Фавн

      Филипп              Всей семьей они ехали за город. Папа за рулем, мама рядом с ним на переднем сиденье, держась за руки, ладонь в ладони, как чаша в чаше. На маминых коленях букет полевых цветов, рассыпанные по ее голубому летнему платью радужные капли, чьи тугие ароматные сердцевинки пальцами свободной руки она бегло ощупывала.       Некоторое время назад они остановились у обочины дороги, завороженные цветущими лугами. Отец открыл дверь и помог выбраться маленькому Филиппу из машины, его сильные руки тут же прижали к себе щуплые и острые плечи сына. Под отцовскими ладонями, широкими, горячими и сухими как кожа ящерицы, Филиппу было хорошо, ему нравилось, когда отец прятал его в своих ладонях, укутывал в заботливое пуховое одеяло. Было раннее утро, и солнце в небе висело зеркальным шаром, аж глазам больно, отчего Филипп сощурился, вытянув шею вперед и задрав голову повыше, пусть зной его поприветствует, жаркими поцелуями зацелует. Глазам по-прежнему больно, но щекам горячо, приятно. Пусть косточки прогреваются, обычно говорил отец в таких случаях, и сказал прямо сейчас. Пусть косточки прогреваются, и взъерошил Филиппу волосы на затылке, мягкие, шелковые, золотистые, будто само солнышко в темечко поцеловало, вложило золотое зернышко, из которого проросли золотые нити. Филипп. Их золотой мальчик.       С отцом они наблюдали, как мама, подняв подол платья, шагнула в море цветов, по щиколотку, по колено, по пояс. Методичное и мелодичное погружение, наверняка у нее точно так же, как и у Филиппа, дух захватывало от одного только взгляда на простор полей. Рукой она касалась самых высоких волн, и это эхом наслаждения отдавалось в душе Филиппа, будто он сам нырнул с головой. Солнце, казалось, совсем раскалилось для них одних, распростерло длинные любопытные пальцы, вновь мазнув ими по щекам Филиппа, оставляя метки в виде веснушек.       Давай, беги к маме! — отец мягко подтолкнул Филиппа.       И осторожно, но с очевидным воодушевлением, он бросился к маме, продираясь сквозь зной, ароматы и трели цикад. Чем глубже, тем больше запахи липли к нему, к ставшей влажной коже, пробирались под короткие детские шортики и под рубашку, теперь он сам есть цветочное море, нет, не море, океан, движения его стали замедленными, ленивыми, тягучими, как мед, над которым трудятся местные пчелы. Филипп боится пчел, или не боится? Он не думал об этом, он любит природу, он любит маму, что раскинула руки ему навстречу, он любит папу, что где-то позади, за спиной, готовый подхватить его на случай падения. Ну уж нет, он не упадет, ноги его легки, будто в них пружинки упрятаны, он ускоряет темп, разгоняется, и волны подхватывают его маленькое, но ловкое, уверенное тело, подбрасывают. Прыжок, правая нога впереди, левая позади, натянутая дуга, на которой Филипп зависает, воспаряет в воздухе, разрушив законы притяжения, ибо тело его не тянется к земле, оно парит как птица, еще секунду-другую, и он приземляется, мягко и бесшумно.       Потрясенный собственной внутренней силой, он упал в нежные мамины объятия, видела? Видела? Ты видела? Глаза его блестели, влажный, лихорадочный блеск, что бывает только у влюбленных и страстно одержимых, в них отражалось небо, чистое, ясное, все его желания вдруг стали для мамы тоже ясными и прозрачными. Она сорвала цветок, хрустнул тонкий стебелек, склонил покорно голову бутон, и оказался он в золотистых прядях Филиппа над его аккуратным ухом.       Ты прекрасен! — сказала она, разглядывая сына.       Обратный путь к машине Филипп проделал, сидя на плечах отца, высоко сижу — далеко гляжу, прямо как в сказке. Его цепкие мальчишеские пальцы хватались за жесткие и густые волосы отца, за его крепкий и гладкий лоб, на котором еще пока не пробивались назойливые морщины. Отец сжимал лодыжки Филиппа сильно, одними пальцами, и Филиппа удивляло, сколько же силы в отцовских руках, чтобы вот так, одну его ногу целиком можно было обхватить двумя пальцами! Мимо пролетела пчела, пухлый полосатый комочек, и Филиппу захотелось поймать ее, ухватить ладошкой, схапать в ловушку-кулачок, чтобы после приложить к уху своему, к уху отца, слышишь, как жужжит? Но ведь укусит же, да? Нет, Филипп, ужалит, пчелы не кусаются, они жалят. Больно? Больно. Филипп отмахивается от глупой детской забавы, оно ему надо? И пчела летит дальше по своим пчелиным делам, наверняка, усмехаясь, вот же глупый любопытный мальчишка.       Потом они уселись в машину, отец завел мотор, и дорога понесла их вновь. В открытые окна к ним заглядывал молодой шаловливый сквозняк, он волновал Филиппа, холодил лицо и шею, и он с удовольствием ластился к этим бесплотным прикосновениям. Подумать только, какое блаженство этот ветер, особенно сейчас, когда в нагретой машине было слишком душно и жарко. Из радиоприемника играла песня, папара-па-па, папара-па-па, то же самое проделывали отцовские пальцы, плотные подушечки-барабаны ритмично касались скрипучей кожи руля, папара-па-па, папара-па-па. И наконец мамины алые губы, папара-па-па, папара-па-па.              Машина остановилась у высокого деревянного забора. Филипп мгновенно со всем детским любопытством прильнул к стеклу, приплюснув веснушчатый нос. Здесь он впервые, все кругом одновременно пугает, манит и увлекает. Жуть как интересно. Забор утопал в зелени, цветущей, пылающей, при дуновении ветра переливающейся, как перламутровая рыбная чешуя. Живое дышало, живое вздрагивало, живое приглашало. Страшно. Строго следуя за родителями, шаг в шаг, иногда прихватывая мамин подол платья, скользкую струящуюся ткань, он выглядывал вперед.       Внезапно, как иллюзия, как пустынный мираж, воздух завибрировал, посылая скрип старого дерева, и какая-то часть забора подалась на Филиппа и родителей. Древняя магия, волшебство детских сказок. Распахнулись врата, и Филипп увидел пару — мужчину и женщину, а рядом с ними ребенок — девочка. Втроем они шагнули прямо на них, слаженно, синхронно, нога в ногу, как один живой организм, трехголовый, многорукий и многоногий. И, как выяснилось дальше, многоголосый. Филиппу не удалось расслышать слов, потому что лицом он уткнулся в мамины колени, ужасно испугавшись.       А кто это у нас тут спрятался? — сквозь слои страха просачивался мужской голос.       Никто, билось в ответ сердце Филиппа, никого тут нет. Он покрепче утопил лицо в душистом мамином платье, нет его здесь, в домике он.       Трусишка зайка серенький… и по спине Филиппа пробежал холодок, что оставляли чужие пальцы, касающиеся худых выступающих позвонков. Филипп съежился.       Ну-ка, смотри, кто хочет с тобой подружиться! Ну-ка, Филипп, посмотри!       О боже, нет! С ним снова кто-то хочет подружиться! Он сопливого Мишу кое-как пережил, а теперь вот это, опять двадцать пять…       Давай, сынок, не бойся, — ласковый мамин голос, полный надежды на то, что у Филиппа все же однажды появится друг.       В конце концов Филипп сдался, рухнули его защитные барьеры, он повернулся лицом к столь требовательным незнакомцам, желавшим его внимания. Неужели эта поездка только для того и задумывалась, чтобы свести его с каким-то новым противным ребенком? Неужели очарование сегодняшнего утра испарится, исчезнет, канет в небытие? Неужели родители, его любимые родители, предали его? Филипп не желал смотреть в глаза отцу и матери, потому что в его собственных мерцали подступившие так некстати слезы, слезы обиды и первого предательства. Он как будто вырос на целую жизнь, вкусив предательства, этой соли, этого пряного букета горечи. Как они могли? Сердито Филипп выдернул свою ладошку из маминой ладони.       Это наша дочка Таня, твоя ровесница. Будете дружить.