Фавн

      Слава               Ему казалось, что он падает, летит на скорости вниз, широко раскинув руки… Вздрогнув, Слава распахнул глаза, пробудился. Первые секунды ничего не понимал, где он и что с ним, как будто вынырнул из тяжелой и мутной воды. Весь жаркий и липкий, облитый ночной сонной лихорадкой, сколько уже можно мучить его этими снами? Говорят, сны человек видит за пару минут (секунд?) до пробуждения, но Слава бы поспорил, уж слишком тело его было измучено после подобных сновидений. Он провел ладонью по лицу, стирая капельки пота со лба.       В комнате было очень жарко, и душно, пахло чем-то неприятным, наверное, его мучительными страхами, ночными кошмарами. Слава спустил ноги с кровати, ступни коснулись на удивление прохладного пола — чистое наслаждение, он пошевелил пальцами ног, словно делал это на море каком-нибудь, стоя в воде, перебирая песок. Он никогда не был на море. Интересно, какое оно? Ему представилась какая-то безграничность, безбрежность, безмятежность, необъятность и вольность. Секунду-другую он мечтал о море, затаив дыхание, лишь чуть позже осознал, что мечтает он чересчур стереотипно, вся эта безбрежность… вольная воля… свобода, так мыслит каждый, кто ни разу море и в глаза не видел, одни фантазии. Ему захотелось пить.       В полной темноте, по памяти, опираясь на стены и косяки, о которые в дневное время он обычно ударялся мизинцем на ноге, так нелепо и так больно, закон подлости просто какой-то, он добрел до кухни, нащупал холодильник, где всегда имелась бутылка с чистой, свежей водой. Слава сделал несколько осторожных и маленьких глотков, поражаясь тому, каким блаженством вода, проделывая путь по горлу, растекается в желудке или где-то там в животе, в анатомии он был не силен.       За окном пировала ночь, та самая, которая еще держится за зиму, не пропуская к накрытому столу весну. Пылали фонари, пустовали улицы, не в черном, а в темно-синем небе стекляшками переливались звездочки. Слава открыл окно, приглашая в душную кухню морозную свежесть, что любезно тут же расположилась на подоконнике, свесив с него свои острые костлявые коленки. Он приложился лбом к стеклу, приятно до невозможности, ему вдруг захотелось заплакать, как в детстве, навзрыд, когда каждая слеза приносила облегчение. Но вот только в детстве он никогда не плакал, лишь краснели глаза, да набухали веки. Наверное, оттого ему всегда казалось, что слезы — какая-то непознанная им человеческая способность, которую никогда он уже не обретет, не постигнет. Он помнил, как плакали дети вокруг него, от боли, от обиды, просто так, чтобы привлечь внимание к себе, капризы, ради которых родители срывались с места и бежали в магазин за игрушкой, либо ставили в угол, чтобы не повадно было. Он помнил, как плакала его мать… Как она билась в истерике.       Сейчас Славе вдруг подумалось, не оттого ли он такой зажатый, что никогда не плакал? Держал все в себе, копил, чем больше, тем лучше. Ни разу не воспользовался слезной истерикой, чтобы получить желаемое. Не топал ногами, не махал руками, не рвал на себе одежду, не впивался пальцами в шевелюру. Дай, дай, дай!!! Протянули бы ему желаемое на блюдечке с голубой каемочкой? Нет, конечно же, нет. Хоть обревись.       С некоторой обреченностью он закрыл окно, напоследок окинув ночную улицу взглядом, хорошо, что в эту минуту он один. Никто не подкрадется сзади, чтобы положить утешающую ладонь на плечо, не уткнется подбородком в теплую выемку шеи, не покачает его, не побаюкает. Пришлось бы что-то говорить, в чем-то признаваться, обнажать душу, боже, как это неприятно, когда туда лезут, когда этого не просят, а уж если сам просишь, то мазохизм какой-то получается. Бери нож, режь плоть, вскрывай грудную клетку, смотри, какой я там изрезанный, искромсанный, страшный, ужасный, противный, нравлюсь? Нет, хорошо, что он в эту минуту один. Он бы не вынес, если бы не понравился, если бы его оттолкнули, отвергли, когда он вот так — нараспашку.       Слава тряхнул головой, что за ерунда, в самом деле, лезет в нее сегодняшней ночью? Он вернулся в кровать, где простынь до сих пор была влажной, как напоминание, немного дискомфортно. Он сдвинулся на сухой участок, вот так-то лучше, хотя бы есть шанс попытаться уснуть. Впрочем, мысли о влажных простынях приняли крутой поворот, отчего кровь от головы бросилась в другие места, совершенно некстати. Слава закрыл глаза, вздохнул глубоко-глубоко, ведь обычно это работает, когда необходимо усмирить плоть и остудить пыл. Ну же, давай! Протяжно выпустив воздух из легких, он спрятал лицо в ладонях. Бесполезно. И возбуждение, всегда лишенное предвкушения удовольствия и мимолетной радости, оно в этот раз злое, измученное, наверняка, от такого возбуждения случаются плохие дела, беда тому, на кого оно обрушится. Слава бы не хотел ему зла. Не Филиппу. И в то же время он отчаянно хотел его. Иметь, обладать им, как всем и сразу, разве такое возможно?       Ему нужно отвлечься, найти в себе силы перебить мысленный поток, перенаправить в достойное русло… достойное, а где оно, достоинство это? Не потерял ли он его в тот вечер, на студвесне? Не обронил ли, как на остановках растяпы роняют кошельки? Ох, Слава, Слава! Он уткнулся лицом в подушку, прикусив уголок, зажмурив глаза.       С Костиком они в тот вечер отважными заявились на вечеринку после концерта, Костик первый, Слава за ним, будто самого себя в это мгновенье стыдился, этой одежки черной, до того нелепой и неуместной на этом празднике жизни. Хотя, когда его в последний раз волновало то, во что он одет был? Пожалуй, никогда, а если и волновало, то давно это было, быльем поросло, что и вспоминать нечего.       Народу много, аж глазам больно, на кого в первую очередь глядеть, на кого равняться? Музыка грохотала, била по ушам, заглушая естественные человеческие голоса.       Сколько раз они с Костиком вот таким образом приходили на подобные мероприятия, где сама радость радуется, а веселье веселится? Притворялись чьими-то друзьями, приятелями, дальними родственниками, вливались в толпу, делались ее частью. Костик обожал быть в центре толпы, быть ее сердцем и душой, обожал внимание, дарованное единственному ему, в то время как Слава ненавидел толпу, презирал, прячась в тени Костиной славы. Ему было так спокойно за Костиной спиной, худой и ссутуленной, как любимому ребенку, наверное, бывает спокойно за надежными спинами родителей. Укрыт от ветров, упрятан от ненужных и лишних взглядов, от извечных вопросов, а откуда ты родом, кто твои родители, чем по жизни занимаешься. Он бы не ответил, не захотел, потому и терялся в прохладной и спокойной тени, отбрасываемой эгоистичным другом.        В этот раз они неосознанно разделились, ведомые внутренними древними инстинктами. Нет, они все еще физически были вместе, словно пара — Марк Дарси и Чарльз Бингли, каменными изваяниями застывшие на входе. Чужаки, появления которых никто не ждал, но своим присутствием они взволновали присутствующих, пробудили интерес. А вот мысленно они уже пребывали порознь. Наверняка Костик ищет местечко, где побольше и послаще наливают, где улыбки до краев и искристый смех. Костик — лакомый кусочек, Костик — сладкий мальчик, когда захочет, когда длинноногих девушек рядом много, они потревоженными пчелами вокруг него вьются, ищут оголенное живое пятнышко, чтобы вонзить в него коготки. А Костик и рад, дамский угодник, бабник чертов.       Костик подался в толпу, пока Слава топтался на месте.       Ты чего тормозишь?       Да я так…       Приглядел, что ли, кого? — Костик хитро улыбнулся, как будто раскусил все Славины замыслы.       На что Слава тоже улыбнулся, тихонько, не выдавая себя. Может, и приглянулся кто.       Ну давай-давай, охотник! Следи за добычей!       На том и порешили.       Слава немного огляделся, он сам не знал, чего ищет. Вернее, кого. В голове до сих пор звучал мотив песни с концерта, когда танцевала та самая пара. Пульсом билась под кожей, заставляя нервничать. Он вытер потные ладони о джинсы, не хотелось бы, чтобы его, взвинченного и нервного, застали врасплох.       Какова вероятность того, что он встретит его здесь? Филиппа. Он запомнил имя, перекатывая его у себя во рту на языке, смакуя каждую букву. Непривычное, неведомое, диковинное, как будто из другого мира, из старых черно-белых советских фильмов. Филя. Слава невольно рассмеялся. «Спокойной ночи, малыши!». «Спокойной ночи, мальчики и девочки!» — говорили оживленные игрушки каждый вечер, с понедельника по пятницу. Слава ненавидел эту детскую, безобидную, полную тепла и доброты, передачу. Всем сердцем презирал. Его, десятилетнего мальчишку, взрослые усаживали перед телевизором, включали передачу, тем самым делая ему одолжение. «А потом сразу же в кровать!» Безапелляционно. Однако Славе же этого совершенно не хотелось делать. Он мечтал украсть у вечера время, одну минутку, чтобы еще немного побыть вместе с родителями, которых в последние дни он, казалось, начал забывать. Их силуэты, очертания лиц и звук голосов — все смешалось, стало чем-то пространным и размытым, ртутные фигуры из лихорадочных снов. Они стали вдруг чем-то неосязаемым, или недосягаемым? Понимал ли Слава тогда разницу этих двух слов? Наверное, нет, но он тянул к ним руки. Можно еще побыть с вами? — просил он, и отец вроде как соглашался, делал вид, что мягко уступает. Только десять минут, говорил он серьезным тоном, включая десятилетнему ребенку «Спокойной ночи, малыши!». Втроем — отец, мама и Слава, они сидели на низком, очень твердом, где пружины больно впивались в нежные части тела, диване, уставившись в экран телевизора. Славе нравились мультфильмы, какие-нибудь «Том и Джерри» или «Ну, погоди!», он посмеивался, время от времени поглядывая на родителей. Сейчас бы Слава сумел четко сформулировать мысль: тогда эти десять минут для них всех казались вечностью, только каждый при этом испытывал разные чувства, кто-то мечтал растянуть ее до невозможного, а кто-то ждет не дождется, когда же все закончится. Тогда в силу возраста он не обращал внимания на определенные детали, не умел читать жесты и мимику. Тогда он не замечал, как напряженно мамины пальцы барабанят по гладкому округлому колену, как тяжело она вздыхает, будто дышать для нее — непосильная ноша. А если бы Слава взглянул на отца, то непременно бы подметил, каким серо-бледным было его лицо, как ярко и в то же время пугающе выделялись его густые черные брови, что недовольно сползли к переносице, или его ноздри, в противовес затрудненному маминому дыханию, поглощающие воздух столь жадно, что даже страшно…       Забывшись, Слава налетел на кого-то, впечатался со всего размаха в чье-то тело. От неожиданности оба растерялись, отскочив друг от друга. Слава хотел извиниться, все-таки его вина, что вновь прямо на ходу провалился в детские воспоминания, но незнакомец первым заговорил. Вот только Слава так и не расслышал ни словечка, голова его затуманилась, потому что перед ним был тот, кого он и не надеялся найти.       Филипп.       Слава шел за ним до самого его дома. Преследовал, как бандит выслеживает бедную жертву. Шаг в шаг, дыхание в дыхание. У Филиппа легкой оказалась походка, игривая, бархатная, манящая, а в стопах словно пружинки вкручены.       Он за ним увязался сразу же, едва Филипп с компанией решили покинуть вечеринку. Сначала темными вечерними аллеями, где Слава сторонился света уличных фонарей, нырял в мрачные тени, задерживая дыхание. Потом в последнем автобусе, чудовищно пустом, ему пришлось затаиться на задней площадке, сидение спиной к водителю, спиной к Филиппу, что уселся в самом начале автобуса, уткнувшись в телефон, и, когда Слава украдкой оборачивался, то мерцающий свет бесчувственно оглаживал лицо Филиппа: оно было подобно безжизненному каменному изваянию, четкие правильные черты, холодные, как глыба льда, острые, тронь-поранишься, лепнина рук мастера, живопись искусного художника. Слава никогда не видел таких красивых людей, как Филипп. Таких красивых юношей.       В чудесное мгновение, когда они на вечеринке столкнулись нос к носу, Слава дар речи потерял. Даже не ответил на приветствие, засмущался, вероятнее всего, раскраснелся. У него сердце в эту минуту колотилось где-то в горле, какие тут слова могут быть? Филипп же что-то еще раз переспросил, слишком тихо и неуверенно, и, не получив ответа, вновь вернулся к друзьям. На этом и закончилось их несостоявшееся знакомство. Мог бы в тот момент Филипп подумать, что этот жалкий молчаливый незнакомец отправится по его следу? С какой целью? Мог ли в этот момент Слава подумать, хотя бы допустить мысль, что начнет преследовать Филиппа?       Впрочем, Филипп уже выпрыгнул из автобуса. Легкая походка понесла его дворами, квадратными, простуженными, подозрительными. Его шаги тонули в уличном шорохе, где ветер заигрывал с обнаженными деревьями. Славе отчаянно хотелось закурить, успокоить нервы, он был чересчур возбужден всем этим преследованием, но яркий фитиль-маячок выдал бы его безжалостно, выдал бы все его желания. А какие они, желания его? Чего он хотел? Запутался, прямо как ветер в ветках, как кот в шерстяном клубке, по ниточке которого он брел за Филиппом.       У подъезда он помедлил, укрылся темнотой как плащом, одни глаза маниакально сверкают, пока Филипп искал ключи в карманах. В голове соперничали мысли: запомнить адрес, чтобы прийти сюда в следующий раз, или забыть все то, что произошло в этот вечер. Он уже сделал два шага назад, униженный собственным поступком, пристыженный…       Кто ты? — голос Филиппа оказался внезапным, как ледяная вода, сковывающая внутренности. Я знаю, что ты там…       Не дожидаясь новых вопросов, Слава пустился наутек.       И теперь он ворочался в своей постели, без сна, без каких-либо признаков настоящей жизни, пусто и глухо у него внутри. В его доме тоже пусто и глухо уже слишком давно. Он совсем один, человеческие голоса он слышит только в своей голове, да и тогда, когда говорит сам с собой.