Филипп
Потревоженный ранним звонком, он отворил входную дверь, впуская нежелательного гостя в дом. Миша. Опять этот Миша.
Казалось бы, сейчас Филипп не слюнявый мальчишка, каким являлся всегда для Миши, отныне он подросток, он перешагнул грань детства, полноправно вступив в цветущую юность. Следует отметить, что и Миша изменился, перестав быть вечно сопливым. Он стал стройным, вытянулся в росте, руки его и ноги, хоть и не пропорциональны росту, но явно наливались мужской силой, взрослостью, было в них что-то собачье, неуклюжесть ретивых щенков, на лице первые неукротимые подростковые прыщи. Молча они стояли друг напротив друга и не решались на приветственное слово. Миша нарушил тишину.
Я это… мамка попросила… это… деньги одолжить ей… Вот…
И он протянул Филиппу тетрадный листок, записку, с нацарапанным прошением, на что Филипп лишь пожал плечами: взрослых дома нет, заходи вечером.
А это… у тебя там че играет такое? — Миша сунулся вглубь дома.
Дебюсси.
Кого?
Дебюсси. «Послеполуденный отдых фавна».
Кто?
Фавн.
И вот уже Филипп следовал за Мишей, что упорно шел на звук.
И че… ты прямо дома, что ли, пляшешь, а?
Опять двадцать пять. Сколько можно-то уже? Неужели Миша никогда не успокоится? Неужели так и продолжит донимать Филиппа? Танцулька, кривляка, девчонка, как только он не обзывал Филиппа, всех обидных прозвищ и не запомнить. «О, глядите, танцулька идет, сейчас он плясать начнет!» Так и привязалось к Филиппу мерзкое «танцулька», будто клеем смазанное. Самое страшное, они с Мишей в одном классе учились до четвертого, пока Филипп не поступил в хореографическое училище. Три года вместе словно бесконечное хождение по адовым кругам.
И вот сейчас он бесцеремонно расхаживал по комнате Филиппа, разглядывал все, трогал своими руками, прямо как когда-то далеко в детстве. Тогда Миша присвоил игрушки Филиппа без всяческих уколов совести, а существует ли она, советь Мишина? И когда взгляд непрошенного гостя упал на кровать, где свободным веером расположились книги, Филипп не на шутку рассердился, злость в нем рокотала, а тем временем быстрые и крупные пальцы уже листали одну за другой страницы.
Это че за картинки такие смешные, а? — хохотнул Миша.
Ну уж нет, увольте! Игрушки пусть забирает, а книги не трогает!
Че за хрень ты разглядываешь, а? Это вместо голых сисек ты разглядываешь, а? Тебе че, пацаны нравятся, да? Голубой, что ли? — не унимался Миша.
А в Филиппе ярость закипала, впервые он был ею переполнен от пяток до макушки. С белоснежных книжных листов на него глядел великолепный «Фавн» Нижинского, раскосый, большеглазый, юный дикий зверь, под шелковисто-пятнистой кожей которого перекатывались гибкие литые мышцы. Совершенство. Превосходство. Величие.
Не трогай! — в голосе Филиппа зазвенели крошки стали.
Ой-ой-ой, как страшно! — передразнил его Миша. — А не то что? Что ты мне сделаешь, а, девчонка? Маму позовешь?
Я ударю тебя.
Ой-ой-ой, помогите-спасите! Танцулька хочет меня побить! Прям боюсь-боюсь!
Миша кривлялся. Его лишенное красоты тело противно извивалось, а руки намеревались порвать книгу. Изображение Фавна и музыка Дебюсси змеились в воображении Филиппа, кольцевались, накладывали чары, пробуждали в его теле неизведанные инстинкты, нет, не человека, но животного. И Филипп, зарычав и оскалившись, бросился на Мишу.
Завязалась борьба. Они не жалели друг друга, изрыгая из себя, казалось, обоюдную неприязнь. Миша был выше, сильнее, крупнее, победителем он повалил Филиппа на спину, усевшись тому на грудь, пригвоздив его руки над головой.
Ну че, танцулька, допрыгалась?
Миша нависал над Филиппом, дышал ему прямо в лицо.
Допрыгался? Давай, вырвись! Не можешь?
Могу! — закричал Филипп.
Нет, не можешь! Потому что ты слабак, девчонка, понятно?
Могу!
Не можешь!
Одно мгновение, музыкальное крещендо, и одно мгновение, за которое Миша поцеловал Филиппа, так неожиданно, что Филипп и глазом не успел моргнуть. Обескураженный, он обмяк в хватке противника, подавив внутреннее сопротивление. И какой-то абсолютно новый, другой Миша опять поцеловал его, сухими и горячими губами, и в жесте этом было столько всего неизученного, непостижимого, порожденного тайными темными глубинами их тел. Робкая и чужая, но ласковая мальчишеская ладонь затерялась под резинкой домашнего трико Филиппа, и через несколько секунд над ухом Филиппа раздался тяжелый влажный Мишин всхлип. Все произошло так быстро, что Филипп мало что успел понять. Еще пару минут они пролежали вместе, Миша, уткнувшись головой в плечо Филиппа и удерживая его плоть в своем кулаке, и Филипп, осознающий, что произошло что-то очень важное, что-то, что до сих пор к нему не относилось, а теперь должно многое изменить.
Скажешь кому-нибудь — убью, прошептал Миша.
***
На занятиях Филипп был не собран, растерян, получал замечания. В светлом танцевальном классе, где занимались мальчики, в сквозных золотистых лучах он повсюду видел собственное отражение, в каждом зеркальном отблеске, видел, как буквально что-то внутри него изменилось, источая невидимый другим свет. У перекладины, отрабатывая упражнения, он не мог выбросить из головы ранее приключившееся событие. Оно жило в нем, тревожило душу. Внезапно именно сейчас тело, так некстати, отзывалось. Филипп не в силах был определить, нравилось ему или же нет. Странно, все было слишком странно. Ему не нравилась та напористость, настойчивость, с которой действовал Миша. Без разрешения, без согласия. Филипп солгал ему, что может вырваться, он не мог. Впрочем, ему понравилась та власть над Мишей, то, как сильно тот нуждался в этой ласке, выраженной в его частом и стыдливом дыхании, в подрагивающих пальцах и в тихом голосе. Миша попросил Филиппа сделать это снова, коснуться его еще раз. И во второй раз Филипп отказал, сказал строгое «нет», от которого румянец разлился по щекам Миши и скупые слезы навернулись на глаза. «Я убью тебя, если кому скажешь, понял?» — на прощание угрожающе повторил Миша.
Филиппа вызвали в центр зала, пусть он продемонстрирует упражнение, пусть другие мальчики посмотрят на него, как правильно нужно делать. Филипп привык к подобному, он часто становится центром чего-то, центром зала, центром движений, музыки и танца, центром внимания. Он видел себя сквозь призму чужих взглядов, маленький изящный огненный арабеск, что отражался в чужих темных зрачках. Его тело подобно глине, тянется и мнется в руках гения, мышцы натягиваются, удерживая позу, и по залу прокатывается восторженный вдох. И в голове Филиппа пронеслась мысль, а что, если Миша не сошел с ума, не был загипнотизирован симфонией Дебюсси, а был околдован им самим? Он околдовал его.
***
Поздно ночью Филипп лег на пол своей комнаты, вытянув руки и ноги в стороны, расслабленная поза, грудь опускается и поднимается, в мышцах приятная после многочасовых занятий истома. Он закрыл глаза, отдаваясь во власть долгожданного отдыха. Он слышал, как за окнами свистел ветер, таился, пригибался, подслушивал да подсматривал, заглядывая в окна. Как будто кто-то на флейте играл, до того проникновенно и тонко звучал этот ветер, молодой разбойник, молодой сатир, в чьих животных жилах течет горячая шипучая кровь. Ноты лились и лились откуда-то издалека, прямо к Филиппу, отчего он напрягся, прислушался. Музыка ветра возбуждала его, опускалась все ниже и ниже, следовала за его ладонями, когда Филипп пропустил их под резинку трико. Легкий стон, и приятная теплая волна прокатилась по телу.
Теперь он видел себя в отражении зеркала, его лицо вдруг изменилось, таким он себя видел впервые, словно по ту сторону находился незнакомец с затуманенным от желания взором. Небрежно и неспешно Филипп снял с себя одежду, оставаясь обнаженным, рассматривая каждую черточку своего тела, гибкого, гимнастично-пластилинового, кашемирового, особенно когда он прогибался в мягкой пояснице, выставляя напоказ мужское естество. Юный зверь, переполненный желаниями и силой, он дразнил незнакомца напротив, игрался с ним, позволял его любопытным пальцам исследовать себя. Подобно лесному фавну, гоняющемуся за нимфами, он насмехался над незнакомцем, чей взгляд с каждым мгновением становился все более требовательным, жаждущим большего, почти любовным. И Филипп улыбнулся ему, подарил улыбку — эту краткую вспышку восторга. Он представлял себя волшебным созданием, нежившимся в косых лучах солнца, поедавшим ленивый темно-бархатный виноград, пока незнакомец жадно наблюдал за ним, тихонько подзывая, ко мне, подойди же ко мне, ближе. И Филипп, вытянувшись, расправив корпус тела в неестественном положении — аттический кратер, оживший барельеф, искусно вылепленный художником, приблизился к зеркальной глади на зов. Пальцы коснулись холодных пальцев незнакомца, и томительная дрожь опустилась вниз по позвоночнику, высекая искру. Губы к губам, таким же холодным и отстраненным, недоступным, неживым; бедра к бедрам, где, казалось, огонь источало только тело Филиппа здесь, по эту сторону, в то время как тот Филипп, по сторону другую, источал лишь лед. Холодный, равнодушный, самовлюбленный принц, такой ледяной, что обжигает. Возбуждение достигло пика, и Филипп, задыхаясь, излился наслаждением, ярким, колючим, изматывающим, как само совершенство.
