Фавн

      Филипп              О том, что у них до безобразия старый телевизор, Филиппу сообщил его соседский приятель, с которым до этой минуты они особо-то и не были знакомы, так, виделись иногда во дворе. Но сегодня утром соседка попросила родителей Филиппа приглядеть за ее сыном, Мишей, и когда мама ответила согласием, то соседка по-хозяйски впихнула своего плотного, мясистого Мишу в их квартиру.       Филипп тем временем прятался у себя в комнате, сердце у него бешено колотилось сразу по двум причинам. Во-первых, ему никогда не нравился этот Миша, жуткий семилетний тип, хоть и ровесник Филиппа, но выше его на целых две головы. Во-вторых, Филипп тоже не нравился Мише, и последний свою неприязнь проявлял открыто. «Ты че зыришь? Щас в трусы напузыришь!» — сказал он как-то Филиппу, мерзко шмыгая заложенным носом и втягивая вечные сопли обратно в себя.       Едва за соседкой захлопнулась входная дверь, как мама позвала Филиппа. Сынок, тут Миша пришел, выходи! И сердце Филиппа ухнуло куда-то вниз, даже не к ногам, а еще ниже и глубже. Потной ладошкой он пригладил растрепанные волосы на голове, подтянул короткие штанишки и смелой (разумеется, по его мнению) походкой вышел навстречу Мише. Тот, привалившись к дверному проему, держался мрачной фигурой, большая голова на короткой шее, упитанные кулаки в карманах, такой маленький бычок, готовый пободаться с первым встречным. Миша привычно и звучно втянул свои сопли, а Филипп судорожно сглотнул.       Давай, сынок, покажи Мише игрушки! — ласково сказала мама, подталкивая мальчиков друг к другу.       Они уселись на полу в гостиной, на небольшом коврике с мягким ворсом, по которому Филипп сразу же любовно провел ладонью, ему нравилось это мягкое и теплое ощущение шерсти под пальцами, как будто ласковый котенок, которого никогда не разрешат родители. Миша тоже запустил свои пальцы в ворс, но не для того, чтобы насладиться уютным чувством, а чтобы вытереть свои сопливые пальцы, и весь ужас от этого движения отвратительной ревностью отобразился на лице маленького Филиппа, ревность к ковру и коту, которого теперь уже никогда не будет в его судьбе.       Он следил за тем, как Миша собственническим жестом пододвинул к себе его игрушки, тяжеленькую коробку, доверху набитую всяким детским хламом, от пластмассовых солдатиков и машинок до плюшевых медвежат и зайцев. У Филиппа душа не лежала ни к машинкам, ни к солдатикам с их крохотными автоматиками; все эти игры, типа войнушки, стрелялок и догонялок, приводили его в странное состояние, подобно ступору, из которого он никак не мог выбраться, стоял ни дать ни взять статуя во дворе, пока остальные ребята с дикими воплями носились друг за дружкой, чтобы навалять кому-нибудь зубастой палкой. Галдящей сворой они проносились мимо Филиппа, туда-сюда, и он лишь провожал их бессмысленным, отсутствующим взглядом, ища в себе хоть одно-единственное, маленькое желаньице присоединиться к ним, стать точно таким же грязным, несносным, горластым, грубым мальчишкой, за которым в конце концов не приходит мама. Солнышко, не расстраивайся, говорила она, вкладывая его ладошку в свою, как будто прятала его всего, от пяток до макушки, от целого мира, ничего страшного, если в этот раз не получилось ни с кем подружиться, то получится в другой. И Филипп, как обычно помалкивая, впитывал в себя мамины слова и слабо допускал смутную мысль-вопрос, а желает ли он на самом деле того самого, другого случая, или же ему неплохо вот так, рядом с мамой?       Порывшись в коробке, Миша выбрал крупную машину, ярко зеленую, как сочная майская зелень после проливных освежающих дождей. Подержал ее в своих ладонях, оценивая тяжесть добычи, неплохо-неплохо, швырнув ее на пол, принялся играть, озадаченно вжикая и пуская ртом крепко взбитые пенистые слюни, не обращая ни малейшего внимания на хозяина машины. Только сейчас Филиппу стало интересно, отчего же Миша не принес с собой собственные игрушки? Наверняка не желал делиться ими с противным маменькиным сынком, каким считал Филиппа.              Близился обед, а дружбы между ними ни в одном глазу. Утомленный разнообразием игрушек Миша вялой массой распластался на коврике, казалось, он уже тоскливо посапывал, чтобы хоть с какой-то пользой скоротать остаток дня. А тем временем Филипп, по-прежнему сидевший в одной и той же позе, обняв худыми руками острые коленки, поднял глаза на противоположную сторону, прямиком на настенные часы. Все как мама учила, большая стрелка на самом верху — двенадцать, значит, а маленькая опередила большую всего на одно деление — час, значит. Итого: час дня. Потихоньку он поднялся на ноги и прошел в угол гостиной, где на низенькой тумбочке ютился телевизор.       Это че, у вас телек такой? — раздался возбужденный возглас Миши за спиной.       Короткий утвердительный кивок, хоть вопрос Филиппу и показался сущей странностью: телевизор как телевизор, неужели сразу не ясно?       А пульт где?       И Миша, подобно любопытной собаке-ищейке, принялся ходить вокруг да около телевизора, обнюхивать его со всех сторон, пульт-то где? как включается эта штуковина, елки-палки?       Под напряженные Мишины мыслительные процессы Филипп надавил на кнопку на панели, которая тут же загорелась темно-красным, как догорающий уголек в темноте, отдающий последний жар, а экран явил картинку, и Филипп в который раз вздрогнул от восторга, это же надо, какое чудо — этот телевизор!       ЧЕРНО-БЕЛЫЙ??!       То ли с удивлением, то ли с недоумением все втроем они таращились друг на друга: Миша на Филиппа, Филипп на Мишу, а Ален Делон в роли Зорро на них обоих.       И Миша застыл с открытым ртом, когда Зорро, этот дядька в маске и шляпе, затеял такую заваруху, господи помилуй! Телом он вытворял удивительные акробатические чудеса, отчего Мишина челюсть с редеющими молочными зубами опускалась все ниже и ниже, он прыгал, взмывался вверх как столп золотистой в июньский полдень пыли, шпагой ранил в руку одного, второго ранил в ногу, увернулся от встречного удара, ай да Зорро, ай да герой!       Но неожиданно картинка сменилась, так неожиданно, что Миша и глазом моргнуть не успел. Вдруг вместо первоклассной драки появилась какая-то возня, какая-то музыка, нудная и монотонная, отчего хотелось выть ему самому.       Эй! Куда все подевалось? — спросил Миша, ударив кулаком по теплому бочку телевизора. Где фильм-то? Фильм-то где?       На что Филипп лишь пожал плечиками, с любовью и лаской поглядывая на черно-белый экран, где люди в интересных и странных, таких не похожих на сегодняшние, одеждах танцевали странные танцы. Их ноги и руки казались Филиппу чем-то поистине божественным, та легкость и грациозность, с которыми они как бабочки порхали с одного дивного цветка на другой, с одного конца сцены на другой. Ну какой Зорро, подумать только, мог сравниться с танцующими под чарующую музыку людьми?       Ты, что ли, переключил? — в Мишином вопросе зазвенели угрожающие нотки.       Филипп кивнул и примкнул к экрану всем телом, будто обнял его, всех и сразу, сцену и танцовщиков, музыку и музыкантов. «Не подходи близко к экрану! — говорили его родители. — Испортишь зрение!» Но какая сейчас разница? Он вжался в нагретый, чуть-чуть гудящий телевизор, прижался щекой, ощущая, как магнитятся волосы на голове, тянутся вместе с ним туда, за черно-белое стекло, вот бы перелезть, перемахнуть через грань, оказаться там, вместе с танцовщиками…       А ну переключи обратно!       Миша хватанул его за рубашку цепкими пальцами, натянул тонкую ткань. В глазах блеснула угроза, но Филипп не отступил, не испугался, хотя кого обманывать — испугался, конечно, спиной он перегородил телевизор, раскинув руки крыльями свободными, и впервые за полдня произнес: нет.       ЧЕГО?       Нет.       Щас как дам! А ну верни Зорро!       Нет!       Миша толкнул Филиппа, не больно, но ощутимо, насупился, шмыгнул носом и свел брови в злобном исступлении.       Танцульки любишь? Фу, девчонка сопливая!       Такими мальчиков и застали их мамы: зажмурившийся, но не сдавший позиции Филипп, и рассерженный с занесенным плотным липким кулаком над его головой Миша.       Потом Мишу увели восвояси, по дороге он ухватил с собой машинку Филиппа, видимо, посчитав, что целиком и полностью заслужил компенсацию морального вреда за отвратительно проведенный день.