без того не съежился на земле, то давно бы упал от ужаса.       — Именем короны, я приказываю вам немедленно прекратить сопротивление! — крикнул другой охранник, его голос сбивал с толку дрожью. — Это дело тебя не касается!       — Я не подчиняюсь ни перед каким человеческим троном, — надменно ответило существо. — И ты посягаешь на то, что принадлежит мне по праву.       Феликс задался вопросом, пока безмерный ужас полз вверх по его позвоночнику и впивался когтями в кости, не наткнулся ли он каким-то образом на Демона. С шалфеем и всеми защитными травами, которые он здесь жёг, казалось невозможным, чтобы кто-то добровольно вошёл в святилище Хёнджина, но что ещё это могло быть?       Из-за спины Феликса раздался ещё один крик, и он снова услышал удар клинка о клинок. Кто-то рычал, резко и яростно, как кошка в джунглях, и звук борьбы резко оборвался. Он не уверен, чьей победы он хотел, что было бы лучше: быть наказанным за то, что по неосторожности заманил королевских гвардейцев в засаду, или чтобы его душу поглотил Демон?       Прежде чем он успел сделать какой-то выбор, оказалось, что исход уже предрешён.       — Феликс, — сказало таинственное существо, его голос внезапно потерял всю прежнюю угрозу и стал сладким и музыкальным, как песня лугового жаворонка. — Ты в порядке?       Он звучал душераздирающе взволнованно, совсем не похоже на шипящее, соблазнительное воркование Демона, и, несмотря на непостижимую опасность позади него, Феликс медленно заставил своё ноющее тело повернуться и выглянуть из-за укрытия за статуей.       Феликс сделал один крошечный шажок, чтобы посмотреть, и, увидев, что перед ним, он споткнулся, спускаясь с пьедестала, ноги собой подогнулись.       Хёнджин стоял перед алтарём, держа по сверкающей рапире в каждой руке и одетый во всё белое. Его глаза сияли пленительным изумрудом, как у самой красивой представительницы флоры, а волосы, собранные в свободный высокий хвост, были нежно-медового оттенка. Украшения из невероятно тонкого серебра стекали с его запястий и ушей и позвякивали при движении, как тихий дождь. Каким-то образом даже статуя бога, самая красивая вещь, которую Феликс когда-либо имел удовольствие лицезреть до этого момента, меркла по сравнению с Хёнджином. Хёнджин выглядел как олицетворенное лето; он воплощал в себе всё прекрасное, что Феликс когда-либо видел в лесу.       Его невозможно было описать. Всё, что Феликс мог делать, — это смотреть, упиваясь зрелищем перед собой, будто цветок впитывающий солнечный свет, и ему потребовалось смущающе много времени, чтобы понять, что его рассматривали в ответ.       Хёнджин смотрел на него буквально со звёздами в глазах и выглядел абсолютно изумлённым.       — С этого ракурса ты ещё красивее, — выдохнул он. — Красивее, чем я мог представить.       — И ты, — инстинктивно ответил Феликс так, как бы сказал, что «Да, небо голубое» или «Нет, свиньи не умеют летать».       Желание разразиться истерическим смехом было почти непреодолимо, потому что его бог стоял перед ним в человеческом обличье, и потому, что почему-то считал Феликса красивым. Несомненно, это всего лишь очередной сон, придуманный его отчаявшимся, измученным разумом, чтобы избежать своей истинной судьбы.       Хёнджин, самое великолепное существо во вселенной, шедевр в человеческом обличье, покраснел.       — Ты правда так думаешь? — застенчиво спросил он.       В устах любого другого вопрос прозвучал бы тщеславно, даже самовлюблённо, но Хёнджин, казалось, искренне сомневался в реакции Феликса.       — Я… конечно, — немедленно ответил Феликс. — Ты… — он не был уверен, что сможет описать словами чувства, которые переполняли его грудь, когда он смотрел на Хёнджина; даже если бы у него была вся оставшаяся жизнь, чтобы рассказать об этом, он, вероятно, всё равно не смог бы.       К счастью, Хёнджин, понимал, что молчание Феликса скорее благоговейное, чем неловкое, он хихикнул, и звук разнёсся по храму, как перезвон колокольчиков на ветру.       — Спасибо. Я рад, что тебе нравится эта форма, я для тебя её делал.       Внезапно к горлу Феликса подкатил комок, и он почувствовал странную слабость. Несмотря на неуместность этого, он позволил себе прислониться спиной к алтарю и сосредоточиться на остром уколе дерева в бок, чтобы оставаться в сознании. Он не справлялся со всем этим.       — Для меня? — слабо повторил он.       Хёнджин нетерпеливо кивнул.       — Я старался подстроить свой облик под твои вкусы насколько мог, ты первый связанный со мной за много веков. Мне кажется, что для тебя уместно выглядеть наилучшим образом.       Связанный? Хёнджин очень явно отверг его во время церемонии, как они вообще могли быть связаны?       Феликс собирался было открыть рот и спросить, но заметил распростертые тела двух королевских гвардейцев прямо у входа в святилище. Вопрос был мгновенно забыт, он побледнел и резко повернулся к Хёнджину.       — Ты убил их? — спросил Феликс, стараясь впадать в панику. Хоть он и отдал бы всё, чтобы избежать поездки в столицу, мысль о лишении человека жизни ради своих собственных желаний была непостижима.       — Нет, конечно, — сказал Хёнджин, и тяжесть упала с плеч Феликса. — Ты же меня не просил. Они будут спать столько, сколько я захочу.       Его голос понижался, пока не стал каким-то шелковистым и опасным, демонстрируя его божественную природу.       — Но если ты когда-нибудь пожелаешь, я с радостью выпотрошу любого, кто посмеет встать у тебя на пути.       Феликс с трудом сглотнул, стараясь не чувствовать себя слишком влюбленным.       — Почему ты не пришёл ко мне в тот раз? — спросил он, и слова показались болезненно эгоистичными, но воспоминания о том, как он плакал, пока не заснул после неудачного ритуала были всё ещё свежи в его памяти. Намеренно или нет, Хёнджин на какое-то заставил Феликса чувствовать себя недостойным даже существования, так что он заслужил хоть какую-то компенсацию.       Что-то в лице Хёнджина изменилось.       — Ты не прикоснулся к статуе, — объяснил он, и глубокое сожаление было в каждом дюйме его красивого лица. — Я так сильно хотел добраться до тебя, я перепробовал всё, что было в моих силах, чтобы освободиться от оков, но поскольку ты не завершил ритуал, я не мог. Было мучительно смотреть, как ты плачешь, — тихо признался он. — Я хотел смыть поцелуями твои слёзы больше всего на свете.       — Сейчас, — выпалил Феликс, и глаза Хёнджина округлились, он стал похожим на испуганного оленя, радужка переливалась в утреннем свете. — Сделай это. Если хочешь.       — Хочу, — прошептал Хёнджин, протянул руку, чтобы обхватить ладонью его лицо.       Его пальцы были приятно прохладными, и прикосновение показалось успокаивающим, хоть и непривычным. Глаза Феликса невольно закрылись, хотя он хотел бы увидеть невероятность Хёнджина вблизи, вполне возможно, что это зрелище ослепило бы его чистым сиянием.       Спустя секунду или вечность, мягкие губы встретились с его губами, и ему потребовалась вся его выдержка, чтобы не растаять при соприкосновении. Губы Хёнджина мягче лепестков розы и невообразимо нежны, он прикасался к Феликсу, как будто он был сделан из стекла.       Феликс не плакал с момента ритуала, но ощущение того, что его так лелеют, заставило его задрожать. То, что его целовал живой, дышащий бог, — это то, чего он даже не мог постичь.       Через мгновение ощущения и предшествующий стресс стали слишком сильными, и Феликс почувствовал, как его ноги подкосились в изнеможении. Хёнджин даже не прервал их поцелуй, он поднял Феликса за бёдра с силой, невообразимой для кого-то столь стройного, и уложил его на алтарь, как невероятно хрупкое подношение. Феликс издал тихий стон от удивления, и этот звук Хёнджин немедленно проглотил, коснувшись языком его губ.       Чтобы окончательно не растаять от этого ощущения, Феликс запустил руки в волосы Хёнджина, рассеянно думая о том, что на ощупь мягче они мягче шелка, а божество тем временем прикусило его нижнюю губу, и он, задыхаясь, вернулся к реальности от боли и удовольствия.       Они целовались бессчётное количество времени — Феликс совершенно неспособен сосредоточиться на чем-либо, кроме Хёнджина, пока его губы не заболели, а лёгкие вдруг не стали такими же пустыми, как и разум.       — Так ты… ты принимаешь меня? — тихо и нервно спросил Феликс, когда они, наконец, оторвались друг от друга. В его голове вопрос прозвучал не таким глупым, и он покраснел, но Хёнджин лишь ворковал над ним, проводя большим пальцем по припухшим от поцелуев губам.       — Ли Феликс, — начал он мягким и определенно благоговейным голосом, — ты вернул меня к жизни силой своей любви и доброты. Я не знаю, что я сделал, чтобы заслужить такое благословение, но, если ты попросишь меня об этом, буду следовать тобой куда угодно до конца своего существования.       Феликс покраснел так сильно, что почувствовал, как горит его лицо, но Хёнджин еще не закончил.       — Я наблюдал, как ты ухаживаешь за моей святыней и возвращаешь меня к жизни только по доброте душевной, — мягко продолжает он. — Ты самая лучезарная душа, которую я когда-либо имел удовольствие лицезреть. Конечно, я люблю тебя.       — Л-любишь? — заикнулся Феликс, широко раскрыв глаза.       Его тело было натянутым, как струна, как будто, если он услышит ещё что-то подобное, само его существо разорвется надвое и душа вылетит из тела. Он едва слышал звук собственного сердца, грохочущего в ожидании.       Хёнджин на мгновение показался нервным, будто ожидая отказа, но когда Феликс так и не ответил, он глубоко вздохнул и упал на колени.       — Я знаю, это не то, что ты имел в виду, когда связывал нас нерушимыми узами, — мягко сказал он, всё ещё выглядя взволнованны, — но ты бы хотел принять меня ещё и так?       Ответ Феликса слетел с его губ так же легко, как клятва, с ответом он определился уже давно.       — Да.       То, как загорелось лицо Хёнджина, могло бы сравниться с солнцем.       — Спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо тебе, — произнёс он, и в его голосе слышалась божественная сила. Его улыбка была такой широкий, что его глаза почти зажмурились. — Я люблю тебя, и я клянусь самим своим существованием, что буду лелеять тебя так, как ты заслуживаешь, до скончания времен.       — Я тоже люблю тебя, — ответил Феликс с такой нежностью, что ему показалось, что его сердце вот-вот остановится, — я буду обожать тебя, пока я жив.       Его глаза сияли как крохотные галактики, Хёнджин бросился вперёд, покрывая мягкими поцелуями лоб Феликса, его губы, его щёки, пока он не начал смеяться так сильно, что был вынужден оттолкнуть божество, чтобы сделать вдох.       — Куда бы ты хотел пойти сейчас? — спросил Хёнджин, как только Феликс пришёл в себя, глядя на него внимательно и выжидающе. Как будто Феликс мог попросить отвезти его самый край света, и он сделал бы это, не задумываясь.       — Я не знаю, — ответил Феликс через мгновение. Он никогда не думал, что в его жизни будет какая-то настоящая свобода, и уж точно не мог представить ничего подобного; теперь перед ним был открыт весь мир, и он понятия не имел с чего начать. — Мне больше некуда пойти.       — Ничего, — ответил Хёнджин. — Этот храм такой же твой дом, как и мой. Мы можем оставаться здесь столько, сколько ты захочешь.       Как бы Феликс не хотел остаться здесь до скончания веков, в состоянии вечного блаженства со своим богом, они всё ещё были в опасной близости от его родителей и столице.       — Ещё немного побудем тут, — сказал он. — Уйдём, когда посветлеет.       — Я не против, — промурлыкал Хёнджин, снова наклоняясь вперед, его глаза блестели почти хищно.       Феликс думал, что бог поцелует его, и в ожидании прикрыл глаза, но вместо этого Хёнджин элегантно опустился на колени, застенчиво глядя на Феликса из-под ресниц. Смотря на своего бога с вершины его же алтаря, он был настолько заворожен открывшимся перед ним зрелищем, что его сердце чуть не остановилось.       — Позволь показать тебе ту же любовь, которую ты дарил мне, — сказал Хёнджин, затаив дыхание. — Позволь мне доказать тебе свою преданность.       Он наклонился ниже, пока не оказался в ловушке между раскинутых бёдер Феликса, умоляюще глядя на него снизу вверх, и сейчас, с Хёнджином, стоящим перед ним на коленях, Феликс почувствовал себя богом. Это пьянящая, головокружительная мысль, и все тело Феликса готового взорваться от внезапного напряжения, скрутившегося внутри него, как будто одно прикосновение Хёнджина могло превратить его в ничто.       — Пожалуйста, — прошептал Феликс молитву, и его бог охотно согласился.       Его ноги были мягко разведены в стороны, чтобы дать Хёнджину больше пространства, а бедра горят под его ладонями, хватка достаточно крепкая, чтобы оставить синяки, но в то же время какая-то благоговейная, обожающая. Неосознанно его пальцы снова зарылись в волосы божества, осторожно убирая светлые пряди с его глаз.       — Спасибо, любовь моя, — пробормотал Хёнджин, мягким взглядом встречаясь со взглядом Феликса. Без предупреждения он наклонился между ног Феликса, и внезапно каждая клетка его тела наполнилась жаром и удовольствием, и думать стало слишком трудно, чтобы он утруждался.       Ли Феликс жертвовал богу Хёнджину многое — цветы, безделушки и время, но здесь, в центре священного храма поклонялись Феликсу.       Возможно, он не был божеством. Возможно, у него никогда не будет тысяч преданных верующих, никогда его таланты не будут известны во всех уголках земли. Но пока Хёнджин смотрел на него так, прикасался к нему так, будто он — единственное, что стоит любить во всём мироздании, Феликс мог быть только счастлив.