Фавн

      Слава       Филипп сказал, что хочет познакомить Славу с родителями.       Как твоего друга? — промямлил Слава, бледнее от страха.       А разве ты мне друг?       Не знаю…       От удивления Филипп свел брови на переносице, отчего Славе совсем стало плохо. Его короткое, но растянутое «не знаю…» значило так много, всех тех вещей, каких он долгое время был лишен.       Они поднимались по подъездной лестнице, направляясь в квартиру Филиппа. Слава привык к ней, этому большому и светлому пространству, с большими окнами, где всегда пахло чудесно, горячим чаем и сладкими ягодными пирогами. Постель Филиппа, в которой он нежился словно в колыбели, вдыхая запах влажных медовых волос и слушая что-то про французские окна, французскую национальную оперу. Мой мечтатель, прошептал однажды в такую минуту Слава, поражаясь тому, как особенно прозвучало слово «мой», на что Филипп отозвался глубоким страстным вздохом. Нет, Слава, это не мечты, это гастроли, и прижался губами к его губам…       Они знают о тебе, — чуть мягче добавил Филипп, — ты им уже нравишься.       Нет, не знают, подумал Слава, не знают. Они не знают, что он — вор, и украл их сына. Бедняк, под покровом ночи присвоивший бриллиант и теперь не понимающий, что с ним делать. Мучительная внутренняя борьба между желанием и совестью.       Этой весной он впервые побывал в театре, на балете. Настоящий спектакль, чистое искусство, а не все то, чем он занимался с Костиком ранее, все эти глупые скучные дискотеки и вечеринки, на которых он притворялся заинтересованным. «Спящая красавица», где главная роль принца Дезире принадлежала Филиппу. Слава вдруг осознал, что он влюбился не просто в юношу, прекрасного лицом, телом и душой, а в драгоценность, что сверкает на сцене, преломляет лучи восходящей славы. Обескураженный, пораженный и погруженный в собственное мрачное молчание, он сидел в зрительном зале, кроваво-огненном, ажурном, бархатом оплетенным, гигантская люстра висела прямо над головой, как кара небесная, как наказание за содеянное. Слава долго разглядывал ее, задрав голову, ждал, что она вот-вот качнется и с тихим вздохом облегчения обрушится на него… Но ничего не случилось, лишь свет погас, заиграла музыка, да золотой расписной занавес раздвинулся, открывая сцену.       В принцессе Авроре Слава узнал Таню, и вновь задохнулся от жалости к самому себе. Вновь его окутало чувство собственной никчемности и бесполезности. Она блистала, как самая яркая звездочка на небосклоне, движения ее были легки и невесомы, прекрасная принцесса, что в финале всегда получает безусловную любовь прекрасного принца. И к чувству внутренней пустоты примешался страх, заставляя Славу съеживаться.       Во втором акте появился Филипп, и зал обрушился аплодисментами. Тонкий, изящный, грациозный. В движениях его сквозило что-то неуловимое, замирая на секунду-другую на кончиках его точеных пальцев. Кошачья пластика сводила с ума не только женщин вокруг, но и мужчин. Слава это понял, почувствовал всей кожей. Дезире, как узнает он позже, означает «желание». Филипп и есть желание, желание всякого обладать, иметь эту недоступную красоту на сцене. Дезире — страсть, похоть, Филипп разжигал в других эти тайные грязные помыслы, пробуждал ненасытное влечение, он был тем, кем страстно мечтали овладеть, желанием, которое отчаянно норовили удовлетворить. Мечтой, он был неосязаемой, несбыточной мечтой, фантазией дневной и безобидной, фантазией ночной и греховной. Крылатый ангел Аполлона.       Дезире и Аврора кружились по сцене в танце любви. Они любили друг друга прямо на глазах у публики, давали обещание друг другу жить долго и счастливо и умереть в один день. Так и произойдет, ведь они — принц и принцесса.       Потом им несли цветы, гроздьями укладывали к их ногам, среди цветов — Слава уже это знал — были еще чьи-то разбитые, истерзанные безответностью сердца и надежды. Затем Славу, по просьбе Филиппа, провели в его отдельную гримерку. Три коротких удара в дверь, как они и договорились, три условных сигнала; ожидание, страхом опутавшее конечности, Слава робел от всего происходящего, от сказки, в которой он неожиданно оказался. Входи. На пороге он застыл от ужаса и удивления. Откинув голову назад, Филипп задыхался от наслаждения, что дарил ему чужой голодный рот. Их взгляды встретятся, Славин взгляд соленый и заблудившийся, в то время как Филипп смотрел на него из-под тени полуопущенных густых ресниц, в глазах его кошачьих, раскосых переливалось безумство. Иди ко мне, позвал Филипп, возьми меня. И тогда, заперев дверь, Слава тихонько примкнет третьим, опустившись на колени перед божеством, которому отныне и он поклоняется. Вдвоем с чужаком они принесут себя в жертву, пока их рты не наполнятся вязкой сочной благодатью. Он первым поцелует Филиппа, жаркого, сонного, размякшего в его дрожащих, неловких руках, ты мой, прошепчет, ты только мой, отчетливо понимая, что Филипп никогда, никогда не будет принадлежать только ему, и эта мысль острой спиралью вонзится глубоко в душу.       А теперь Филипп хотел познакомить его с родителями. Не друг, но… кто?       Кто я тебе? — спросил он у Филиппа. — Что я для тебя значу?              

***

             Костик заявился к нему до зубов вооруженный, алкоголь, дурь, ухмылка, главное — настрой. Слава впустил его в дом как будто не сразу, минуту-другую пытаясь сморгнуть как видение. Он забыл о существовании Костика. Старый друг, которого разглядывал и не узнавал.       Ты че? Уже обкурился и без меня? — рассмеялся Костик.       Нет, покачал головой Слава, и на него навалилась тяжесть вины. Пусть дружба их была странной, порой нечестной, с одной стороны — вечная податливость и мягкость Славы, с другой — напористость и приспособленчество Костика, но Славу тяготило умолчание о той второй, потаенной жизни, которую он вел последние месяцы этой весны.       Ты где пропадал, а? — Костик плюхнулся на диван, одновременно затягиваясь косячком. — Я тебя искал, звонил, приходил, прикинь, а? Типа волновался.       Да так…       У тебя че, замут какой-то?       Замут?       Ну телочка, что ли, завелась?       Да, типа того.       Костик протянул косяк, и Слава неохотно принял его. По старой привычке затянулся. При Филиппе ничего такого он не вытворяет. Не пьет, не курит, не сквернословит. С Филиппом он другой. Как-то он хотел признаться ему, что имеет за душой вредные привычки, глодают они его частенько, в особенно мрачные депрессивные эпизоды, но Филипп приложил палец к его губам, тише, попросил, тише, я принимаю тебя таким, какой ты есть. Но я делал плохие вещи, приоткрыл завесу Слава, очень плохие. Но ты ведь их больше не делаешь? С тобой — нет. И Филипп поцеловал его, так глубоко и проникновенно, что ноги безбожно предали Славу, сделавшись неустойчивыми, недоверчивыми. Значит, с этой минуты ты будешь всегда со мной, сказал Филипп, я уберегу тебя.       Слава вернул косяк Костику. Не хочу больше.       У друга глаза округлились крупными монетами. Чувак, ты серьезно?       Да, серьезно. Хочу завязать с этим.       Епать-копать, ты реально, что ли? Или шутишь?       Нет, не шучу.       Костик недоверчиво потер кулаками глаза, да, вот так друзей и теряют, задумчиво протянул он, отхлебнув пиво из бутылки. Давай хоть музло какое включим, что ли, хоть как-то обстановку, этот капец, разрядить, ну ты, конечно, Славочка, меня удивил-подставил…       Едва рука друга потянулась к лежащему рядом пульту, как Слава метнулся в сторону телевизора, загораживая собой экран.       Ты чего?       Да там просто флешка… я смотрел кое-что… надо сначала ее вынуть…       Порнуху, что ли?       Слава зарумянился невовремя, ощущая, как медленно проваливается под землю.       Извращения какие-то? Ты поэтому редко с бабами трешься, да? У тебя бзик какой-то, в смысле, как там, этот, фетиш, да?       Да нет… нет… ничего такого…       Ну-ка, двигани в сторону…       И от стыда повесив голову, Слава повиновался. Черный экран вернул живую картинку, залил комнату мерцающим светом. Старая черно-белая запись «O Mio Babbino Caro» в исполнении Каллас. Она не пела, а проживала. Ее голос вновь наполнил и пространство вокруг, и Славино нутро, грел изнутри. Как странны ощущения, думал Слава, насколько одно и то же может порождать в двух существах разные чувства. Филипп, что предавался грусти, слушая это великолепное исполнение. В его серо-голубых глазах стояли слезы, которые Слава смахивал легким прикосновением. Его изумляла способность Филиппа обнажить слезы, слабость, явить миру душу, Слава находил в этом силу, которую потерял однажды в себе, он тянулся к ней, как тянутся цветы к солнцу, а птицы к небу. Наверное, оттого он и полюбил это исполнение, сердце замирало от переполняемой его любви…       Мысли были грубо прерваны, Костик не то чихнул, не то прочищал горло, нет, он просто поражен… Молчание меж ними затягивалось.       Тебе понравилось? — неуверенно спросил Слава.       Не представляешь себе как. Да я охерел, Слава! Это че за херня? Ты че тут куришь без меня, а? Это ты на полном серьезе слушаешь? Вот это вот?! — и он беспардонно ткнул пальцем в Марию Каллас.       Мне нравится.       Иди сюда, Славочка, ко мне поближе, лечиться будем, — Костик ласково похлопал по пустому месту рядом с собой, будто собаку или кошку подзывал к себе. — Не бойся, добрый доктор Костя больно тебе не сделает. Держи в один кулачок пивко, в другой — таблеточку от всех болезней…       От всех болезней, подумал Слава, глядя то на притворно-заботливое выражение лица друга, то на бутылку и косяк в собственных руках. От всех болезней. Да, он болен. До встречи с Филиппом его разъедала пустота, а теперь он узнал, что он человек, из плоти и крови, где боль и счастье неотделимы друг от друга, рука об руку они следуют по пятам за человеком. Филипп наполнил его великим чувством — любовью, но заразил и болью.       На знакомство с родителями Филиппа он так и не решился. Сбежал, удрал. Филипп гнался за ним. Он уже видел их лица на фотографиях в рамках, красивые, улыбчивые, настоящие. Рассматривал их отстраненным стеклянным взглядом, пытаясь отыскать внутри себя отклики, отголоски прошлых дней, и не находил, все внутри него было мертвым, умершим, бездыханным. Он пытался вспомнить, обнаружить в дальних уголках памяти обрывки своей собственной семейной жизни, родительские лица, улыбки, голоса, силуэты, но вместо них перед глазами плыли мутные сумрачные очертания незнакомцев. Слава с трудом мог себе представить, что он будет сидеть за одним накрытым столом с семьей Филиппа и вести беседу. Что ему придется отвечать на их вопросы, кто он, кто его семья, чем занимается, какие планы на будущее… И ему придется безбожно лгать, выкручиваться, извиваться, потому что, по правде говоря, он — никто, и жизнь его бессмысленно пуста, не имеет никакого значения и внимания… А еще… она такой была до Филиппа, и как объяснить, что только с его появлением он обрел вкус жизни, нюх, слух и зрение, что Филипп — пряность, благодаря которой земное существование стало настоящим изыском.       Что он помнил о родителях? Все воспоминания сохранились в одном-единственном сне, что безызменно повторялся, донимал, иссушал, что разделил на до и после, где до — детство, в котором события начинались без предупреждения и объяснения, и точно так же прекращались по чужой, родительской, воле. То лето, тот пионерский лагерь, тот последний день вынужденного пребывания, возвращение в дом, из которого уже ушел не только отец, но и любовь. В то лето для Славы многое изменилось, перевернуло привычный уклад с ног на голову…       И вот внезапность, полная неожиданность. На следующую ночь после происшествия в театре, после того необычного, вывернутого изнанкой, слияния трех тел, трех страстей, в голову Славы полезли иные домыслы, новое сновидение, где он, взмокший, обессиленный, тяжеловесный, пытался убежать от колесницы, запряженной четверкой разъяренных янтарногривых лошадей, изрыгающих победоносный огонь. Они нагоняли Славу, нетерпеливая поступь их, влажное и жаркое дыхание, запах взмыленного, потного тела зверя. И Слава оступился, ничком повалившись на землю, прикрыл лицо от исходившего от колесницы пекла. Смотри, раздался голос, величественный и вездесущий, смотри на меня, покорись мне. Там, на рыжей вершине сновидения, возвышался он — крылатый, в блестящих доспехах Аполлон, в руках его поводья натягивались, но только сейчас Слава ощутил, как узлами они сомкнулись на его шее…       Костик наверняка изящно матерился, глаза в глаза, напротив неповторимого Лучано Паваротти, что сменил Каллас, но Слава ничего не слышал, ни одного звука, ядрено вылетавшего из уст друга, потому что все его существо напряглось под силой и мощью арии. «Пускай никто не спит! Никто не спит!» Да, он потеряет сон, никто в эту звездную ясную ночь не уснет, ни Слава, ни Филипп, он знает это, чувствует, до самого утра они сохранят тайну, и лишь на рассвете будет снята печать, ибо будет он, Слава, обезглавлен, обескровлен взмахом острого меча бессердечного холодного Принца, так и не познавшего истинной любви, не взрастившего ее в собственном сердце.       «И мой поцелуй расплавит       Молчание, которое делает тебя моей!»       Vincerò! Vincerò!