Фавн

      Алиса              В детстве я никогда не боялась людей, в особенности мужчин, в отличие от взрослой жизни, переполненной страхами и тревогами. Для меня человечество существовало всего из двух людей — родители, мама и папа. Разве могли они причинить вред? Разумеется, нет, глупость какая-то, мы виделись-то всего пару часов в сутки в их рабочие дни, а выходные дни проходили обыденно, вяло, мало чем отличались от трудовых будней. Я тогда практически не представляла, что пять дней в неделю в моем распоряжении полная свобода действий, хоть на руках бегай, хоть без трусов ходи. Однако это время я посвящала лишь трем вещам: куклы, рисование и выдумки. Именно тогда я приобрела привычку произносить мысли вслух, нет, это не были воображаемые друзья. Господи, пишу сейчас это предложение и с ужасом понимаю, что я даже не умудрилась воображаемых друзей завести. Завести, да, соглашусь, слово неудачное, но какое есть. Я говорила вслух, сама с собой. Я не нуждалась в слушателях, мой голос звучал фоном для всех действий, это была своего рода физическая потребность — говорить и говорить, лишь бы не молчать, лишь бы не увязнуть в тишине. Впрочем, сейчас я прекрасно понимаю истинную природу своего пристрастия: насколько же сильно ребенком я нуждалась в общении, в нормальном человеческом общении, насколько же сильно я была маленьким одиноким человечком.       Впрочем, удивительно, насколько ярый, увлекательный и неугомонный взрослый собеседник получился из меня, когда я сама с собой наедине, и насколько же глубоко мой язык, простите, в жопе в присутствии других людей. Произнести фразу на людях, на глазах у публики — что-то из разряда невозможного, для этого необходимы все жизненные силы, чтобы переступить через себя, через пожирающий страх, и выдавить хоть что-то, отдаленно напоминающее человеческую речь. Помню, как впервые мама подтолкнула маленькую меня к прилавку в магазине и наказала купить леденец за рубль. Продавщица смотрела на меня, а я во все глаза смотрела на нее, как на какое-то неземное существо. В моей голове смешалось все, в тот момент страх был настолько сильнее меня, что я вряд ли понимала, где нахожусь. Через секунду-другую я протянула деньги и произнесла: «Дайте рубль за леденец». Тот всеобщий осуждающий и унижающий смех мне не забыть никогда, это было первое публичное унижение, сердце мое рухнуло осколками к ногам посетителей магазина. Первое тесное и близкое знакомство с чужими людьми, и вот такой позор! Сказать, что я была раздавлена, не сказать ничего.       Возможно, в этой ситуации нет ничего плохого и подобное происходит с каждым ребенком, что впервые ступает на путь дальнейшей социализации, но со мной что-то пошло не так, вернее, в моем сознании что-то пошло не так. Вместо того, чтобы с любопытством и энтузиазмом постигать нечто совершенно новое, я углубилась в себя, закрылась. Тот случай в магазине стал отправной точкой, началом длинной цепочки моего затяжного и вялотекущего одиночества, моей ледяной неспособности идти на контакт. Казалось, все, что я ни скажу взрослому, все не так, все не то, все невпопад.       За первой неудачной попыткой следовала вторая: снова я и мама, снова мы в магазине. Стоим в очереди, мамины глаза хищно рыщут по прилавку, а ее рука крепко сжимает мою ладонь, мне больно, но я молчу. Позади нас пристроилась миловидная женщина, она принялась беседовать со мной, ну как это обычно делают дородные женщины, а кто тебе такие косички заплел, а кто тебе такое красивое платьице купил, а как тебя зовут. Одним словом, сюсюкается с дитем. Ее лицо с ярко красной помадой слишком близко к моему, ее тонкие и острые пальцы пляшут то по моему платью, то по моей голове, трогают волосы, трогают, трогают, трогают. И ее вопросы, куча вопросов, от которых мне становится не по себе, отчего я прижимаюсь к маме в поисках защиты, но мама лишь молчит и глядит на всех нас свысока, мол, давай, общайся с тетей.       А папа-то у тебя есть? — не унимается незнакомка.       Есть.       Не пьет?       Пьет.       Пьет. Мой папа пьет. Я сказала чистую правду. Мой папа пьет чай, кофе, воду, лимонад.       Дура, что ли? — заорала мама на женщину. — Че прицепилась с тупыми вопросами? Не пьет он, понятно тебе?!       Потом она схватила меня за руку так, как хватают щенков, написавших на коврик, и потащила дворами домой. Всю дорогу она орала: какого черта, Алиса, ты выдумываешь, а? В честь чего наш папа пьет? Совсем, что ли, дура? Зачем ты врешь?       Дома мама наказала меня, поставив в угол. Стой и думай над своим поведением! Вот придет отец, и я ему все расскажу! Разумеется, когда папа пришел, она рассказала. Он качал неодобрительно головой, взгляд потухший и разочарованный, в уголках рта пролегла печаль, ну зачем же ты так со мной, Алиса, а? Я же ничего плохого тебе не сделал, что ты на меня наговариваешь.       А я лишь стояла в углу, лицом к стене, глотая слезы. Я сказала правду! И я хотела это сказать им всем, нет, я хотела это выкрикнуть, закричать что есть сил, я не виновата, я ничего не придумала! Но вот возможности сказать хоть что-то в свое оправдание, защитить себя, отстоять себя — этого во мне было так ничтожно мало, практически незаметно, крошечная искорка, что тут же погасла.              Говорят, дети, что напрочь были лишены человеческой (родительской — в частности) ласки, заботы, нежности, в целом — позитивного внимания как такового, в будущем испытывают сложности с проявлением чувств как в отношении себя, так и в отношении тех людей, которыми они себя окружают. Мне доводилось наблюдать две крайности такого явления: первым был Слава, а вторым — мое собственное отражение в зеркале. Слава, что при живых родителях осиротел так внезапно, что его внутренний ребенок оказался заточен во взрослом теле как в плену на долгие годы вперед. Погребенная детская душа под обломками развалившейся семьи. Неспособный на любовь, где под любовью я подразумеваю не только сексуальный аспект, но и романтический, дружеский и семейный, он задыхался. Задыхался от собственного непонимания и незнания, каково это любить, каково это быть любимым, каково это — когда одновременно и любишь сам и любят тебя. Недолюбленный, он был ледяной глыбой, куском айсберга на поверхности океана, мощные корни которого уходили глубоко на дно. Возможно ли такого исправить? Отогреть, заласкать, залюбить, зацеловать? Ох, не знаю. Впрочем, мы старались, мы действительно старались.       Я же, напротив, чем глубже погружалась в себя, в собственную невозможность любви, тем яростнее нуждалась в любви. Вся кожа моя горела — прикоснитесь ко мне, ну хоть кто-нибудь, кто-нибудь! Казалось, если я так и не почувствую этого прикосновения, то умру, погибну, зачахну! Вот только чужой вины в этом в действительности нет, ведь, чтобы к тебе прикоснулись, нужно хотя бы сообщить об этом словами или выразить через язык тела (как любил говорить Филипп, телесная пантомима), но говорить я не умела. Не могла.       Однажды, читая одну научно-популярную книгу по нейробиологии, я наткнулась на любопытную мысль: так называемые дети «Маугли», что с младенчества были отданы безответственными родителями на «воспитание» животному, после того как были изъяты из ужасных условий и переданы в руки социальных работников, как правило, в дальнейшем так и не освоили речь. Те звуки, которыми «общалось» с ними животное, стали основой, закрепились в кирпичиках фундамента юного сознания, вытеснив способность к человеческой речи. Конечно, я бы не посмела назвать себя ребенком «Маугли», но что-то меня с ними определенно роднило. Это родство с годами лишь укреплялось, бетонировалось, приобретая черты нерушимости, непреодоления и никакого сопротивления с моей стороны. Могла ли я самостоятельно и независимо разрушить чары наложенного молчания? Думаю, да. Думаю, многое во власти нашей. Пыталась ли я? Скорее да, чем нет. Потом уже, спустя много лет, пройдя школу, университет, вступив во взрослую литературную жизнь, выступая на встречах с читателями, я по-прежнему буду бороться с обетом молчания, что тянулся за мной тяжелой лишней грудой. Ноша, бремя. Рюкзак за плечами, набитый таким дерьмом, что мама не горюй. Вот я наблюдаю, как публика занимает места, как микрофон ходит из рук в руки, читатели задают вопросы, они хотят знать, черт побери, они хотят очень много знать! Я улыбаюсь, обычно улыбка у меня измученная, пальцы, что сжимают микрофон, ледяные и трясущиеся, кончики покалывает легкая судорога. Я не просто нервничаю, я на грани паники. Прежде чем хоть что-то сказать, слова приветствия, например, мне необходимо откашляться, выхаркать из себя страх. Голос мой тихий, сухой, ломкий, даже больше каркающий. «Кар-кар-кар» — это я пытаюсь приветствовать публику. Секундочку на глоток воды, промочить взволнованное горло. И вновь это «кар-кар-кар», вдобавок искаженное микрофоном. Сердце бьется так бешено и кровь пульсирует в висках, что их шумы заглушают голос, как будто теряешь сознание или уходишь глубоко под воду без воздуха в легких. Челюсть, вот оно — мерило темпа людской жизни, сжимай зубы покрепче и терпи, терпи, терпи, терпи. Больно? Терпи. Не нравится? Терпи. Не хочешь? Да кто тебя вообще спрашивал, зубы сжимай и терпи! Мои челюсти напряжены до предела, аж зубы скрипят, трутся друг об дружку, когда я их разжимаю, чтобы произнести что-нибудь, то кровь разом приливает к голове… В это мгновенье я всегда думаю, что читатели наверняка что-то подозревают. Ведь не может быть такого, чтобы писатель так отвратительно выражал собственные мысли? А точно он написал все эти книги? Вы уверены? Нас точно не обманули? Может, тут замешаны рабы, ну те самые, которые литературные?       Впрочем, я работаю над собой, правда.