Фавн

      Алиса              В последнее время я часто прихожу сюда, в это маленькое и уютное итальянское кафе. Из итальянского здесь только музыка, а все остальное наше родное российское, и паста, и вино, и джелато, да и любезные официанты вместе с улыбкой выдают «Добрый день» вместо сладкого «Buongiorno». Впрочем, мне безумно нравится. Мне нравится открытая летняя веранда, по которой разбросаны одиночные столики с креслами из ротанга. Мне нравятся теплые, нагретые солнцем, скатерти в красно-белую клетку, на которую я то и дело боюсь пролить каплю красного вина. Красное, я всегда предпочитаю красное, так уж устроена, что белое вызывает во мне стойкую неприязнь, как будто к этой ароматной жидкости имеются личные счеты. Мне нравится, что на каждом столике прижился букетик пестрых цветов, истончающий легкий, ненавязчивый запах не Средиземноморья, нет (боже, как во мне все противоречиво!), а деревенских лугов, сиреневое покрывало шалфея, обласканное июльскими зноем и ветрами, и если прикрыть на мгновение глаза, поддаться сильному чувству, то можно оказаться там, босыми ступнями касаясь детства, которого у меня так и не случилось… Вот видите, я снова фантазирую, вновь предаюсь воображению, чтобы избежать реальности. Иногда я даже подумываю, а вдруг это кафе не такое уж и чудесное, а вдруг я все выдумала?.. И все же мне нравится. Нравится, что веранда выходит прямиком на улицу Градскую, что упирается в театр оперы и балета, и при одном взгляде на театр я обязательно подниму бокал, мысленно произнося «За тебя! За нас!». Точно так же я делаю и сейчас: отрываюсь от созерцания тихой, в дневных лучах ставшей золотистой, улицы, чтобы поднять бокал «За тебя! За нас!», густым и бархатистым глотком праздную нашу маленькую победу, нашу маленькую любовь.       Я уже привыкла, что в основном в кафе играет итальянская эстрада 80-90-хх годов прошлого века, Тото Кутуньо, Аль Бано, Риккардо Фольи и, разумеется, Адриано Челентано с его знаменито-печальной «Confessa» и зажигательно-ритмичной «Susanna», но в этот раз что-то изменилось. При первых же звуках вступления мне пришлось насторожиться, навострить уши, чтобы знать точно, что, возможно, я ошиблась, но разве я могла ошибиться? Могла ли я перепутать эту песню? Нашу песню? Ни за что! «Mañana de carnaval» Луиса Мигеля. Испанская композиция в итальянском кафе, подумать только! Подумать только, сколько же лет я не слышала ее, избегала, бежала сверкая пятками от одного лишь упоминания, но вот она сама меня нашла, обрушилась как снежная лавина, как само небо, и все во мне ожило, пробудилось. «Azul la mañana es azul, el sol si le llamo vendrá». «Голубое утро, чисто голубое, если я позову, то солнце взойдет». Хочешь, я позову солнце? — прошептал тем ясным голубым утром Филипп, и я выпустила его ладони из своих, позволяя сделать ему пару шагов назад, окунуться в небесный столп света, бьющий в раскрытое настежь окно, где его полуобнаженное тело засияло, зазолотилось, вспыхнуло медным огнем, гибкое, сильное, переливающееся не мускулами, а нотами, звуками той песни, что ворвалась в наше голубое утро. Улыбаясь, он позвал меня к себе, поманил кончиками пальцев, иди ко мне, доверься мне. Но я ведь не умею танцевать! — ответила я немного раздраженно, потому что действительно не умела танцевать, деревянный Буратино я, разве ты не видишь? А еще я ужасно стесняюсь! На что он снова поманил меня, ну же, не бойся, отдайся мне! И я уступила, шагнув к нему в руки, прямо в танцевальные объятия. А что это за песня? Что за название? И лишь его шепот, только бы не спугнуть, не разрушить миг: какая разница? просто танцуй! чувствуй музыку! И я отдалась, как, наверное, отдаются путники звездному ночному небу в ту священную минуту, когда познают смысл жизни… Ни на мгновенье после я не забывала это наше утро, никогда, до сих пор оно во мне дышит, пусть слабо и беспомощно, но оттого боль лишь нестерпимее.       Песня кончается, сменяется новой, унося воспоминания за собой, как утренний прибой слизывает следы ночных безумств, и мне на память остаются лишь тихая улыбка, утешение, которые я тут же увековечила в чистом листе блокнота, что всегда со мной, где бы я ни находилась. Ведь я пишу, я писательница. Я не имею права забываться ни на секунду, каждая мелочь поистине важна для моих историй.       «И мне на память остаются лишь тихая улыбка, утешение, которые я тут же увековечила…»       Неплохо, неплохо вышло, однако позже я еще вернусь к этой строчке, обдумаю ее со всех сторон, но сейчас мне она нравится. Ужасно быть писателем, бесчеловечная деятельность, лишенная всяческих моральных идей!       Когда кто-то впервые спрашивает меня, чем я занимаюсь, чем зарабатываю себе на жизнь, я отвечаю: я пишу романы. Мне нравится наблюдать за чужой реакцией, любой, она мне необходима как воздух, я впитываю ее в себя, чтобы после вложить в мои истории, в уста персонажей, в их мысли и их жесты. Моими персонажами управляю не только я, но и все те люди, что повстречались мне на пути, все те, что подарили свои улыбки, слезы, злость и отчаяние, мимолетную радость и многолетнее горе. Я что-то вроде белоснежной салфетки, которую то и дело прикладывают к разным поверхностям, чтобы впитать чьи-то излишки. И в этот раз я вновь пришла в любимое кафе, чтобы напитаться чужими силой и слабостью, как кровожадное сосущее существо я готова прильнуть к мягкой теплой податливой человеческой плоти и пить, пить, пить, пока не заполню себя до краев, не разбухну. Это особый момент — чувствовать переполнение чужой энергией, будто в прямом смысле тело распирает от переизбытка пищи или воды, невероятная тяжесть, толкающая на скорейшее облегчительное извержение.       Вот ко мне подходит официантка, миловидная девушка, она принесла счет. Улыбается: как поработали?       Прекрасно, отвечаю я, по-прежнему смущаясь, когда кто-то вступает со мной в диалог, потому что я по-прежнему пытаюсь побороть в себе социофобию, тянущуюся за мной шлейфом из одинокого детства.       Она знает, что я пишу книги, ведь я частая гостья в этом заведении, прихожу после полудня, ближе к тому моменту, когда садится солнце, чтобы летом насладиться этим особенным эпизодом — как сама победительница-жара падает к нашим ногам, укладывается теплым плюшем на колени, или зимой — когда город уже в сумерки зажигает огни. Удивительные минуты! Не устану их переживать снова и снова!       Карина, так зовут девушку-официантку согласно бейджу, на долю секунды задерживается рядом со мной, ей будто не дает покоя незаданный, не произнесенный вслух вопрос, на который она не в силах решиться — природное ли стеснение или же профессиональный навык, диктующий не задавать лишних вопросов клиенту? И я вдруг отчетливо сознаю, что пугаюсь, испытываю животный страх перед вот этим самым «замиранием», за которым можно ожидать чего угодно, любого вопроса в лоб или под дых, например, это вы? вы та самая Алиса? Да, я Алиса, но та самая ли?       Наверное, это здорово… несмело говорит она, голос у нее приятный, мелодичный, чуть-чуть высоковатый.       Что? — еще более несмело; я выдавливаю из себя подобие улыбки, маскируя страх.       Ну вот так, как вы, работать…       Что конкретно вы подразумеваете под этим?       Ее плечи вздрагивают нестройной волной, одно плечо ниже второго, как из детской игры «Море волнуется раз…»: сидеть в кафе, пить кофе, писать книги, наверное, ужасно романтично, прямо как в кино…       Карина переминается с ноги на ногу, очаровательное создание, ей-богу, и я невольно воображаю себя не романистом, а заядлой детективщицей в поисках прототипа для первой жертвы — милой, наивной девчушки с робкими завитушками, собранными в высокий хвостик потрепанно-любимой резинкой, девчушки, что ступила однажды на ложный опасный путь, первой заговорив с серийным убийцей-психопатом, «наверное, это здорово работать так, как работаете вы», сказала она ему. «Что конкретно вы подразумеваете под этим?» — обезоруживающе явил он ей свою соблазнительную улыбку, ту самую, от которой у девчушки и у читателей по коже побежали мурашки… Впрочем, я отвлеклась.       Мне хочется ей сказать правду, честный, совершенно не прозаичный ответ — я не пишу книгу в кафе, враки все это, киношные мелодраматичные выдумки, но сказать правду означает лишить девушку права на мечту, надежду, на счастливый финал, где существует «долго и счастливо», имею ли я право? Ложь во благо? Ложь во спасение? Однако в эту минуту мне не хочется раздумывать над моральной стороной вопроса, не хочется быть тем, кого потом обвинят в разрушении спасительной мечты — как вы могли? ведь я вам верила! — потому, чуть-чуть поколебавшись, я отвечаю: да, вы правы, есть некая прелесть в моей работе.       Девушка довольна, и своей неописуемой смелостью, и моим очевидным ответом, да и наверняка там, на своей рабочей кухне, они уже все тысячу раз обсудили, что такие, как я — писатели, сущие бездельники, и именно это я читаю в женских, озаренных блеском победы, глазах. Я предвижу, как она тихой поступью мягких тапочек промеж столиков уплывает туда, куда посетителям вход запрещен, дает «пять» какому-нибудь здоровяку в обтягивающей шапочке на голове со словами «А я вам говорила, что она тут у нас свои книжки дурацкие строчит!»        Перестав играть с девушкой в гляделки, я оплачиваю счет, оставляю чаевые и покидаю кафе. Разумеется, мне грустно, ведь мои планы нарушены, но стоит мне ступить на улицу, как вся грусть куда-то бесследно улетучивается. В последние десять лет это место, эта улица — место моей силы. Только здесь я чувствую себя собой, здесь мне хочется бороться, здесь мне хочется жить. Здесь мне хочется творить. Я вновь и вновь обвожу взглядом длинную, оплетенную, плотным как тоннель, ветвями высоких деревьев, улицу, эту удивительную шумно-зеленую крышу над головой, в которой скачут птицы, а в многочисленные прорехи прорывается солнце, даруя нам золотую благодать. Я подставляю ладони, ощущая, как золотистая пыль, вдоволь накружившись, оседает на кожу. Будь моя воля, всё бы унесла с собой, каждую песчинку, каждую крупинку.       Отличный кадр, думаю я, чтобы завершить кино, какую-нибудь душещипательную мелодраму. Героиня, пройдя сквозь все испытания, стала сильней, она обрела покой, гармонию, обрела саму себя. Она приходит в то самое место, с которого все началось, их встреча, что привела к неизбежному расставанию, он ушел, она осталась. Я осталась. Она садится за одинокий столик у окна, мнет дрожащими пальцами салфетку, на которой он в прошлый раз оставил свой номер телефона, перед глазами пробегают картинки-воспоминания из того дня, как он подсел к ней, улыбчивый и мечтательный, она сразу подумала про него, что он тот, кого называют последним романтиком. А теперь она одна посреди людной улицы, еще острее чувствует одиночество в толпе, но сил в ней стало больше, чтобы понять простые истины: не бывает встреч без расставаний, как не бывает расставаний без встреч. Она улыбается, ее улыбка тиха и смиренна, она познала жизнь во всей красе, неспешно, но уверенно она идет по улице вверх, когда ее догоняет крупное и выпуклое слово «КОНЕЦ».       Меня и в самом деле догоняют, мальчишки и девчонки на самокатах, визжат как поросята, радости их нет предела, а я с содроганием понимаю, что это не конец, а только начало. Рановато для титров.       Когда-то, больше десяти лет назад, мы — Слава, Филипп и я — приходили в это кафе, объедались бесконечным мороженым в жаркие дни того лета. Порция за порцией мы поглощали все вокруг: наэлектризованный воздух между нами, приторную сладость шоколадной крошки и сливочное набухание вафельных рожков, мятно-клубничный вкус губ Филиппа, от которых мы со Славой были не в силах оторваться. Так бы и съел, приглушенно говорил Слава, и во мне болезненной горячностью отзывались его слова, я боялась, что жадный он проглотит Филиппа полностью, без остатка, ничего мне не оставит, ни крошечки.       Тогда же мы придумали игру, прямо маленькие дети. Наблюдать за посетителями кафе, за хмурыми одиночками, что просиживали часы напролет, уткнувшись в телефон, или за буйными парочками, из которых фонтаном било желание, которого хватило бы на целую электростанцию. Низко склонившись над столиком, настоящий коварный заговор, мы шептались, давясь смехом, выдумывая разнообразные истории, небылицы про того или иного посетителя. Мы пили друг друга, пытаясь перешептать друг друга, пересмеять, перелюбить, все в нас было «пере», слишком, с лишком. Сейчас бы мне как никогда хотелось превратиться в призрак прошлого, что воспарил бы над нами тогдашними, зависнуть над нашими макушками в виде трех острых скалистых пик посреди грозного мятежного океана, мне хотелось бы самой наблюдать за нами, самой придумать невозможную историю про трех молодых людей — двое юношей и девушка, что незаметно для других сплетают пальцы под столом. Или заметно? Интересно, что думали про нас окружающие? Какие они сочиняли истории?