Половина его души

До Отбора остаётся полтора месяца, когда Санеми Шинадзугава валится с жестокой лихорадкой. Накануне он, несмотря на грозу, сделал привычные десять кругов по лесным тропинкам, основательно вымок, а на обратном пути попал под настоящий град - непогода принесла резкое похолодание, и прохладные струи дождя сменились ледяной погремушкой. Мокрый до нитки, с саднящими от удара градин плечами, он ввалился в комнату, ругаясь на чем свет стоит, окоченевшими пальцами содрал с себя рубаху, штаны и юркнул под лёгкое покрывало. Наутро Масачика замечает необычно бледное лицо друга, крупные капли пота на лбу. Санеми кусает сухие губы, пытаясь сдержать дрожь, но к обеду его уже колотит так, что он отказывается от еды. - Не хочу, - вяло говорит Санеми, понимая, что его тошнит от одного вида похлёбки. Ему совсем не нравится то, что Масачика может заметить мелко дрожащие пальцы, так что он резко встаёт из-за стола и уходит. Друг смотрит вслед, затем коротко переглядывается с сенсеем. - Присмотри за ним, - качает головой Асо-сан. Но когда Масачика выходит следом, Шинадзугавы нигде не видно. Его нет в комнате, нет во дворе додзё, и цугуко Столпа Ветра углубляется в лес, внимательно глядя под ноги. Вскоре едва заметные следы проводят его к источнику. Санеми полулежит, обессиленно привалившись затылком к камням, его глаза закрыты. Когда Масачика бросается к другу, вытаскивая из ледяной воды, под пальцами словно вспыхивает пламя. Масачика поспешно стаскивает собственное хаори, бережно кутает в него вздрагивающие плечи Санеми и легко поднимает его на руки. Когда он несёт Шинадзугаву обратно в поместье, Санеми что-то неразборчиво шепчет, но друг не слушает - только крепче прижимает к себе и ускоряет шаг. Санеми снова видится море, глубокая синева манит к себе, но как только он делает шаг - волны откатываются дальше, словно брезгуя дотронуться. Он идёт вперёд, а море отступает, море не хочет принимать его. Грязный уличный мальчишка со шрамами недостоин касаться его синих вод. Санеми бежит, почти задыхаясь, но под его ногами - лишь потрескавшаяся земля. Пустыня. Не море. Вместо желанной прохлады ему достается плавящий до костей зной, и он падает на колени, ненавидяще глядя на далёкие волны. Масачика Кумено сидит у футона, где в лихорадке мечется Санеми, каждые полчаса меняет на его лбу влажные полотенца, вливает в полуоткрытые губы лечебные отвары - друг пьет, почти не приходя в себя. Масачика Кумено не решается отнять собственные пальцы, крепко сжатые пылающей от жара ладонью, неловко справляется одной рукой, не покидая свой пост. Масачика Кумено слушает глухие, чуть слышные слова, которые выдохом замирают на потрескавшихся губах Санеми: - Останься… Пожалуйста… - Я здесь, - тихо говорит он в ответ, прекрасно понимая - это не ему. Кого Санеми видит там, в глубинах своей лихорадки? Мать? Кого-то из близких? А может быть, одного из тех чужаков, пришедших от Столпа Воды? Не зря ведь он ходил сам не свой после их ухода… “Точно не меня” - мысль кажется гадкой, словно он завидует, и Масачика тут же гонит её на самое дно собственного сердца. Санеми приоткрывает глаза, хрипло просит: - Пить.. Но когда Масачика возвращается с водой, Санеми снова впадает в забытье. Друг аккуратно трогает его за плечо, чуть приподнимает: - Вот, вода. Резким движением Шинадзугава выбивает чашку у него из рук, шепчет, падая обратно на футон: - Ненавижу воду. Масачика только качает головой, подбирая чашку, наливает в неё отвар, и на этот раз ему удается напоить больного. Санеми обессиленно закрывает глаза; тело пылает так, будто внутри него адские угли, даже прохладное полотенце на лбу не даёт желанной прохлады. В полузабытьи он сдирает со лба осточертевшую тряпку, и она летит куда-то в угол комнаты. - Тише, братец, тише, - Кумено порывается поднять полотенце, но его неожиданно ловят за пальцы. Санеми, почти не понимая, что делает, прижимает прохладную ладонь друга к собственному лбу, хочет что-то сказать, но вновь проваливается в бред. Масачика Кумено держит пальцы на лбу Шинадзугавы. Держит, пока запекшиеся от жара губы выговаривают не его имя. Держит, когда мышцы отчаянно сводит от неудобной позы. Держит даже тогда, когда его хватают дрожащей рукой за ворот рубахи и тянут к себе, с неожиданной силой запечатывая его губы своими, что-то глухо бормоча в поцелуй. И, кажется, он тоже подхватывает этот лихорадочный горячечный жар, потому что отчаянно отвечает, чувствуя сладковатый вкус крови из лопнувшей нижней губы Санеми. Когда Масачика, наконец, может снова дышать, Санеми вскидывает ладонь, словно отгоняя кого-то, хрипло стонет, бессознательно шепча: - Да к чёрту вас…всех … Масачика все же идёт за новым полотенцем - он больше не может, не имеет права позволить себе снова прижать пальцы к этому лбу с зажившим рваным шрамом. Санеми вновь стоит на поляне напротив этого странного чужака. Гию. Он так и не знает его фамилии, да и плевать на неё. Единственное, что Шинадзугава сейчас должен сделать - вытрясти из него хоть какие-то эмоции. Это почему-то очень важно, но он не может вспомнить, почему. - Гию, - зовёт он. - Гию! Шинадзугава тянет руку и крепко хватает чужака за ворот рубахи. Всё вокруг колышется, плывет и меняет форму, но одно остаётся неизменным - грубая ткань, зажатая в руке, и спокойные синие глаза, смотрящие в упор. В них Санеми внезапно видит ненавистное море. Море, которое не даёт себя коснуться. Море, которому он не нужен. И тогда он резко дёргает Гию ближе к себе, накрывая его губы своими, утопая в живой теплоте. Грубо сминает нижнюю губу, прикусывая, проводит языком по верхней, и снова добровольно топит себя, захватывая в плен чужое дыхание. А потом поцелуй кончается и он внезапно видит Сабито, стоящего рядом с Гию. Видит, как в синих глазах вспыхивают звёздами эмоции, как губы, которые он только что целовал, восклицают: - Сабито! И когда они вместе уходят, он шепчет вслед: - Да к черту… вас всех… Когда после трёх дней лихорадки Санеми, наконец, приходит в себя, он видит уснувшего рядом Масачику. Тот неловко устроил голову на сложенные на футоне руки, так что Санеми видит только темные взъерошенные волосы. Он садится, и Масачика тут же поднимает голову, сонно щурится: - Братец? Как ты? Санеми тут же замечает отчётливые темные круги под глазами друга, и хрипло спрашивает: - Сколько я валялся? - Три дня, - говорит Масачика, вставая. - Как себя чувствуешь? - Сойдёт, - отмахивается Шинадзугава. Он косится на друга, неловко шутит: - Точно я болел, а не ты? Выглядишь паршиво. - Ты был плох, - серьезно говорит Масачика, - высокая температура, бред… Мы с сенсеем едва тебя вытащили. Санеми хмурится - он почти ничего не помнит. Смутные обрывки образов крошатся тенями, ускользают. Он пожимает плечами: - Наверняка нёс всякую херню. Ничего хоть не натворил в бреду? - Нет, - говорит Масачика, отводя глаза. - Нет. Я принесу тебе бульон, ладно? - Ага, - кивает Санеми и смущённо треплет волосы на затылке, - прости, что тебе пришлось тут торчать. Масачика слегка улыбается, и Санеми опять замечает, насколько же уставшее и бледное у него лицо: - Глупости, братец. Хорошо, что ты поправился. Он выходит из комнаты, и улыбка медленно гаснет на его лице. Масачика Кумено рад, что Санеми ничего не помнит. Масачика Кумено боится, что Санеми не вспомнит этого никогда. До Отбора остаётся полтора месяца, когда они возвращаются обратно. Сабито молчит на протяжении всего пути, отделываясь короткими фразами и не отвечая на взгляды Гию - вначале недоуменные, затем вопросительные, а под конец умоляющие. Он обязательно поговорит с ним. Позже. Когда уляжется то, что яростной волной поднялось в нём там, у бывшего Столпа Ветра. Они доходят, когда уже наступают сумерки. Торопливо ужинают - Урокодаки ставит на стол огромную миску с онигири, заваривает травяной чай. Сабито видит, как друг зевает украдкой, и в глубине души надеется, что неизбежный разговор произойдет завтра. “Мне надо ещё немного времени”. Но он врёт самому себе, и знает это. Знает, что ещё одна ночь в тишине ничего не изменит, что буря внутри и не думает утихать. Поэтому Сабито обречённо кивает в ответ, когда слышит шепот Гию по пути к помещению для учеников: - Идём. Гию почти толкает его в тень наступившей ночи, и они скрываются за деревьями. Их уход замечает только Мурата. - Эй, - негромко зовёт он, - Гию, Сабито! Куда вы? Не получив ответа, Мурата сонно трёт глаза, и неуверенно шагает дальше. Он так устал, что чужие нарушения режима волнуют его меньше всего. Когда они отошли достаточно, чтобы не быть услышанными, Гию останавливается, поворачиваясь лицом к другу. Небольшую прогалину исполосовал лунный свет, лег неясным мерцанием, высвечивая серебром лиловые глаза Сабито, и Томиока никак не решается начать разговор - молча стоит, боясь отвести взгляд. - Гиги… - тихо говорит Сабито, понимая, что начинать придется ему. - Прости. - Простить что? - холодно спрашивает Гию. - Твое молчание? Ты не обязан говорить, если не хочешь. - Я хочу, - качает головой Сабито. - Тогда почему? - отчаянно шепчет Томиока. - Если я чем-то тебя обидел, ты мог сказать сразу! - Я не мог! - почти выкрикивает Сабито, и повторяет, отвернувшись, - не мог. Дело… не в тебе. Звучит глупо, и он сам это понимает. - Не во мне? - медленно повторяет Гию. - Тогда… в ком? - Черт бы побрал этого придурка! - почти стонет Сабито, сжимая кулаки. Как же он ненавидел Санеми. С первого же дня, когда чужой взгляд остановился на Томиоке, он знал, что не стоит ждать ничего хорошего. И он был прав. Санеми и не думал оставлять Гию в покое - постоянно крутился рядом, вворачивал оскорбительные фразочки на тренировках, бессовестно крал у Сабито принадлежащие только ему взгляды. Когда Гию спокойно позволил обляпать его плечо кашей, - ещё и палец облизал! - Сабито едва сдержался, чтобы не вскочить из-за стола и не вмазать от всей души проклятому ученику бывшего Столпа Ветра. Но последней каплей стала та тренировка. От яростного пламени, вспыхнувшего внутри при виде того, как эта сволочь прижимает к себе Томиоку и что-то шепчет ему на ухо, он едва не задохнулся. До боли сжав пальцы, Сабито шагнул вперед, не видя никого и ничего вокруг. “Клянусь, я убью его сейчас!” Видит небо, если бы Гию не вывернулся из того захвата, одним учеником у Столпа Ветра стало бы меньше. Сабито не понимал - неужели Томиока не видит, не осознаёт того, что заметил бы даже слепой? А если видит, то почему продолжает вести себя так… обычно?! Так, будто не происходит ничего особенного? - Почему, мать его?! - шипит он прямо в лицо Гию, и тот недоуменно отшатывается. - Я... не понимаю, - растерянно говорит он. - Не понимаешь? Действительно? Ты правда не видел, как этот чертов Санеми вел себя с тобой? Как он смотрел на тебя? Томиока пожимает плечами и говорит совершенно равнодушно: - Мне было всё равно. Просто не хотел ссориться с чужим учеником. По его глазам Сабито ясно видит, что он говорит чистую правду. И Гию добивает его последней фразой: - Мне нет дела ни до кого, кто не ты. Сердце Сабито окатывает волной жара, он судорожно вздыхает и в один шаг оказывается вплотную к Томиоке. Резко, почти грубо притягивает его к себе, жадно целует так, что не хватает дыхания и темнеет в глазах. Они почти падают в траву, и Сабито приподнимается на руках, отчаянно вглядываясь в каждую чёрточку на лице Томиоки, будто хочет намертво впечатать его в собственную память. - Я … люблю тебя, Гиги, - шепчет он, покрывая поцелуями губы Гию, спускаясь к шее, выцеловывая тонкую, отчаянно бьющуюся жилку. И слышит в ответ сбивчивый, почти невесомый шепот: - Сабито… Люблю… До Отбора остаётся полтора месяца, когда Урокодаки шлёт ворона к Главе. Это обычное формальное письмо, где сухо сообщается - все ученики бывшего Столпа Воды готовы к прохождению испытания на Горе Глициний Но есть и кое-что ещё. “Гору давно не проверяли Столпы. Существует шанс, что за это время среди демонов могли появиться создания более сильные, чем то предусмотрено Правилами. Прошу Ояката-сама провести проверку незамедлительно.” Но письмо не доходит до получателя. Амане аккуратно снимает его с лапы ворона, пробегает глазами и, улыбаясь, сминает в кулаке. - Ты, - шепчет она, - уже достаточно у него просил и достаточно получал. Если твои ученики действительно готовы, Саконджи, то пусть сражаются. Она не смогла сделать мужа счастливым. Таким его делали победы сотен молодых идиотов с горящими глазами; таким его делали долгие разговоры со Столпами и составление планов; таким его делали чёртовы старые письма с таким же почерком, как сегодняшнее - письма, которых никто не имел права касаться. Кажется, всё вокруг могло сделать его счастливым. Кроме неё. Что ей до этих проклятых демонов, когда собственные демоны давно сожрали её душу и свили гнездо в сердце? Что ей до каких-то сражений, когда она сражается каждый день - за его улыбку, за ласковое слово, за похвалу? Она станет самой лучшей. Станет незаменимой. И тогда…. Тогда, может быть, он наконец полюбит её. Когда Глава входит в дом, Амане спешит навстречу. - Письма от бывшего Столпа Воды не было? - тут же спрашивает Ояката-сама. - Было, мой господин. Он подтвердил, что все ученики готовы. Если позволите, я сейчас же вышлю ответ с назначенной датой. - Хорошо… - рассеянно говорит Убуяшики, хмурясь. - Больше в письме ничего не говорилось? - Нет, мой господин, - спокойно отвечает она. Глава коротко кивает и обходит её, направляясь вглубь дома. Амане распрямляется, глядя ему вслед, неторопливо поправляет прическу. Её пальцы ничуть не дрожат.