Фавн

      Алиса              В то же время отношения между мной и родителями стали непоправимо портиться. Переезд вдруг нас расколол, как огромную льдину на три самостоятельных куска, что поплыли каждая в свою сторону. Мы вдруг перестали друг друга понимать, слышать и видеть, проживая день за днем под непроницаемыми стеклянными колпаками.       Мы снимали небольшую квартирку на окраине большого города N, экономили на чем только было можно, и, наверное, каждый в душе мечтал, что однажды все обязательно наладится. Что необходимо чуть-чуть потерпеть. Наверное, в похожих ситуациях другие семьи ведут себя несколько иначе: пытаются сплотиться, стать еще больше единым целым, дарить друг другу заботу, внимание и утешение. Нас же, как оказалось, уже ранее разрозненных, переезд лишь отворотил друг от друга. Каждый проживал собственную, не пересекающуюся с другой, жизнь.       То событие, которое окончательно убило между нами всякую надежду, случилось через год-полтора после переезда.       Я возвращалась из школы, неся в себе всю тяжесть небытия. У меня так и не появились друзья, с которыми я могла бы делить непосильные минуты хотя бы на четвертинки; мое школьное существование все явственнее приобретало отшельнические черты, моя строго очерченная территория, на которую никто не собирался покуситься, ею пренебрегали, она вызывала отвращение, и я начинала улавливать в себе слабые позывы начать яростно охранять собственную территорию от вторжений. Отныне не они не хотели со мной дружить, а я. Я стала той, которая не хочет никакой дружбы, моя личная превентивная мера. Зачем, для чего, с какой целью мечтать о приятелях? Ведь все равно никто и никогда не захочет добровольно водиться с такой, как я, потому зачем ждать кого-то, кто с размаху влетит в душу и разнесет там все к чертям собачьим. Я оберегала свой внутренний мир как могла и как умела, будучи покалеченным тишиной и молчанием ребенком, зарождающимся подростком, чьи разум и тело вставали в оборонительную от всего злобного мира позицию. Защищать себя, прятать в себе себя — только эта мысль и жила во мне в те дни.       В тот день я возвращалась домой другим путем, мне хотелось отсрочить возвращение, хотелось побродить по пустым полуденным улицам весны. День выдался прекрасный, солнечный, нежный майский воздух соблазнял меня. Вновь и вновь я обходила кругами здание детского садика, огражденного высоким забором. Меня влекло к нему неосознанно, на уровне инстинктов. Ухоженная детская площадка, качели, пестрые лавочки, и главное — дети, пусть маленькие, но живые, группками разбросанные то тут, то там. Их игры, их смех, общение друг с другом. Меня это одновременно пугало и завораживало. Представляла ли я себя на их месте? Безусловно. Хотела ли я вот так, быть в центре группы, быть самим вниманием, душой, ядром, к которому прикованы взгляды? Быть одной из, быть частью коллектива, быть чьим-то другом, быть чьей-то подругой. Безусловно. Чем больше я сосредоточивалась на своем желании, тем больше погружалась в уныние, в доказательство того, что я лишний элемент, ненужный, напрасно рожденный. Друзей, как и любовь, думала я, находят, отыскивают, отбирают, вырывают из цепких лап, а я никого не теряла, чтобы обрести, и не терялась сама, чтобы найтись. Я всегда была на виду, только руку ко мне протяни.       В конце улицы я заметила пару — мужчина и женщина. Я сразу поняла, что мужчина — мой отец. Они держались за руки, как настоящие влюбленные из фильмов. Он наклонял к женщине голову, что-то говорил, после чего та звонко смеялась. Неспеша, сыто и довольно, они прогуливались вдоль улицы, шептались, смеялись, целовались. Отчего-то в тот момент я ощутила страшную боль в груди, а в животе как будто что-то ухнуло. К тому времени я уже отчетливо понимала, что значит «другая женщина». Знала, что такое развод, знала, что многие мои одноклассники — дети, живущие то с мамой, то с папой, от одних выходных до других, кто-то жил только с матерью, и, видимо, из-за родительских склок стали достаточно агрессивными, чтобы подвергать травле более слабых, в том числе и меня. Страх сковал меня мгновенно, лишил дара речи и дара движения, ноги вросли в землю. Одна-единственная мысль билась под коркой: «Что же будет дальше?»       Спустя минуту-другую я нашла в себе силы и побежала вперед. Закричала: «Папа!» Голос мой ужасно сипел, не принадлежал мне, и отец на него не обернулся, наверняка ничего не расслышав. Я повторилась, на этот раз громче, яснее. ПАПА! Я догоняла их, но приблизиться не решалась, что я должна была сделать? Схватить его за рукав? Начать колотить кулаками в спину, как ты посмел? Как ты посмел предать нас с мамой? Ты уйдешь? Ты нас больше не любишь? Дальше все было банально, как в тумане… И вдруг он остановился, замер посреди улицы, спина его грозно напряглась, он повернулся в мою сторону:       Тебе че от меня надо, девочка? Какой я тебе папа! Дура, что ли?       То же самое он сказал и вечером, уже дома, за ужином, сидя в нашей маленькой тесной кухоньке. Алиса, ты дура, что ли? С кем ты меня видела? Я весь день на работе ишачил, смотри! И он протянул руки, открытыми ладонями вверх, тяжелые, натруженные, с мозолями от грубой физической работы.       Я видела… — прошептала я со слезами на глазах.       Это невозможно, закричал он, просто невозможно. Вы из меня дурака делаете? То она сначала врет, что я алкаш, теперь вот эту ерунду выдумала! Откуда это все в твоей башке берется, эти тупые фантазии?       Мама сидела рядом со мной, смотрела в тарелку перед собой, словно неживая, ледяная, бескровная. Хватит, наконец выдохнула она, хватит. Хватит врать! Хватит врать, Алиса! Я не верю ни единому твоему слову! Зачем ты так с нами? Что мы с отцом тебе плохого сделали? Тебе плохо в новой школе?       И тут, задыхаясь от волнения, я отозвалась:       Да, плохо. Меня никто не любит. Надо мной смеются. Я для них никто, пустое место, дурочка деревенская.       И поэтому ты решила поиздеваться над нами, да? Мстишь, да? Раз тебе плохо, значит, и нам должно быть так же?       Нет.       Ну извини, что из-за переезда ты лишилась своих старых друзей!       У меня их и в старой школе не было.       И что ты хочешь от нас?       Ничего.       Знаешь, Алис, никто тебе не виноват. Ты уже взрослая девочка, и если у тебя нет друзей, то в этом виновата только ты. Значит, ты ведешь себя так, что ребята от тебя нос воротят, это в тебе проблема. Если тебя никто не любит, то виновата только ты!       Сейчас, оглядываясь назад, пытаясь влезть в мамину шкуру, я понимаю, что она знала правду, мою правду, но в ту минуту была к ней не готова. Она защищалась, защищала собственные иллюзии, прямо как я защищала свою территорию. Как мы с ней оказались в этом схожи. Отстаивая собственные границы, мы выстроили стену, монолит, бей — не пробьешь. Разрушенные иллюзии причиняют страдания, порой невыносимые, и она не готова была платить столь высокую цену. Врушка, сказала она напоследок, ты просто злобная маленькая врушка, Алиса. И не удивительно, что тебя не любят другие дети, ты этого достойна!       Вот-вот, врушка, самая настоящая, подтвердил отец.              «Врушка» стало моим вторым именем, моей второй кожей. Хватит врать! — из раза в раз кричала мама. Ты, Алиса, все выдумываешь! Нет, ты не болеешь, ты просто не хочешь в школу идти! Нет, тебе не одиноко, тебе скучно, от скуки все беды, пока мы с отцом на работах пашем, ты сидишь и выдумываешь себе проблемы! Все, Алиса, замолчи! Закрой рот!       А некоторое время спустя моих родителей вызвали в школу к классной руководительнице. Отец, разумеется, откажется, сославшись на занятость, и маме придется взвалить на себя и этот груз ответственности тоже. Я помню ее образ в тот день слишком отчетливо. Прямая, холодная, сдержанная. Глаза ее ярко сверкали на бледном лице. Она вошла в холл школы, где на скамеечке уже ждала я. Гораздо позже, когда пройдет несколько лет, и я наберусь смелости, чтобы твердо и уверенно сказать ей прямо в лицо: в том, что твоя жизнь разрушена, виновата не я, а ты сама, ты сама терпела отцовские выходки. С размаху она влепит мне пощечину, затем сразу же вторую: заткнись! В ту минуту ее глаза будут так же ослепительно сверкать от злости. Злость украшала ее, подобно жемчугам и бриллиантам. Но пока я могла позволить себе терпеливо сидеть, поджав ноги, на скамеечке. Вместе мы прошли в кабинет моей классной, не обмолвившись и словом. Классная перескажет уже известную всему классу историю…       Это произошло на уроке физкультуры. Спортивная площадка на заднем школьном дворе, где девчонки занимались в одной стороне, а мальчишки во главе с физруком в другой. Девочки уже сдали нормативы, а мальчики только приступали к сдаче, потому нам было разрешено поиграть с мячом. Поскольку территория школы не была обнесена хоть каким-то примитивным забором, то в один неопределенный момент перед нашими взглядами оказался молодой мужчина. Хорошо запомнила его сине-белый спортивный костюм. В руках он что-то быстро-быстро теребил, как будто крутил на указательном пальце связку ключей или игрался с брелоком. Издалека это выглядело чем-то невинным и безобидным, потому ни одна из нас не почувствовала, что надвигается опасность.       И что дальше? — спросила моя мать, голос ее за время беседы был сиплым, почти прозрачным, он то и дело готов был сорваться, как пес, с цепи, чтобы удрать.       Классная кинула в меня взгляд, полный гремучей смеси: презрение, снисходительность, жалость, усталость. Точно так же на меня смотрели и одноклассники, потому к подобным взглядам, коими удостаивают новичков-чужаков, меня было не удивить, это лишь в очередной раз подтвердило полное отсутствие союзников.       А дальше… А дальше ваша дочь сказала, что этот мужчина показал ей, простите, как бы помягче выразиться, гениталии.       Господи… — выдохнула мать. И обращаясь ко мне: это правда?       Классная ответила вместо меня.       Она утверждает, что правда, но никто больше не подтвердил. Девочки ничего не видели, это был просто мужчина, которого ваша дочь наглым образом оговорила.       Девочки видели, я это знала. Я знала, что они тоже знают. Когда физрук отправил нас играть на площадку, то одноклассницы сразу же сообразили из себя команду, я же лишь сделала шаг навстречу к ним. «Нет, ты лишняя! — сказала одна из них. — Вместе с тобой нас тринадцать человек, а тринадцать напополам не делится, значит, ты лишняя!». Так и вышло, что мне пришлось следить за игрой, сидя на потрескавшейся от жары и дождей лавочке. На эту же лавочку приземлился и мужчина. Все видели, я это знала. Потом, когда на шум и гам примчался физрук, они скажут, что ничего не видели, просто «эта новенькая — извращенка». Тогда в их поведении, в этих усмехающихся морщинках вокруг глаз и ртов мне виделся исключительно темный заговор против меня, подходящий случай для очередной злой шутки, но сейчас я так не думаю. Они были напуганы точно так же, как и я, для них это было точно такое же потрясение. Может быть, я и занимаюсь оправданием того, что нельзя оправдать, но сейчас мне хочется думать именно так.       А мужчина этот, ну который на площадке оказался… — тихо проговорила мать.       Ну его уже не было на тот момент, он, вероятно, просто хотел пообщаться, кто же теперь узнает, что он хотел.       Мать закрыла пылающее лицо руками. Она сгорала от стыда за меня. Позор какой. А тем временем я культивировала одну-единственную мысль-утверждение, ублажала ее, удобряла: удивительна жизнь, обычно из меня слово под пытками не вытащить, а тут разболтала физруку. Язык — враг мой, лучше бы я и дальше молчала, от слов моих одни неприятности, я вдруг ощутила страшный гнев, поднимающийся со дна нутра. Сколько же во мне зловонной мути! Это я виновата, что так случилось! Моя вина в том, что мать сидит перед классной и краснеет. Моя вина, что между отцом и матерью пробежала кошка. Моя вина, что в нашем семейном очаге тлеют угли без единой искорки, моя вина. Моя вина, моя вина, моя вина, и каждый раз, стоит мне раскрыть рот, кто-то страдает. От меня одни неприятности. Молчание — золото.       Пока я предавалась необоснованному самобичеванию, которое станет центром моего юного мира, классная щедро жаловалась матери, что я трудный ребенок, с которым невозможно найти общий язык. Нет, учусь я хорошо, этого не отнять, но социальный аспект… знаете ли, оставляет желать лучшего. Может быть, ее показать специалисту?       Специалисту? — мать испуганно подскочила на стуле. — В психушку, что ли?       Ну, это вы, конечно, очень резко высказались. Разумеется, направление верное, но я все же немного о другом…        Дальше мать перебила классную, пускаясь в противоречивые объяснения. Пытаясь, обелить себя, смыть черноту с чести, она произнесла одновременно странную и интересную фразу. «Понимаете, дело в том, что мы неместные, мы переехали в большой город N из маленького городка N». Мое глубокое одиночество, мою то ли врожденную, то ли приобретенную замкнутость, мою чудовищную стеснительность и боязнь людей она пыталась объяснить тем, что во всем виноват маленький город N, нет-нет, не она с отцом, которые дома появлялись лишь по вечерам, раздраженно отмахиваясь от дочери, нет-нет, не глупая травля одноклассников, нет-нет, не мои скромные социальные природные способности и возможности, а город, исключительно он. «Мы неместные, не привыкшие к вашей жизни, жизни города большого, густо населенного, суетного, с его ритмом жизни». Мы не поймали ритм его дыхания, сказала она, и я отметила поэтичность этой фразы, что отпечаталась в моей памяти как на негативе. А классная все кивала и кивала согласно, знаете, я тоже на самом деле неместная, прекрасно понимаю вас. И вот ее с матерью, за минуту до этого — абсолютно чужих друг другу женщин, негативно настроенных, объединило одно нечто — чужеродность месту.       Я страшно разозлилась на них, этих взрослых женщин, что тоже когда-то испытывали подобный эмоциональный опыт, но отказывались понять мой. Как же это так? Я злилась на мать, что до сих пор называла нас неместными. Мне отчаянно хотелось, чтобы она прекратила говорить, нести эту сущую околесицу. При чем тут это?..       После долгого, нудного и бессмысленного разговора с классной, пустых обещаний и клятв, мы шли по улице до автобусной остановки, весна царила в воздухе. Конец мая, конец школьной четверти, конец учебного года. Мать на шаг впереди, я на шаг позади. «Позор, позор, какой позор на мою седую голову!» — говорила она. Неужели это я так тебя воспитала? Упустила! Господи, где же я тебя упустила? Ты только подумай, бог мой, Алиса, о чем ты думаешь? О мужчинах, да? Хотелка выросла? Решила по мужикам бегать как сучка? Сначала ты мне выдаешь эти мерзкие истории про нашего отца, теперь вот про других мужчин!»       Я шла молча, без желания оправдываться и защищаться. Не видела в этом смысла, зачем? Если мать уже все поняла про меня, составив собственное мнение. Ложное? Правдивое? Я не знала. Я не понимала саму себя и не понимала смысла собственного существования. Впрочем, я отлично понимала, к чему клонит мать.       Как-то без стука она вошла в мою комнату. По правде говоря, закрываться в принципе было непринято в нашей семье. Дверь заперта — значит, есть что скрывать неприглядное, дверь нараспашку — чист, как душа младенца. Мать не любила дверей. Врывалась как ураган в мою комнату. «Если бы ты была мальчиком, то понятно, зачем нужна дверь, но ты девочка». Девочка. Всегда на виду, в поле зрения взрослых матушек и нянюшек, оберегающих девичье целомудрие, как физическое, так и психическое. Мы обе были женщинами, одного кроя и фасона, плоть молодая от плоти старой. Собственность, за которой, откровенно говоря, мать следила кое-как, вспоминая тогда, когда собственность могла опорочить честь и достоинство владелицы. Мы обе были женщинами, а значит, мысли ее — продолжение мыслей моих, не иначе. И стук в дверь ей был неведом, ведь собственность не таится от владельцев, ей нечего прятать за душой, никаких секретов, короткий поводок, хлесткая плеть и правоподтверждающие документы у хозяйки. «Я тебя родила, потому право имею». Мы обе были женщинами, и тело мое — продолжение тела ее. Мать в тот вечер вторглась на мою территорию, дверь которой я впервые затворила. «Ты что тут делаешь?» — с порога же спросила мать, застав меня врасплох. Тем вечером я взяла зеркальце и, забившись в угол кровати, направила его на собственную оголенную промежность, чтобы знать, кто я такая, потому что мои юные одноклассники, прекрасно знали, кто они и чем отличаются друг от друга. «Это чем ты тут занимаешься?» — тон матери стал жестким, в нем зазвенели металлические крошки. Смотрю, сказала я, осознавая глупость ответа и сжимая крепко бедра, чтобы скрыть неприлично-отвратную наготу. Я даже не успела ничего разглядеть в зеркале, так, ерунда какая-то. «Я сейчас отцу все расскажу, пусть знает, чем его дочь занимается, чтобы тебе стыдно стало». Мысль о том, что отец узнает детальные подробности этого эпизода, была невыносимо мерзкой, мерзкое мое любопытство, мерзкая промежность, мерзкое тело, мерзкая я.       И теперь, шагая по майской улице, мать читала нотации, сопоставляя все имеющиеся факты в колоде. Козырным тузом она вытащила из рукава тот случай, чтобы составить собственное обо мне мнение. Упустила я тебя, Алиса, упустила. Недоглядела. Не позволю тебе шлюхой стать, не позволю, отныне глаз с тебя не спущу, все будешь делать только с моего разрешения. И врать перестанешь, выбью эту дурь из тебя, клянусь! И отцу все расскажу, пусть знает всю правду о тебе, какая у него дочь прекрасная…