Фавн

      Алиса              Как же хочется все рассказать, написать, вывалить комом, вот вы все, да-да, все вы глядите сюда, слушайте сюда, не проходите мимо!.. Ребячество, писательский эгоизм. Вновь чувствую себя нетерпеливой девчонкой, жаждущей поделиться историями, слухами и домыслами, как будто у взрослых других забот нет. Ну же, взрослые, послушайте, я вам такое сейчас расскажу!       Мой первый литературный роман он как раз такой, мешанина из живых историй и фантазий, где одно перетекает в другое. В будущем пролистывая текст в сотый, тысячный раз, я теряюсь в догадках, что из них что. Путаю читателя, путаюсь сама. Чистый юношеский максимализм, с которым написан он, меня больше расстраивает, нежели веселит. Не люблю себя такую, инфантильную, романтичную, страшно наивную. Слабую, беспомощную. Но написан он дерзко, тут не поспоришь. Всю дерзость тогда я в кулак собрала, саму себя перепрыгнула, аж тошно, если честно. Писала, разумеется, про любовь, про что же еще писать? Как будто до меня никто о ней не писал! Первооткрыватель, первопроходец, авантюрист, исследователь. Все во мне тогда соединилось, и жажда славы, и жажда признания. Всем расскажу, как оно на самом деле-то бывает, любовь эта ваша, а то вы без меня не знали, как жили-то, бедолаги?       Говорят, первый роман даже не первый блин комом, а что-то вроде терапии, самолечение, исцеление души собственными силами изнутри. Все, что так долго, год за годом, копилось на душе, отлеживалось, наращивая на бока прослойки из горечи и несправедливости. Первый роман — целебный листок подорожника, заботливо приложенный к кровоточащим ранам. Чистый бумажный лист, как лицо неприятеля, вражеский взгляд, полный насмешки, и ты глядишь на него смело и отважно, но внутри-то все дрожит, переполненное жизненным гноем. К оружию! — командуешь ты, хватаясь за ручку, острие ее сверкает, готовое поразить в самую цель. Первое слово подобно первому удару, робкому, ненадежному, трусоватому, а потом как понесло по просторам воспоминаний, удар за ударом, слово за словом, абзац за абзацем, и вот жизнь твоя вся как на духу, без прикрас, какая-то черно-белая, противная, словно только и делал, что всю жизнь горевал. А дай-ка сбацаю счастливый финал, чтобы хоть там, на бумаге, пожить как человек…       В моей первой истории тоже счастливый финал, все обнимаются, улыбаются, добро победило, ну а как же иначе? Сейчас гляжу на это безобразие, фальшью за километр несет, глаза на лоб лезут. Мысленно проговариваю: в тот момент мне это было необходимо, я нуждалась, чтобы добро победило зло, я верила в это. Если бы я тогда не выплеснула всю желчь на бумагу, просто бы не оказалась здесь такой, какая я сейчас. А какая я сейчас? Наверное, чтобы понять, кто мы есть на самом деле, мы и пишем книги. Либо привираем про себя, добавляя достоинств, либо унижаем, достоинств лишая. Выдаем себя за кого-то другого, более смелого, храброго, правильного, честного, не человек, а чудо с горящем сердцем. Или же наоборот. Льем страдания, бесконечные, унылые, не знающие утешения, самый несчастный человек в мире, страдалец, коего поискать еще надо. Все время думаю над этим — кто же я? Где правда? В какой моей истории я оставила саму себя?       Впрочем, рано еще для финала, за окном светло, поют птицы, лето на дворе, потому, пожалуй, начну с начала.              

***

             Пару лет назад я все же нашла в себе силы вернуться в мой родной городок. Нашла в себе силы посмотреть на всё теперь уже взрослым взглядом, как говорится, осмотреть пейзаж с высоты нажитого опыта.       Добиралась по старинке, рейсовым автобусом, почти полдня в дороге. О себе, вернее о собственном одиночестве, я позаботилась заранее, выкупив сразу два места. Села у окна, приготовившись глазеть в него всю дорогу, слушая музыку в наушниках. Едва автобус выехал с вокзала, я подумала, что никогда ни один город в моих романах не имел названия. Город. Просто город. Отчего же так я жестока к ним? Не знаю. Может быть, потому что я до сих пор ищу свой город? Как писал Ремарк: «Если ты хочешь где-нибудь жить, значит ты хочешь там умереть». Думаю ли я так масштабно и глубоко? Тоже не знаю. Я смотрела на дорожные указатели, на наименования городов и числа-километры рядом с ними, прямо как я «Алиса 1000 км» или «Алиса 2000 км», всегда я на расстоянии от других, до меня добираться и добираться, между нами в прямом смысле слова километры. В эту минуту я обернулась на полупустой автобус, на свободное место рядом с собой и поняла, что по-прежнему боюсь людей. Они по-прежнему для меня прохожие, точки, что медленно или быстро движутся за толстым стеклом кухонного окна. Между нами не километры, как оказалось, а стекло, непробиваемое, не докричишься, никто не услышит.       За окном мелькали деревья, встречные автомобили, по сути — ничего интересного. От музыки я устала. С собой в сумке у меня была книга, которую я только-только начала читать, но делать этого в автобусе не могла — укачивало, кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Я снова поглядела на свободное соседнее место, и неловкая закралась мысль, неудобная: были бы сосед или соседка, мы могли бы поболтать о том о сем, скрасить несколько часов долгого и скучного пути. Прямо как в книгах или в фильмах, когда двое, став случайными попутчиками, знакомятся, между ними пробегает искра, они влюбляются друг в друга до беспамятства, ищут друг друга в мегаполисе, сокращая между собой километры, их внутренние частички подобны магнитам — притягивают к себе. Наверняка многие мечтают повторить этот путь, купить билет и с трепетом в груди ждать попутчика, лелея мечту о приятном знакомстве. Улыбаются при встрече, заводят милую беседу, обмениваются именами, номерами телефонов, никами в социальных сетях. Одним словом, идут друг другу навстречу. Они открыты миру, мир открыт им. Я же решила все сразу, никаких попутчиков. Отмела любую возможность иного сценария моей жизни, тут я сценарист и режиссер, мне и приказы отдавать.       Честно говоря, грустно все же стало, на мгновение, потому что я вновь обернулась на пассажиров — пожилые тетьки и дядьки, кто с детьми, кто с внуками, какое, черт побери, тут может приключиться романтическое знакомство? Знаю, звучит как оправдание собственного бездействия, но… впрочем, так оно и было на самом деле — чистой воды оправдание. Я отвернулась к окну и беспомощно подумала, что хватит мыслить образами, хватит жить как писать и писать как жить.       Через пару часов автобус сделал остановку, и пассажиры, мятые, сонные, расслабленные, вырвались на свежий воздух. Толпой мы двинулись в одном направлении — к платному туалету. Очередь растянулась до самых входных дверей. И вот стоим мы, мужчины и женщины, кто постарше, кто помладше, десятку мнем в ладонях, и каждый — на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Цель общая, но каждый сам за себя, боимся задеть друг друга то рукавом, то плечом, то зацепиться взглядом, или, упаси боже, лишним словом обмолвиться. Люди — островки. Потихоньку двигаемся вперед, с завистью провожаем тех, кто уже облегчился. Пританцовываем, по-прежнему сторонясь соседства. Сзади кто-то тяжело и раздраженно вздыхает, мол, чего так долго? Кто-то нетерпеливо и угрожающе притоптывает ногой. В воздухе вокруг всех нас начинает витать напряжение, недовольство нарастает, ведь время-то не резиновое! Когда я оказываюсь в кабинке, то даже не с облегчением, а с наслаждением запираюсь, целиком отдаваясь тесноте и глухоте четырех стен. Эти стены защищают меня от нервной очереди, от людей, я в мнимой, но безопасности. Несколько минут тишины и покоя. С осторожностью я проверяю, нет ли щелей, куда могут сунуть любопытный нос, надежен ли замок на двери, не ворвется ли кто, решив, что не занято? Личное пространство, не дай бог, кто нарушит.       Потом я вернулась в автобус, села на свое место у окна и с удовольствием подумала, как же замечательно, что нет рядом со мной болтливого соседа, будь он тут — я бы не пережила, честное слово.       Остаток пути меня не покидала мысль. Удивительно, но как сложно и хитро в нас, людях, уживаются две способности: одновременно умирать от одиночества и всеми правдами-неправдами ограждаться друг от друга. Заборы вокруг себя, своей души и своего сердца, частокол из заостренных пик, кто рискнет, тому несдобровать. Даже после смерти мы желаем уединения, низенькая, но оградка, чтобы не лежать там, в земле, рядом с какими-то непонятными мертвыми соседями; вдруг непутевый попадется покойничек и терпеть его вечность, а тут оградка, заперся в домике — хорошо одному, уютненько.       Вскоре автобус въехал в город, мой родной город. Пусть будет городом N.              Я не была здесь больше пятнадцати лет. И первым делом оглядываюсь по сторонам, стараясь припомнить детали, казалось бы, уже из прошлой жизни. Туманом они стелются перед глазами, неясные, размытые, приобретают в моем воображении какие-то новые гротескные черты, каких наверняка не существовало на самом деле.       Внезапно чья-то ладонь легла мне на плечо, отчего я вздрогнула, покрепче ухватившись за дорожную сумку, мало ли?       Не подскажите, как на Комсомольскую пройти? — юноша, совершенно прекрасный, глаза большущие, карие, как у любопытного олененка.       Комсомольскую? — зачем-то повторила я, наверное, чтобы время потянуть, вспомнить, где такая улица. Мучительно долго пытаюсь вспомнить, мысленно по детской памяти рисую городскую карту, абсолютно безрезультатно, ведь мне было десять, когда мы с родителями в спешке покинули город. — К сожалению, я не знаю.       А потом, указав на сумку на плече, добавила: я неместная. Юноша разочарованно поблагодарил и, повернувшись спиной, побрел в неизвестном мне направлении. Черт возьми, а где мы, собственно? Какая это улица? Я оглянулась по сторонам, что вокзал — это понятно, а дальше-то куда? В детстве я ни разу не была на вокзале, да и вообще за десять лет мало куда ходила, одна или с родителями. Меня поразило, с какой точностью и уверенностью я сказала о себе: неместная. Я родилась здесь, это моя малая родина, но глубоко в душе я чувствовала себя именно так — неместная, чужая. Оторванная от земли, реальности, потерянная. Оттого ли все мои персонажи тоже потерянные, вечно ищущие себя, место в огромном мире, родственную душу. Застрявшие в проеме деревянной рамы, между толстыми стеклами, прошлого и будущего, не научившиеся понимать настоящее, не умеющие жить в нем, все из крайности в крайность, либо навсегда увязнуть в прошлом, либо бесконечно мечтать о будущем. Кто научит их ценить минуту, ту самую, про которую говорят «здесь и сейчас», если я не в состоянии этого сделать для самой себя? Для Славы. Для Филиппа. Жить здесь и сейчас ради себя, ради Славы и Филиппа, ради всех нас.       Чтобы не пустить вдобавок слезу, я двинулась к привокзальной стоянке. Должны же тут быть такси местного розлива.       Неместная? — бросая взгляд не на сумку за моим плечом, а на меня саму, говорит водитель, и в голове пронеслась типичная женская мысль, садиться ли с ним в машину или нет. Я выросла, отвечаю самой себе, я уже большая девочка, умею постоять за себя. Наверное. А сама тем временем автоматически сопоставляю физические параметры водителя с собственными, успею ли вовремя отразить удар, вывернуться хоть изнанкой, но к черту из его сильных рук.       Тут на вокзале небезопасно, как будто читая мои мысли, замечает он, садитесь, нечего торчать у всех на виду.       Хорошо, киваю я и бросаю сумку на заднее сиденье, сама тоже сажусь туда же, прямиком за водительскую спину. Когда мужчины предупреждают об опасности, исходящей от других мужчин, они знают, о чем говорят. Да и кому, как не им, об этом знать, ведь собственную опасность и силу нутром чуют.       Куда едем?       Улица N, уверенно сказала я. Это моя улица, мой дом.       За окном проплывали дома, которых я практически не узнавала. В детстве они казались большими, все в детстве казалось большим, весомым, значимым, любой камешек с дороги, любая веточка, впопыхах сорванная, любая минута. Как же с возрастом тяжело наделять новый день смыслом. Искать то, ради чего стоит прожить еще один день. Польза — вот что интересует взрослых, приносить пользу самому и извлекать ее из других. Польза от работы, польза от общения, польза от еды и питья, польза ото сна. Прожитый день без пользы — потраченный впустую. Планирование, графики, расписание, жизнь в полоску ежедневника. Куда же девается детская беспечность? Или же радость, с которой дети получают подарки на праздники? Куда это все исчезает?       Я вас знаю, — внезапный голос водителя. Он заставил меня съежиться на сиденье, втянуть голову в плечи. Наши взгляды пересекаются в зеркале заднего вида, и я первой сдаюсь, опустив глаза вниз.       Вы Алиса Романова — писательница.       Да.       Мужчина кивнул, как будто подтвердилась его догадка. Сколько раз я слышала подобные заявления от самых разных людей? Не сосчитать. Читали ли они мои книги? Нет, не думаю.       Читал вашу новинку. Сильная вещь, однако.       От его признания я прямо-таки растерялась, сижу дура дурой, рот то открываю, то закрываю.       Спасибо, едва слышно.       Он снова кивнул. Наверное, немногословность его конек, и я повинуюсь этому. Учусь принимать хвалу так же равнодушно, как и хулу, хоть сердце от пережитого возбуждения так и просилось наружу. Дальше мы ехали в полном молчании, только радиоприемник всеми силами отгонял грусть-тоску, которой наполнялось тело мое.       По кусочкам, вырванным из моей плоти, город поднимался, восставал в моих глазах уже не призраком прошлого бесславия, из которого так много бежало народу, а фигурой, темной, покалеченной, побитой, перекошенной. Дух провинции, сторожила захолустья, и на глазах моих слезы. Что посмела когда-то оставить город совсем одного, что не вспоминала о нем часто, что так долго не приезжала. Он как будто задавал немой вопрос: «Вернулась значит, да?» И руки свои натруженные, мозолистые ко мне тянет, мол, гляди, каково мне одному тут было! Видишь, вон все разваливается, крошится, гниет! «Ну, знаешь, мне тоже хреново было в том, другом городе!» — внутри меня поднимается волна гнева, негодования, глубокой обиды, такой детской, что даже стыдно. Город беззлобно качает головой, вроде как не злится, только разочарован, сколько вас таких было у меня? — вслух сам с собой. Я тут ни при чем, сквозь зубы отвечаю я, ты не давал нам никаких возможностей, ты старая развалина, жить в тебе значит умереть молодым, похоронить себя, свои мечты и надежды. Ну и как, другой город дал тебе это все? — в его вопросе не существует любопытства, он констатирует. — У меня, знаешь, тоже были мечты… стать лучшим в стране городом, чтобы мной гордились, а оно вон как, бросили меня все, махнули рукой, доживай свой век, кому ты нужен, когда других городов с их возможностями пруд пруди! Мне хочется ему нервно ответить, что давай без вот этого, без философии, что мы в ответе за тех, кого приручили, хватит, накушалась, и вообще, это ты, город, меня приручил, я в тебе родилась, когда тебе годков было ого-го, это я маленькая и беззащитная, а ты большой и сильный…       Слава богу, такси затормозило, и диалог, полный взаимных обид и непонимания, в моей голове прервался. Мы бросаем, нас бросают, мы предаем, нас предают, и никуда не деться нам от этого.       Вот он. Мой дом. Серая невзрачная пятиэтажка в тени высоких тополей. На мгновение я закрыла глаза, вдохнула незнакомо-знакомый воздух, прислушалась. И посыпались листьями зрелыми, гроздьями наливными они, воспоминания, даже не верится, что все это было когда-то на самом деле, детство это, как сон, было и прошло. Подъездная дверь распахнулась и навстречу мне выскочила девчонка, лет десяти. А меня Алисой зовут, сказала она. Знаешь, меня тоже, вот мы и встретились с тобой, погляди, какой взрослой я стала.