Фавн

      Слава              Они бежали по мокрым улицам. А весенний дождь тем временем усиливался, перерастая в настоящую грозу. За их спинами сверкала первая весенняя молния, а над головой, казалось, рвалось небо. Им было весело, двадцатилетние, они словно вкушали запретный плод, искушенные, соблазненные непогодой, пока все остальные прятались, искали убежища.       Слава не поспевал за Филиппом, едва догонял, и проблесками между минутами радости вспыхивали минуты тревоги, а вдруг так и не догонит? Вдруг упустит?       Они свернули в переулок, где нежным цветом зеленели тополя. И Филипп внезапно остановил свой бег, резко обернувшись. Его лицо пылало огнем, подчеркивая необыкновенные глаза, ведь Слава так и не определился, какие они — серые или голубые? Цвет бурной реки, неистовой, полноводной, извилистой. Филипп сам был как вода, речное божество. Слава проследил за движениями его тела и подумал о тех историях, которые прочитал благодаря Филиппу. О мифических героях, чьи прародительницы были соблазнены юными ненасытными богами. Девы, что падали ниц перед царственно обнаженными мужчинами, появлявшихся то в пенно-голубом сиянии, то в блеске грозовых стрел. Он тоже был ранен, пронизан стрелой Эрота, коленопреклоненный перед собственным богом, богом воды и танца. И под влиянием стихии Слава покорно опустил взгляд вниз, позволяя быстрым и мягким пальцам Филиппа путаться в его влажных волосах. Наслаждение оно мгновенно, и вновь продолжен бег. Капли дождя били его по плечам и шее.       Промокшие до нитки, нырнули они под козырек подъезда. Слава отряхнулся как собака, разбрызгав шаловливый дождь по сторонам и забрызгав им Филиппа, на что тот расхохотался. Славе льстил смех Филиппа, его возвышало внутреннее чувство, когда его шутки вызывали улыбку на лице Филиппа, эти строгие морщинки вокруг его рта и глаз. Он чувствовал тогда себя бессмертным и всемогущим, измеряя ценность собственной жизни реакциями своего возлюбленного… Возлюбленный, Слава мыслил последние недели именно этим словом и никаким иным, все сомкнулось на Филиппе, этом золотоволосом нарциссическом боге.       Потом они мчались по лестнице, перемахивая ступени, нетерпеливые, голодные до друг друга, невинные. Слава юркнул в квартиру следом за Филиппом, и в нос ударил сладкий вишневый запах. Пирог? Он потянул воздух носом. Пирог? Да, ответил Филипп, ласкаясь к нему, и вишневый чай. В пакетиках? Филипп рассмеялся, нет, Слав, вишневые листья, ты разве не пробовал? Нет. Серьезно? Ты не пробовал чай на настоящих листьях? Нет, правда-правда.       Славе не хотелось говорить Филиппу всю правду, вываливать ее неприглядным комом. Он лгал Филиппу, про детство и юность. Про настоящее. Ну как лгал, недоговаривал. Что называется, казаться, а не быть.       Филипп прошел вглубь квартиры, и покатились низкие бусины мелодии. Узнаешь? — крикнул он. Разумеется. Слава теперь знает. Дайана Кролл. «Temptation», та самая, под которую он впервые увидел Филиппа. Сейчас ему даже забавно от той игры слов, а ведь действительно Филипп, золото в драгоценном бокале, соблазнил его, превратив его жизнь в время из тягучего меда.       Ты тогда был с девушкой.       Да, с Таней, с партнершей. Мы с ней уже миллион лет танцуем.       Но Славе не легче, он ревнует, ужасно. И внезапно для самого себя просит Филиппа танцевать сейчас. Только для меня, неуверенно и хрипло добавляет он и чувствует, как сгорает в пожаре стыда.       Только для тебя?       Забудь… прости, ерунду сказал…       Ну нет, отчего же…        И Филипп подтолкнул его к дивану, ладонью надавив на грудь. Слава уступил, неуклюже плюхнувшись на мягкие подушки. В груди и в висках страшно пульсировала кровь, Слава сам себя не узнавал, откуда в нем взялись все эти чувства? Неужели спокойно дремали, пока Филипп не пробудил их, призвал к себе, вызвал духов древних инстинктов. Завороженный красотой движений Филиппа, Слава даже боялся дышать, лишь в мыслях касаясь до совершенства перед ним. Разве это не сон? Сон, конечно, мечта, что сбывается исключительно в фильмах, где героям воздается по праву. Воздастся ли Славе? Нет, не за что, он не заслужил, таких, каких он, не гладят по головке, таких, как он, презирают. И то, что сейчас перед ним танцует юноша со всей страстью, для него, глядя в глаза, даря надежду на миг счастья, всего лишь наваждение, дымка эротизма, что окружает Филиппа, из-за которой он не в силах разглядеть, что Слава — не тот, кому следует дарить пусть малую, но частичку себя. Секунду-другую Слава боролся с внутренними ощущениями. Отказаться от Филиппа, признать, что он, Слава, недостоин его, и уйти обратно в свой пустой одинокий и мрачный мир, унося восхитительные воспоминания, что будут ему единственной отрадой на будущее. Или остаться, на один вечер, продолжая обманывать Филиппа… Дотошная внутренняя борьба, в которой Слава необратимо проигрывал, потому что Дайана Кролл тоже терпела поражение, они оба не могли противостоять искушению…       Двигайся, приказал ему Филипп, когда их бедра соприкоснулись в танце, а руки Филиппа легли ему на поясницу. Чувствуй меня, чувствуй ритм, чувствуй мое желание, соблазни меня. И Слава зарделся. Они были впервые так близко друг к другу, интимная близость, где Филипп мог почувствовать не только Славино желание, но и его испуганно бьющееся сердце. Подавив страх первого шага, он погрузил пальцы в волосы на затылке Филиппа, мягкие и шелковые, как золотая пряжа. И прикоснулся губами к его губам, слишком робко и бегло, что совсем не походило на соблазнение. Слава никого не целовал до этого, еще ни одно существо человеческое он не держал в объятиях так долго, что у него голова закружилась и слегка потемнело в глазах. Мелодия будто кружила их по заколдованному кругу, разливала янтарный бренди по венам, пьянила, и, не прекращая танца, Слава освобождал Филиппа от одежды.       Он шагнул к Филиппу, что уже лежал перед ним на подушках нагой. Глаза его темнели под длинными чувственными ресницами, атлетичный, но изящный торс, пупок завитушкой, от которого бежал тонкий, солнечный ручеек к паху. А теперь люби меня, попросил он Славу, покажи мне свою любовь…                     

***

             Слава раздавал листовки на проспекте, когда у торгового центра, что напротив, возникла компания молодых людей, парни и девушки.       Приходите к нам… — запнулся он на заученных словах, протягивая пожилой женщине брошюрку, которая тут же была скомкана туго и неряшливо.       Все они такие, мимоходом подумал Слава, берут брошюру, говорят спасибо и избавляются от нее у ближайшей урны к чертовой матери.       Впрочем, сейчас это уже не показалось ему чем-то важным и обидным, потому что все его внимание было приковано к той компании. Он сразу же узнал его. Даже будь к нему спиной, почувствовал бы внутренним чутьем, как животное чует беду. Филипп. И девушка рядом с ним, как там ее? Таня, да. Красивая.       Слава поспешил скрыться, слившись с тенью от газетного киоска. Ему не хотелось, чтобы Филипп заметил его таким, с листовками в руках, в изношенных кроссовках, в которых он обычно околачивался у торговых центров, подрабатывая зазывалой. Впервые он устыдился самого себя, возненавидел, эти лохмотья, обноски, что дурновкусием свисали с плеч и бедер. Замечал ли он раньше, что похож на бродяжку? Нет, ни разу. Ни разу он не думал о себе в подобном ключе. Он вообще о себе не думал, просто жил, существовал, плыл по течению, рос как сорняк на обочине жизни, как-то цеплялся, чтобы не выбросило за пределы мира…       Он наблюдал за компанией, насколько эти ребята гармонично смотрелись друг с другом, как дорогие вещи за стеклянными витринами. Слава их мог только созерцать, не касаясь руками, да ему бы и не позволили. Он из тех, за кем пристально следит охрана магазина, как будто на лбу у него написано «вор», или еще что похуже.       Ребята дурачились, и Таня все сильнее жалась к Филиппу, искала в нем прибежище, отчего Славе стало крайне неприятно. Он не дурак, все про себя знает, где он и где эта девушка. Перед глазами бежали мысли-воспоминания из того дня, когда они вдвоем с Филиппом лежали на диване. Филипп на животе, а Слава, опираясь на локоть, позади него. Он игрался с его влажными прядями на затылке, что едва-едва касались основания шеи, тем самым порождая в Славе необычное чувство — трогательная забота. Кончиком пальца он дотрагивался до острых позвонков вдоль спины Филиппа, обрисовал гладкий изящный изгиб ягодиц и спустился к ногам. Ноги, говорил как-то Филипп, для меня все, не будет ног, и жизнь кончена. А руки? — спрашивал Слава. Слава, отвечал Филипп, балет танцуют ногами, мы ими говорим, понимаешь? Прямо ногами? Прямо ногами и весь сюжет, каждое па как отдельное слово. Слава нахмурился: как тут поймешь, что вы хотите сказать ногами, если словами-то не всякий раз понятно… И Филипп, казалось, обиделся на его фразу, в глазах затаилось что-то темное. Не говори так больше, попросил он. Не буду, пообещал Слава. И вот теперь он ласкает его ноги, язык тела, язык танца, он целует каждый сантиметр, будто испрашивает прощения, ведь раньше он их не видел, не ведал, что они так прекрасны. Но Филипп неожиданно прервал ласку, молча поднявшись с дивана. Не стесняясь собственной наготы, напротив, наверняка чувствуя, какой восторг вызывает в Славиной душе. Он переставил музыку, сменив Дайану Кролл на другую женщину. В эту минуту Слава запаниковал, что Филипп спросит у него что-нибудь, типа любишь ее песни? а он без понятия, только мямлить и умеет. Впрочем, Филипп так и не поинтересовался, лишь вновь вернулся к Славе под крыло. Это Каллас, Мария Каллас, сказал он, o mio babbino caro. Я слушаю ее, когда мне грустно. О чем она, расскажи мне. О девушке, влюбленной девушке, которая просит своего отца помочь ей быть с любимым, иначе она бросится в реку.       Значит, тебе сейчас грустно? — потухшим голосом спросил Слава.       Нет, сейчас я словно она — Лауретта.        И Славе понадобилось несколько секунд, чтобы понять смысл его слов. Так они и лежали еще несколько минут, смотря друг на друга и слушая Марию Каллас, а потом Филипп принес вишневый пирог и вишневый чай, и Слава впервые задумался о том, что он счастлив. Что жизнь его вдруг обрела отчетливые формы, цвета, звуки и запахи. Нагишом, напротив друг друга они уплетали кусок за куском, и воздух вокруг них золотился.       И сейчас, укрытый от глаз любовника, Слава понял, какую ошибку допустил, позволив влюбиться в Филиппа. Пойти за ним тем вечером, преследовать его, потребовать от него ответных чувств, ведь он тогда именно за этим к нему и явился под окна — требовать. Дай, отдай мне твое сердце, чтобы я заполнил им пустоту в груди собственной. Он осознал, что лишил Филиппа лучшей доли, которую могла бы предложить ему такая девушка, как Таня, впрочем, Славе на самом деле не привыкать брать чужое. Да, он крал. И украдет на этот раз. Он украдет Филиппа, и будь что будет.