Фавн

      Слава              Вечером мы в одно местечко сходим — зашатаешься! — сказал Славе однажды Костик. Куда? А это, Славочка, сюрприз. Место закрытое, элитное, загадошное, так сказать, но для нас — исключение, у меня там знакомый подрабатывает, он мне кое-что задолжал, сучонок, вот теперь пусть покрутится, а мы понаслаждаемся.       Костик довольно хохотнул, и хохот его зябкой рябью тронул плечи Славы. Слава поежился.       Вечером они и в самом деле куда-то направились. Ты шмотку поприличней напяль, посоветовал Костик, а то место-то знатное. Взяли такси, потом чуть-чуть пешком темными глухими дворами. Точно знатное место? Да не ссы в трусы. Остановились они у невысокого здания, и Слава сообразил, что никогда не бывал в этом районе, отчего почувствовал себя дико и беспокойно. Костик нажал на невидимую кнопку-звонок, и дверь тут же распахнулась прямо у его носа, как в сказке. Волшебство какое-то! Костик прошептал заветные слова в охранное ухо, оттопыренное, внимательное, недоверчивое, подозрительное. Входите. Им разрешили. Беспомощно Слава озирался по сторонам, крутил головой, а вокруг все мелькало-мерцало в складках дымной завесы. Музыка, девочки полуголые на шестах в крендель закручиваются, змеями извиваются, мужчины на винных кожаных диванчиках и у барной стойки сидят, глазеют, потягивают коктейльчики скромными глотками, поглаживают свои вздутые ширинки нетерпеливыми ладонями.       Зачем мы здесь? — наивно спросил Слава, пытаясь перекричать музыку, непослушные оголтелые биты.       Это тебе подарок от меня, ухмыльнулся Костик.       Подарок?       Ага. Ты думаешь, я так и не догадался, что ты еще у меня невинный, аки овечка? Потому объявляю сегодняшний вечер — спецоперацией по прощанию с твоей девственностью!       Слава остолбенел, ты чего несешь, блин?       Давай, Славочка, располагайся, вдыхай пары разврата, глубже вдыхай, вот так, носом дыши, носом. Ну че ты как деревянный? Да расслабься ты, господибожетымой!       Потом они выпили. Кислятина какая-то, от которой у Славы сразу же дыхание перехватило, вот тебе и кислятина, аж голова поплыла.       Нам еще по одному, заказал Костик.       Они заливали в себя разноцветную жидкость, разновкусовую консистенцию, последняя была просто убойной, терпкий обжигающий ром, и Слава на мгновенье подумал, почему он делает это все? Ходит хвостиком за Костиком, жрет то, что тот с пальцев скармливает, пьет то, что наливают. Идет по темному узкому коридору вслед за хитрым другом, ноги его заплетаются, тело сопротивляется, но идет, как глупый жеребенок за пастушком. Все существо его противилось в тот момент, впрочем, противилось очень глубоко внутри, кричало изнутри, но тихонько так, ненастойчиво, вяло, и Слава ввалился в мутную комнату, дверь за ним закрылась. По глазам бил противный неон, трещали лампы под потолком, стены все сплошь исписаны-изрисованы не то похабщиной, не то географическими автографами по типу «здесь был Вася». В противоположной стене небольшая дырка, аккуратная такая, будто циркулем выведенная, маникюрными ножничками вырезанная. Как загипнотизированный Слава смотрел на отверстие, из которого медленно показалась чья-то рука с приглашающими растопыренными пальцами…       Об этом странном давнем эпизоде Слава вспомнил, когда они с Филиппом в конце мая уехали за город. Филипп тоже пообещал ему сюрприз. День выдался жаркий, сухой, и лишь игривый ветер забавлялся с молодыми кронами деревьев. Вдвоем они шли по дикой тропинке, вдоль которой ютились друг к дружке домики дачного поселка. Вон тот домик, начал Филипп, махнув рукой вправо, это дача Таниных родителей. Ее отец в свое время возглавлял детскую балетную школу, так что с Таней мы, можно сказать, на одном горшке еще сидели. Кстати, родители хотели нас свести.       Это как? — изумился Слава. Что значит свести? Как собак, что ли?       Филипп простодушно и искренне рассмеялся. Господи, Слав, ну что за фантазия? Я в детстве замкнутым ребенком был, ни с кем не мог подружиться, мальчишки во дворе задирали меня, видимо, сразу чувствовали во мне чужака, некую инородность, а с Таней у нас было много общего — мы оба любили танцевать. Это уже потом родители стали намекать, что из дружбы порой произрастает большое и светлое чувство в виде любви.       И как? — встревожился Слава. К Тане он особенно ревновал, к этой дерзкой красавице, с которой так и не осмелился познакомиться. Даже сейчас ее образ всплыл перед глазами, застилая свет белый: изящная фарфоровая куколка, которую бережно хранят и прячут на высоких полках от грубых рук.       Что как?       Произросло?       Филипп остановился, смахнул золотой локон с лица, прищурился. Его пальцы коснулись лица Славы, тонкие, музыкальные, проворные, но с тем уверенные, сильные, надежные. Прости, глупость сказал. Ну что ты, Слав, я все понимаю, я не обижаюсь. И они пошли по тропинке дальше, под ногами хрустели веточки, мимо них проносились нагруженные заботами полосатые пчелы. День опускался им на плечи, давил жарой, заливал утомленной сладостью первых цветов. Через несколько минут пути Слава почуял запах свежести, запах воды, как будто они медленно, но верно приближались к водоему.       Озеро. Оно выскочило как черт из табакерки, бац, и расплескалось перед взором. Сочная водная гладь перекатывала тихие волны, звучно билась о берег. Грудь Славы непривычно сдавило от изумления. Но это еще не весь сюрприз, сказал Филипп, и, огибая берег, повел Славу в неизвестность.       Это был сад. Настоящий фруктовый цветущий сад. Яблони, груши, черемуха. Слава захлебнулся ароматом, охмелел, качнулся из стороны в сторону, как будто удержаться на ногах — большая роскошь.       Еще ребенком я закопал здесь косточки абрикосов и персиков, думал, вырастут большие плодоносные деревья. Филипп улыбнулся, и улыбка вышла разочарованной. Разумеется, ничего не выросло. Я думал, что однажды вернусь сюда, будучи великим танцовщиком. Так странно, мои посадки не дали всходы, может быть, мне и великим танцовщиком не суждено быть? Впрочем, я хотел привести тебя сюда, в мое тайное место, место моей мечты, хотел разделить этот момент только с тобой.       Над их головами зашелестела молодая листва, и откуда-то сверху посыпался снег… Слава вытянул руку, и на ладонь осели белые лепестки. Сад кружило в цветочной метели, лепестки серебрили волосы Филиппа. Все вдруг стало неважным и важным одновременно, весь мир вокруг — неважным, пусть замрет, задержит дыхание, и только они вдвоем — важно. Одурманенные мигом, они прижались друг к другу. Лишь стрекот цикад, зной, пьяный аромат, пар влажной майской земли, к которой Слава прижимал задыхающегося и сладко постанывающего Филиппа, их сплетенные тела. И вот тогда, когда в глазах Филиппа отражалось васильковое небо, Слава вспомнил тот странный эпизод. Ему хотелось рассказать Филиппу о нем, о том, как там было на самом деле, правду. Тогда Костику он солгал, сказал, что сюрприз ему ужасно понравился. Она тебе подрочила или отсосала, поинтересовался тот с воодушевлением. И то, и то, смущаясь, ответил Слава. Вообще-то против подобных развлечений он ничего не имел, каждому свое, одному нравится это, второму нравится другое. Дело было в ином. Костик намеревался пробудить в Славе какие-то дремлющие инстинкты, как будто спали они от природной скромности, стыдливости или еще чего похуже. Нет, Слава не был ни скромным, ни целомудренным. Он был мертвым. И когда женская рука поманила его к себе, он ничего не испытал, ни стыда, ни отвращения, ни брезгливости, ни возбуждения, ни бурной радости. Ничего. И сейчас, обнимая Филиппа, целуя его в губы, он думал о том, что от переизбытка чувств готов взорваться. Та женская рука могла стать мигом, единственным моментом, подарившим легкое смутное чувство счастья, ощущение собственной важности и привлекательности, сексуальности. Из той темной исписанной похабщиной комнаты он бы вышел победителем с ухмылкой на устах, но Слава не воспользовался правом, отклонив предложение манящих пальцев. Извините, сказал он, но я не хочу. Серьезно? — послышался женский голос. Да. Я тут немного постою, как будто все было на самом деле. Ну смотри сам, отозвалась женщина… Сейчас же он брал Филиппа, брал, словно мог сделать это в прямом смысле, вобрать его целиком, поглотить, как сад поглощал мир, потому что знал, что победителей не будет, Филипп лишь ветер, что приятно холодил спину, вольный, степной, разгульный ветер, который не поймаешь. Он унесет с собой по бескрайним землям брошенные чувства Славы. И вдруг Славе стало страшно, страшно умирать. От чувств действительно умирают, либо от переизбытка, либо от недостатка.       Славе ужасно хотелось рассказать о многом. О Костике в том числе. Как они познакомились, сами ли двинулись навстречу друг другу или же их свела судьба? Пути господни неисповедимы? Сейчас Славе трудно было припомнить тот день, когда они по-настоящему сблизились. Наверное, их кто-то свел. Костик и тогда уже баловался дурью. Он и предложил ее впервые Славе, а тот с любопытством, но больше с воодушевлением откликнулся. Он в ней забывался, уходил в дым и мутный сон как в иллюзию. Его мозг под воздействием веществ создавал яркий мир, совершенный, далекий от реальности. Альтернативная вселенная. В него, как и под корку льда на воде, никто не мог достучаться, даже Костик. Ты странный, говорил Костик, усмехаясь, как будто шизофреник какой-то, у тебя с головой что-то, да? И Слава отмалчивался, неудобно и бездушно улыбаясь, пожимая плечами, мол, нормальный я. С Костиком легко было забываться, легко отодвинуть неудобного себя, неудобное прошлое на периферию, казаться другим, подражать, подражая, теряя себя. С каждой новой затяжкой, с новым неизвестным веществом в виде таблетки Слава рассасывался, создавая из себя мираж, расплывшийся силуэт человека на угасающем горизонте.       Сейчас же они с Филиппом лежали напротив друг друга, смотря глаза в глаза, в невысокой траве. Над головой растекалось солнце, великий Гелиос гнал золотогривых лошадей по небосклону, а за спиной дышало озеро, уютно, покойно, как в колыбели. Филипп без умолку болтал, о музыке, о кино, о танго. Oblivion. Что это такое, спросил Слава. Oblivion — танго-забвение, знаменитое танго аргентинского композитора Астора Пьяццолы. Слава насторожился, приподнялся на локте — забвение? Да, забвение. Понимаешь, Слав, ведь музыка обладает невероятной силой, она может сделать что угодно с человеком, понимаешь? Убить его, звук как биологическое оружие, пропагандировать зло или сеять добро, музыка может пробуждать в человеке любое чувство, даже то, которое, казалось, безнадежно или же вовсе безжизненно. А еще музыка может исцелять. Как шум прибоя. Как пение птиц. Как дыхание цветов.       Ты меня научишь танцевать это танго, попросил Слава. Научу, обязательно научу.       Потом, спустя пару дней, они приступили к изучению танца, одна рука на тонкой талии Филиппа, вторая сжимает его горячую ладонь, пальцы сплетены. Слава вел, доминировал, а Филипп подчинялся, он был в его власти. Танго, жарко шептал Филипп, танец любви, страсти. Мы не просто танцуем, мы занимаемся любовью. Люби меня, возьми меня, покори меня, сделай только своим, сделай так, чтобы я принадлежал только тебе. И Слава отдался музыке и движениям собственного тела, которое вмиг стало необычным, иным, не деревянным, к коему он привык, не бесстрастным и лишенным какой-либо изящности. Их тела соприкасались, грудь к груди, живот к животу, бедра к бедрам, взаимодействовали, высекая искру. Они плыли по комнате, словно плели чудесное кружево в лучах oblivion. Слава закрыл глаза, представляя их двоих вновь в том волшебном саду, на пальцах и губах Филиппа блестел персиковый сок, и Слава слизывал его жадно, там под деревьями их выстраданное счастье, исцеляющее, а потом они танцевали назло миру, назло всем стихиям… Вдруг Слава осознал, что боль внутри него, та боль, которую он глушил смрадом, пытаясь забыться, отвлечься хоть на минуту, отступает, разжимает когти. Танец выкорчевывал из него гнилые корни, и хотелось невозможного. Хотелось бесконечно кружить Филиппа. И бесконечно жить. Жить.