Фавн

      Слава       Дым красиво змеился к потолку кружевными фигурами, подобно облакам на небосклоне. Барашки, усмехнулся Слава, глубоко затягиваясь. С Костиком они курили очередную дрянь, развалившись на диване перед монотонно работающим телевизором. Раз за разом крутили одни и те же музыкальные клипы, раз за разом мелькали одни и те же лица, тела, слова, мотивы. Славе начинало казаться, что этот день не кончится никогда, он бесконечный, тягучий, раскачивающий его то тяжелое, то легкое тело на волнах времени. Барашки, вновь подумал Слава, поднимая руку вверх, пытаясь дотянуться до сизой фигурки над головой. Пальцами он почти ухватил зыбкое очертание знакомого лица, вот оно, сила воображения, сила эмоциональной привязанности, стоит один раз очароваться красотой чьего-то лица, то оно будет преследовать тебя повсюду: в чужих лицах, в чужих картинах, во снах, в дымных силуэтах, в наркотическом угаре. Заколдованные очарованные мысли. Как так случилось, что вместо того, чтобы лежать на цветочной поляне, сочной майской зелени, подложив руки под затылок, задрав голову в акварельное небо, рассматривая кучерявых барашков, он здесь, обдолбанный, укуренный, наполовину невменяемый?       Ты ходил в детский сад? — посмеиваясь, вдруг спросил Костик.       Нет, а ты?       Ходил, сраный период в моей жизни.       Почему?       Костик молчал, его плечо касалось плеча Славы, теплое и мягкое, отчего Славе делалось уютно, что ли, какое-то абсолютно чуждое ему прикосновение чужого тела в ничего не обозначающей форме, но в то же время неожиданно комфортное.       Так почему? — повторил он вопрос, понимая, что сам того не осознавая, неожиданно задел друга за больное место. — Не нравилось?       Ну как сказать… в саду хорошо было, кормили неплохо, спать можно было после обеда, гуляли… Просто вечером всех домой забирали, а я оставался там один допоздна, или на ночь. Помню, зима была, батя уезжал куда-то, а меня оставил там на ночь первый раз. Кровать как раз у окна стояла, и я все не мог уснуть, все плакал, глядя в окно, еще, сука, снег такими, знаешь, крупными хлопьями тихо шел, фонарь горел, прям как в кино. И я ревел, как ненормальный, так хреново было, думал, что батю снегом заметет в ночи или волки нападут на него, голодные и злые…       Какие волки? — изумился Слава. — Город же…       Слав, ну че ты хочешь, я же совсем мелким был, господи, сколько мне там было? До школы еще, верил во всякую фигню, может, до этого слышал, что где-то на кого-то волки напали, я не знаю.       Я бы, наверное, тоже грустил. — И чуть погодя: — А в пионерском лагере был?       О, там тоже был, но это зачетное время, кайфовое, наверное, лучшее. Мы там так оттягивались, и с пацанами всякую хренотень чудили, и с девками мутили, короче, была бы сейчас возможность вернуться туда, я бы с удовольствием. А ты?       А?       Ты ездил в лагерь?       Ага, один раз, но не особенно помню, так, по мелочи. Я это, отлить пойду.       Когда Слава поднялся, то у него закружилась голова, дурман наплыл на глаза, отчего он на секунду-другую прикрыл лицо ладонями. На самом деле он солгал Костику, что практически ничего не помнит, помнит, еще как. Ему даже плохо стало не столько от той дряни, которой они накурились, а сколько от того, что пришлось солгать, утаить, умолчать, сокрыть правду. Умалчивание, говорят, тоже ложь. Еще и момент выдался между ними душевный, интимный, каких раньше мало было. Костик поделился воспоминанием, своей болью, детской, ломкой, в трещинку, а Слава свою утаил, вновь замкнувшись в себе, отгородившись от друга, на мгновение ставшего человечным. Стыдно стало, виновато и тревожно в груди.       Кое-как он доплелся до ванной комнаты, страшно тошнило. С великой радостью он остался один на один с самим собой, заперся, хотя нужды в том никакой, Костик свой человек, ломиться не станет, но Славе это было необходимо: пара минут тишины. Усевшись на унитаз как на табуретку, обреченно уронил голову на ладони, тяжелую, полную ненужных, лишних мыслей, вот бы взять их все вместе, мысли эти, и спустить в унитаз навсегда, навеки вечные, чтобы отныне не донимали.       Родители так настаивали, чтобы он поехал в детский лагерь, было что-то в этом даже требовательное, напоминающее приказ. Без его собственного согласия. Двадцать один день, июнь, проведенный в заточении, в окружении чужих мальчиков и девочек, что так и не стали Славе приятелями, а лишь были сокамерниками по отбыванию наказания. В чем же он провинился, за что наказан? Почему в родительские дни он пребывал в полном одиночестве, прислушиваясь то к шагам, то к объявлениям вожатого? Почему родители не приезжали в эти дни навестить его?       Еще раньше, когда Слава только пошел в первый класс, у него возникли в школе проблемы, учительница жаловалась, что усидеть на одном месте он не способен, да и к знаниям не проявляет должного интереса. Говорят, ты плохой мальчик, непослушный, сказала ему мама, нам с папой за тебя стыдно. После чего мама стала укладывать в сумку одежду Славы, летнюю, зимнюю, любую, его игрушки и книжки. Нам придется расстаться с тобой, сказала она, не глядя на Славу, так больше не может продолжаться. Слава помнил, что тело его окаменело в ту минуту, свинцом налилось, глаза сухие, бесслезные, но в груди что-то рвется в клочья, чудовищно больно, ведь не каждому ребенку мама говорит, что они с папой разочарованы в сыне, что они мечтали о хорошем мальчике, послушном, примерном, они хотят гордиться им, но Слава не такой, потому они отдадут его на воспитание в другую семью, а себе родят другого ребенка. Едва мама застегнула замок на сумке, шепотом Слава пообещал, что больше не будет. Что не будешь? Так себя вести, я буду хорошим мальчиком, только не отдавайте меня. Обещаешь? Да. Слово мужчины? Да, слово мужчины. Ну смотри нам, чтобы больше ни одной жалобы от учителей, понял? Понял. Той ночью Слава не мог уснуть, лежал комочком, коленки к подбородку, зуб на зуб не попадает от ужаса, неужели вот так вот запросто взяли и отдали бы его? Это уже потом, спустя время, в ходе какого-то разговора мама обмолвилась, мол, хотела напугать его, воспитывала так, ну чтобы знал он, как правильно вести себя.       Потому поездку в лагерь Слава расценил как наказание, он виноват, вновь плохой мальчик, вновь расстроил родителей. День за днем он обдумывал свое поведение за прошлые месяцы, что не так он сделал, где допустил ошибку? Летний отдых тяготил его, превращал каждый новый день в существование и ожидание, когда же его заберут отсюда и объяснят, в чем же он провинился. А потом случился последний день сезона, до обеда им наказали собрать вещи, сдать койки и тумбочки в чистоте, кто-то плакал — не желал уезжать, обещался приехать на следующий сезон, у кого-то тут даже дружба настоящая срослась-склеилась, у кого-то любовь, кто-то искренне радовался, что наконец-то домой, разные были ребята. В полдень они последний раз пообедали, дали им по булочке, посыпанной сахаром, и какой-то сладкий молочный напиток вроде кефира. После обеда автобусы с красными флажками повезли детей обратно в город, и сердце Славы каждый раз подпрыгивало на кочках, трепетало: черт его знает, то ли радоваться, то ли бояться. Впервые он не мог распознать собственные чувства, все в нем смешалось. А тут как раз в город въехали, места знакомые сменяли друг друга, скоро на площадь главную, площадь Ленина въедут, где ждут их родители, ждут не дождутся чад своих драгоценных. Отца Слава заметил сразу же, выхватил из толпы, понурый, голова в плечи, холодный. Взял из Славиных рук сумку с вещами, как отдохнул, нормально? Слава в ответ кивнул, нормально. Ну давай, пошли быстрее, а то мне по делам надо еще успеть. Тогда Слава еще не знал, что дома у него больше нет, как и семьи. Он сидел на заднем сиденье машины, уставившись в окно, попутно подпевая песни с кассеты хитов нулевых, совершенно не догадываясь, что в его отсутствие родители развелись, отец ушел из семьи, нет, не к другой женщине, просто здесь его все задолбало.       Слава открыл кран, пустив холодную воду. Подсунул под струю голову, чтобы чуть-чуть прийти в себя, избавиться от дымного опьянения. Совсем скоро его отпустит, пройдет тяжелое похмелье, оно всегда проходит, а вот от чувства беспризорности и внезапного сиротства он не избавится никак, нет такой воды, что смогла бы отмыть его душу.