Фавн

      Филипп       Обжигая землю, солнце пылало в закате. Травы дурманом пряным замерли в низком поклоне, а воздух как пышный бисквит, разломи напополам, вдыхай, кусай, набивай им рот, от наслаждения закружится голова, ириской растает на языке. Но ты не стесняйся, бери еще, угощайся, этот вечер сытный, щедрый, и у Филиппа от вечернего пиршества на самом деле голова кругом пошла. Обессиленный, он упал на горячий песок, звездой раскинулся. На губах горела горечь трав и сладость ягод, на щеках соль озера. Лениво Филипп приподнялся на острых локтях, песчинки больно в кожу въелись, а перед глазами озеро распласталось, кутаясь в сиреневую дымку как в пуховую шаль. Жара спадала, стелилась по берегу озера волнами, ветром подгоняемая пронеслась по голым ногам и животу Филиппа, взъерошив купальные трусы, помчалась дальше… Поймала, закружила в хороводе юбочку девчонки, что вышагивала по кромке озера округлыми пятками. Таня, Танюша. Дочка друзей родителей. Они теперь практически каждые выходные видятся у них на даче. Родители любуются ими, да налюбоваться не могут. Филипп и Танюша, все приговаривают они, тайно улыбаясь, поглядывая друг на друга как-то по-особому, как будто что-то знают, чего не знают дети.       Танюша грузно, будто под тяжкой ношей, опустилась на колени рядом с Филиппом, и только сейчас он заметил, что подол ее юбки полон фруктов, персиков и абрикосов. От их вида Филипп скривился и неосознанно, инстинктивно погладил себя по животу, в котором уже нет свободного местечка, честное слово, все заполнено. Впрочем, девочка так не думала. Проворно она цапнула ладошкой персик, что покрупнее и ярче. Пушистый комочек, мохнатое счастье, хвать острыми зубами, и сок брызнул прямо Филиппу на голый гладкий живот, отчего Танюша лишь рассмеялась. Подбородок ее блестел, переливался фруктовым сиропом, и губы бантиком алели.       Ты кислый какой-то, сказала она Филиппу, подавшись вперед, все время молчишь… Хочешь, сделаю тебя сладким?       На что Филипп удивленно моргнул. Кислый, сладкий, ерунда какая-то…       А Танюша тем временем, уперев липкие ладошки ему в грудь, чмокнула Филиппа оглушительно громко прямиком в губы. Чмок вышел самый настоящий, вязкий, слюнявый, противный, отчего Филипп тут же вытер рот тыльной стороной ладони.       Дурак! — обиделась девочка, надув губки.       В тишине они сидели не долго, потому что Филипп неожиданно и для самого себя, и для Танюши предложил посадить фруктовый сад.       Сад? — в девчачьих глазах вспыхнуло чувство, не то надежда, не то недоверие.       Персиковый сад, разъяснил он. Мы посадим косточки здесь, вот тут, у озера. Деревья будут пить воду и вырастут большими-пребольшими.       Они будут нашими детками, оживилась девочка, а мы их родителями.       Филипп не знал, что ответить. Он вдруг понял, что несмотря на общее дело, они с Таней все равно по разные стороны баррикад. Он просто-напросто хочет посадить сад, благо, доброе дело, о котором говорят все взрослые. Наверняка, уже будучи великим танцовщиком, он обязательно вернулся бы сюда, вспоминая сегодняшний чудесный день, с которого все и началось. Но у Тани, как оказалось, несомненно, имелись собственные планы.       Они принялись разделывать персики и абрикосы: погружали в теплую сочную плоть пальцы, с приятным чувственным треском фрукты делились на половинки, обнажая сердцевинки, сокровенное ядрышко. Косточки они закопали чуть подальше от озера, у подножья других больших деревьев, пусть старшие пока приглядывают за младшими. Филипп довольно похлопал рукой по тайничкам, они не станут рассказывать взрослым о саде, потом, когда семечко даст вершки и корешки, он приведет родителей, посвятит их в тайну, сделает их новыми стражами. Родители будут гордиться им, своим принцем.       Уставшие, но счастливые, они вернулись к берегу. Холодало, озеро уже почти целиком проглотило солнечный шарик, а от воды исходил сырой и замшевый запах, запах влажной шерсти. По распотрошенным фруктам ползали насекомые, муравьи, жуки и осы, нежданно-негаданно обретенное ими сокровище на закате дня, щедрый улов, большая удача. По коже Филиппа вдруг тоже поползли мурашки, большие и выпуклые, тайная подкожная жизнь, и он перевел взгляд с фруктов на Танюшу, что также зябко передернула плечиками. Они оба нуждались в тепле.       Пойдем домой? — с нотками мольбы спросила она.       Да.       А ты когда-нибудь убегал из дома?       Нет.       А хотел бы?       Филипп на мгновение задумался. Не над ответом, а над вопросом. Ответ-то Филипп знал: конечно же, нет. Зачем? Зачем ему хотеть убегать из дома, если это его дом, пристанище, крепость? Там игрушки, там телевизор, по которому он с утра до ночи готов смотреть, впитывать в себя танцы. Там, в конце концов, мама и папа, как же они без него? На кого он их оставит?       Однажды, Филипп хорошо запомнил тот день, они вдвоем с мамой ходили в большой центральный магазин. Народу видимо-невидимо, глаза разбегались. Мама успокаивающе улыбнулась испуганному и растерянному Филиппу, ухватила его ладошку покрепче, будь его пальцы по-взрослому крупнее, то наверняка бы сплела со своими, никому не отдала. Они шагнули в людское море, поближе к аппетитным прилавкам, что вызывающе сверкали, подобно красоткам, облитым светом красных фонарей. Сладости, кругом одни сладости, шоколад, конфеты, сироп, карамель, зефир, посыпанный разноцветным бисером. Филипп толкнулся к зазывающему стеклу, припал к нему как завороженный.       Выбирай, сказала мама.       Сложный выбор. Он хотел все. Да побольше. Были у них в семье такие дни, раз-другой в месяц, когда они с мамой шли в магазин и покупали вкусности. Три эклера, три пухлые трубочки с заварным кремом — пальчики оближешь! Мама отдавала коробочку Филиппу, под его строгую ответственность, пока они шли домой, чтобы уже дома сесть за маленький круглый стол — мама, папа и он — и съесть по эклеру. Филипп откусывал крохотные кусочки, лизал кончиком языка крем, не желая, чтобы радость кончалась, желал длить ее и длить, растянуть на полжизни.       Вот бы обхватить руками прилавки, прижать к груди и унести сахарное счастье с собой. Он выбрал, вон те радужные глянцевые леденцы, которые он уже мысленно катал у себя во рту. Ткнул пальцем. Вон тот, самый желанный, самый восхитительный.       Тогда стой тут, наказала мама. — Жди меня и никуда не уходи.       И маму поглотила прожорливая очередь, губы-створки ее разомкнулись и сомкнулись. Ожидание превратилось в одновременно тяжелую, тревожную, но трепетную муку. Солдатиком Филипп стойко стоял на одном и том же месте, разглядывая то носки своих ботинок, то узоры на полу. Быть на одном месте, заключенным в одну позу, было для него невыносимо, впрочем, Филипп боролся с искушением вновь стать свободным. И вот тогда толпа как будто выплюнула маму, ее цветастая юбка и стук каблучков пронеслись мимо Филиппа, словно не замечая его, и Филипп пошел за мамой, по ее следам, за ее запахом. Они вышли из магазина, а она так и не обернулась, не взяла его как обычно за руку. Леденцы! Она даже не показала леденцы! Дальше свернули во двор, она быстро-быстро, а он торопливо семенил за шелестом ее летящей ткани. Мам, тихонько позвал он, мам. Слова давались ему тяжело, будто во рту, вместо обещанных леденцов, угловатые, острые камешки. Мам, вновь позвал он еще тише, мам. И — о, чудо! — она обернулась, с высоты роста сбросила на Филиппа изумленно-покровительственный взгляд. Строго сведенные брови, поджатые губы полоской.       Это не мама! Это не мама! — с ужасом подумал Филипп. Чужая женщина, в точно такой же одежде, как и у мамы. Филипп попятился назад, неуклюже запнувшись о страх, что окутал его ноги.       Тебе чего, мальчик? — спросила незнакомка.       И Филипп побежал, полетел, куда? Он не знал. Чудовищный ужас разрастался в нем со скоростью света, он потерялся, заблудился, сколько раз он слышал от родителей наставления. «Стой тут, жди здесь, не уходи!» — сказала ему мама, а он ослушался. Что же теперь будет? Слезы катились по щекам, застилая дорогу…       Филипп!       Филипп встрепенулся. Филипп!       Мама! — закричал он в ответ. — Мама! Вот же она, растрепанная, раскрасневшаяся, вся залитая слезами. Они рухнули друг другу в объятия. Не отпущу, шептала мама, не отпущу, и Филипп верил ей, ведь он ее тоже никогда-никогда не отпустит. Нет, это не он потерялся, а мама. Это он ее нашел, он ее принц, а принцы могут все-все-все.       Нет, я не хочу убегать из дома, сказал Филипп притихшей от его долгого молчания Тане. Я люблю свой дом.       Вечерняя прохлада улеглась на детские невинные плечи, и дети, чтобы скорее согреться, побежали в дом, к своим родителям.                     Дом встретил их с распростертыми объятиями, он был теплый, сухой, пропитанный горячим чаем, клетчатыми скатертями и скрипучими половицами. Взрослые шумно вели беседу за столом. Мама то грела пальцы о стоящую перед ней чашку, то водила кончиком пальца по ее ободку. Когда увидела Филиппа, улыбка расцвела на ее лице. Филипп с удовольствием забрался к ней на колени, как довольный кот, жаждущий тепла и ласки.       Таня же, напротив, принялась скакать по комнате, привлекая внимание взрослых. Кружилась и подпрыгивала, как отметил про себя Филипп, просто вопиюще непристойно, он не в силах был вынести такого безобразного подобия танца.       Впрочем, родителям Тани это нравилось, они умилялись и наполнялись гордостью, как пустой стакан наполнялся водой. Отец Тани встал из-за стола и прошел к старенькому пианино, что неприметно ютилось в углу. Оно как неживое, как часть мертвого дома, неопрятно выпирало, прикрытое от любопытных глаз вязаными накрахмаленными салфетками. Расстроенно и тоскливо оно зазвучало, когда мужские пальцы коснулись черно-белого полотна. Закашляло, захрипело, голос его был осипший и простуженный, но тем не менее это привело Филиппа в неописуемый восторг. Инструмент вдруг стал живым организмом.       Ну-ка, дочка, станцуй, скомандовал мужчина.       В этом году Таня идет в балетную школу, добавила ее мать, и следом: — Филипп, присоединяйся к Тане, давай иди, потанцуйте вместе!       С бешено колотящейся в голове мыслью, что есть балетная школа, где его научат танцам, Филипп бросился в музыку, как в темный омут.