Фавн

      Филипп              Дорога к дому вела сквозь разросшийся палисадник, чьи листья осень щедрой рукой озолотила. Под подошвами ботинок скрипело, шуршало, над головой — шепталось, в небе -кричалось, осень — шумная девица, юбками багряными расположилась в воздухе.       Впереди замаячила фигура, и Филипп недовольно поморщился. Эту фигуру он узнает даже ночью, в очертаниях лунного света. Филиппу остро захотелось свернуть с дорожки, вглубь палисадника, чтобы избежать неприятной встречи, но человек настойчиво и решительно приближался.       Ты меня избегаешь, Миша начал разговор с претензии.       Да.       Почему?       Потому что я больше не хочу тебя видеть.       Почему?       Потому что больше не хочу тебя видеть!       Почему?       Филиппа охватило злое удушающее отчаяние, в то время как Миша стоял неподвижно, подобно каменному изваянию, которому и море по колено. Насупившись и лелея обиду вперемешку с жуткой ревностью, он донимал Филиппа одним-единственным вопросом: почему? И не желал принимать ответа.       Их встречи… даже встречами-то сложно именовать. Друзья? Нет. Приятели? Нет. И уж тем более не любовники. Их связь продолжалась недолго, где тонко — там и рвется, оттого Филипп первым решил взорвать мосты. Обычно встречались они только у Филиппа дома, в отсутствие родителей, к себе же в гости Миша не приглашал, причиной Филипп не интересовался, но подозревал в этом самый простой человеческий страх. Страх быть разоблаченным в своем маленьком секрете, который при обнаружении рисковал стать роковым. Скромно, тихо, боязливо Миша проходил в комнату Филиппа и ждал как преданная собачка, когда же на него обратят внимание. Филипп и не догадывался, что стал для Миши предметом чистой, бесконтрольной, неистовой страсти. Вот он — Миша. Боевой командир двора, забияка, хулиган. В школе Миша также заимел дурную репутацию, недобросовестного, безалаберного и невыносимого троечника. Но в то же время приобрел он славу и популярность у коллектива, ведь дружба с Мишей оборачивалась огромной пользой, потому что тех, с кем он не дружил, тех, кого не вводил в свою банду, он презирал, глумился над слабыми и беззащитными, предавал их глупой, жестокой и бессмысленной травле. Филипп знал это все не понаслышке, столько лет он на себе испытывал эту боль. Сначала до школы, а потом в школе, где он с Мишей учился до четвертого класса. Все эти ужасы непроизвольными черно-белыми картинками изо дня в день проносились у него в памяти, тычки, шлепки, щепки, подножки, толчки, насмешки, унижения…       Особенной болью в сердце отзывался один летний июльский день, когда десятилетний Филипп возвращался домой. «Эй, белобрысый!» — раздалось позади, бравадный пацанячий голос, на который Филипп не обратил внимания и продолжил идти как ни в чем не бывало. «Эй, ты — глухой, что ли??! Белобрысый!!!» Филипп знал, кому принадлежал этот резкий голос. Миша со своей бандой, как надзиратели кружили по двору, вооруженные шипастыми палками, которыми они лупили по детской игровой площадке. Белобрысый! Белобрысый! Белобрысый! — скандировали они. И вдруг в спину Филиппа что-то прилетело, легкий удар, словно мелкие камушки, удар за ударом, очередь ударов. Филипп обернулся, и прямо в лицо ему посыпался целый град из непонятных мелких предметов. Бомбежка продолжалась под взрыв смеха, Мишин смех выбивался из общего строя: заливистый, захлебывающийся, истерический, победоносный… Потом, уже дома, мама вытащит из волос Филиппа с десяток сиреневых острых колючек, ей придется срезать его локоны, оплакать их и завернуть в платочек, чтобы оставить на хранение. Солнце, лишившееся лучей. Он знал, что они вновь отрастут, в них столько силы, но обида была сильнее.       Или унижения, что настигали Филиппа в школе. Плевки жеванной бумагой в затылок. Однажды Миша затолкал его в девчачий туалет под визг девчонок и хохот мальчишек. На уроке физкультуры, в раздевалке, когда еще все ребята переодевали спортивную форму, Миша, действуя исподтишка, стащил с Филиппа шорты с трусами. «Смотрите, письки-то нет! Потому что он девчонка!» — заорал Миша, завизжал от смеха как поросенок.       Все эти издевательства Филипп вспоминал, лежа на своей кровати, в то время как Миша, краснея и задыхаясь от стыда и страха, нависал над ним, запуская ненасытные, осторожные пальцы под шорты Филиппа в поисках заветного комочка плоти. Миша ничего, собственно, больше и не умел, кроме как ласкать Филиппа грубой ладонью, но и ничего не просил взамен. Казалось, ему только и необходимо, что прикасаться к Филиппу, дотрагиваться до его тела, как до чего-то священного, и всего лишь дважды осмелившись поцеловать Филиппа, прижаться своими губами к его так мимолетно, но так неистово. В эти минуты Филипп обдумывал собственное странное положение, эту зависимость, он понимал, что день ото дня Миша становится зависимым от него, от его наслаждения, от его короткого вздоха в конце, от его горячего семени, выплескивающегося в Мишин кулак, и вот как-то раз, когда пальцы вновь прокладывали заветный путь, Филипп накрыл их ладонью, крепко сжав, и сказал: нет! «Нет?» — Миша вздрогнул от удивления, чуть-чуть отстранившись. «Нет?» Именно так, нет. «Тебе больше не нравится?» Нравится. «Тогда почему нет?» Потому что нет. Горькая обездоленность расцвела во взгляде Миши, который вдруг, совершенно не таясь, ощутил себя несчастным, и это несчастье вибрациями передалось Филиппу. Он приподнялся на локте и заглянул Мише в глаза: хорошо, я позволю тебе это делать снова, но… «Но?» Но сначала ты извинишься передо мной за все издевательства. «Извини». Нет-нет, прилюдно, при своих дружках. И главное — искренне, от души, чтобы я растрогался, понимаешь? Ты должен раскаяться в своих злодеяниях не только передо мной, но и перед всеми, над кем ты насмехался, кого унизил, понимаешь? Ты должен пообещать, что больше никогда не повторишь своих ошибок, понимаешь? И Филипп впервые многозначительно приземлил ладонь на Мишин пах, давая надежду на нечто большее, отчего Миша мелко задрожал.       Миша долго колебался с выполнением обещания. Несколько месяцев они не общались, Миша следовал по пятам за Филиппом, как грабитель в ночи, Филипп же проходил мимо, не удостаивая того и взглядом. В отличие от нежной детской поры, в которой Филипп пребывал гордым одиночкой, юный же Филипп не страдал от одиночества, обзаведясь широким кругом приятелей. И эти месяцы он проводил дружно, весело и с пользой. В эти месяцы он познавал не только мир вокруг, но и отношение мира к себе, и обнаружил кое-что интересное. Оказалось, что чужие взгляды, восхищенные мужские и женские, уже давным-давно прикованы к нему, тянутся магнитом, стоит Филиппу очутиться в новой компании. Там, в новой компании, он однажды танцевал, импровизировал под «Ave Maria» Шуберта, а когда закончил, то горячие слезы катились по его лицу, шее, груди, он не стыдился их, напротив, выставлял напоказ как жертвенность, молитву, добродетель. Эти слезы, вдруг осознал он, в тот особенный миг принесли ему очищение и прощение, он простил самого себя за липкие обиды на Мишу. Пустое, подумал он, пустое это — обижаться на таких, как Миша, что уверены в том, что власть заключена в грубой уничтожающей силе, в то время как власть — это милосердие и прощение. Тем же вечером Филипп познал и вкус настоящего поцелуя, истинного, страстного, желанного, до трепета в животе и дрожи в ногах. Тот юноша обещал Филиппу сделать для него все возможное и невозможное, чтобы только больше никогда не видеть на его прекрасном лице слезы. И он же увел его за собой по дороге навстречу приключениям, в мир неподдельного и безграничного наслаждения, где тело Филиппа, каждый сантиметр кожи, горело, пульсировало и отзывалось на ласку. Головокружение от плотского удовольствия, от слияния двух тел, вторило головокружению от танца, от силы и восторга триумфа, когда недавно Филипп на глазах у всего балетного класса встал на пальцы и идеально выполнил все тридцать два фуэте. Потом глубокой ночью он вновь танцевал Шуберта, одетый в доспехи из лунного сияния, и силуэт его извивался как огонек свечи, пока юноша, лежа в прохладной постели, упоительно любовался им. Растроганный Филипп, опустился подле него, и их ноги переплелись, подобно гибким ветвям ивы. «Сегодня, когда ты танцевал в первый раз, все смотрели на тебя, все хотели тебя». Правда? «Да, правда. Абсолютно каждый, но ты оказался только в моей постели, и я тебя никому не отдам». Филипп выгнулся в мужских объятиях, открывая всего себя, будто океан усмиряет волны для путешественников, обнажая берега… А следующей ночью Филипп уже уснул в других объятиях, под шелест шепота другого человека: «Ты только мой, для меня созданный». Ему снились сны, в которых он был фениксом, чья мистерия бессмертия сокрыта от посторонних за семью печатями, чей огонь убивал его самого и обрушивался на живое рядом. Он шагал по дороге, вымощенной людскими телами, покорных, смиренных рабов его власти, рабов его милосердия.       И наступил день, когда Миша созрел принести извинения. После полудня он явился на порог дома Филиппа, лицо серое и осунувшееся, руки в карманах, спина вопросительным знаком.       Я это… ну, короче, готов…       К чему?       К извинениям.       Филипп смотрел на Мишу словно впервые, новым взглядом, и не понимал, как так вышло, что их двоих что-то связывало. Анекдот какой-то несмешной.       Проходи. Тебе придется подождать, потому что мне надо в душ после занятий.        Приняв душ, Филипп не стал одеваться, маскировать бедра полотенцем. Нагишом свободно он прошелся по квартире в поисках гостя, который расположился в гостиной перед телевизором и слушал концерт Дебюсси. Играли «Лунный свет». Филиппу пришло воспоминание из детства, где он и Миша уже однажды вели бой за телевизионные каналы, Зорро или балет. Они такие разные, только подумать, ничего общего. Он смотрел на Мишу, мужавшего юнца с заурядными способностями, но с тайной страстью в душе, что делало его весьма притягательным субъектом. Его бережное, почти священное отношение к Филиппу в минуты их уединения. Наивность и простота движений, примитивность желаний; фальшивая опытность скрывала невинность, целомудрие. Миша был невинным, до него не касалась ни одна рука человеческая. И вопреки здравым убеждениям Филипп ощутил мощный прилив возбуждения.       Я жду, сказал он, и голос его напугал Мишу, заставив вздрогнуть.       По гостиной медленно расплывалось вступление «Послеполуденного отдыха фавна», туманом стелилось к ногам, окутывая Филиппа и Мишу ядовитыми парами, парами сладкой неги. Неукротимое любопытство навалилось на Филиппа, ему остро захотелось увидеть происходящее глазами Миши, смотреть на себя, обратить того в художника, чьи искусные пальцы трудятся над полотном, божественным образом, гением красоты, Эроса, чье возбуждение, подобно точенному персту, указало на избранного. Вот он — Данте, пишущий свой «Танец Эроса», изливающий пылкую любовь к мифическому созданию… Или стать писателем, Филипп хотел бы облечь в текст этот волнующий эпизод от лица Миши, воспеть самого себя словом, воспеть внутренний огонь к самому себе, эту волнительную влюбленность, эту щемящую привязанность, эту грандиозную красоту…       Сквозь дымку мечтаний Филипп видел, как Миша припал к его руке, словно тоскующий, убивающийся от горя Ромео к руке спящей Джульетты. Его дух воспарил над ними, глядел свысока: прекрасный юноша и противное скользкое создание…       Скажи!       Что?       Что ты чувствуешь ко мне!       Миша, чье тело трепетало, залился краской. Губы его дрожали.       Я приказываю тебе! — повысил тон Филипп до царского.       Я не могу…       Говори!       Я не могу без тебя… — фраза получилась сбитой, пенной, пористой, но настоящей, от самого чистого сердца.       Ты готов ради меня на все?       Да…       Восторг! Филипп видел собственное отражение в глазах Миши, собственную уменьшенную копию, сладострастный Дионис, Себастьян, чья плоть предназначена для того, чтобы ее разорвали в клочья в момент страстного исступления. Он был прекрасен! Совершенство! И Филиппа затопила волна всепоглощающей любви к этому маленькому арабеску в глазах напротив.       Ты обещал… — Мишин голос, слабый и прерывистый, пробивался как росток из-под твердой земли.       Что обещал?       Что позволишь вновь делать это с тобой.       Ты хочешь большего? Хочешь обладать мной?       Да.       Ты хочешь поиметь меня?       Да…       Как же ты мне противен. Пошел вон!              И теперь они бессмысленно топтались на дорожке, между по-осеннему расписанными кустарниками. Филипп крутил в пальцах неряшливо пожелтевший листок, Миша курил и выдыхал дым в сиреневый воздух. Беседа не клеилась, время безбожно долго тянулось, а небо над головами покрывалось серыми синяками. Дождь собирается, нарушил тишину Филипп, давай разойдемся по-хорошему. Нет, ответил Миша, я не пущу тебя. Боже, я презираю тебя, раздраженно выдохнул Филипп, ты мне противен. Значит, Миша прервался на паузу, чтобы растоптать ногой окурок, я для тебя говно, да? Я этого не говорил. Ну, а я именно так это понимаю, что я для тебя отныне пустое сраное место. Знаешь, танцулька, вот как на духу, честно говорю, я доебывался до тебя, потому что люблю, понял? Придется разлюбить, равнодушно отозвался Филипп. Нет-нет, танцулька, ты не понимаешь, ты либо со мной, либо без меня, а если без меня, то я тебя убью, клянусь.