Фавн

      Филипп              Компанией они, студенты хореографического училища, вошли в новенькое, недавно открывшееся кафе, чья летняя терраса выходила на красиво зазеленевшую улицу, примыкавшую к зданию театра балета. Был вечер, дневная жара уступила место долгожданной прохладе, и они с чистым наслаждением сели за столик. Филипп подставил лицо бронзовым лучам закатного солнца, и приятная ласка растеклась по телу. Напротив Таня, а рядом с ней — юноша и девушка, Игорь и Эля. Вчетвером сразу же заказали чего-нибудь освежающего.       Филипп сегодня пребывал в особенно приподнятом настроении, он был поистине счастлив. Так много событий происходило в его жизни, менялись течения с мелководья на плотные, маслянистые, плодородные воды. И он в них купался как в сливках.       Ему шестнадцать, а уже вкусил сладость большой сцены. Маленькая, но значимая роль в балете «Македонский», что шел последние полгода в театре. Багоас, персидский мальчик, прелестный юноша, подарок Великому Царю Александру. Филипп появлялся на сцене всего на несколько минут, но это было сольное исполнение. Обнаженный, в одной лишь набедренной золотой повязке, на щиколотках и запястьях — широкие браслеты с бубенцами, что при каждом движении мелодично и дружно позвякивали. Его соло было простым на первый взгляд, но это всего лишь казалось неопытному зрителю.       Состязание танцоров, среди которых Великий Александр должен был выбрать победителя, лучшего из лучших. И перед взором царя и публики предстает Багоас, юный танцор, чья красота и гибкость тела напоминают распустившийся цветок на рассвете. Его танец подобен ручью, что впадает в море, становясь чем-то вечным и бескрайним. Казалось, воздух вокруг, рассекаемый ладонями, покрытыми охрой, тоже двигался, ломался на части, кружил Багоаса в безумной пляске. Финальное движение — Филипп принимает в объятия море, опускаясь ниц перед царем. Бубенцы на браслетах тяжело оседали вслед за танцором, звук получался мясистым, объемным, как шум прибоя, бьющегося о камни. Голова покорно опущена, натянутая спина подрагивала. Он танцевал не ради победы, не ради звона золотых в царских ладонях, он танцевал ради любви. Их любви. Тайна, которую они вдвоем день за днем носили в себе уже несколько лет. Его повелитель. Царь жестом приказывает Багоасу подняться на ноги, в руках — лавровый золотой венец, что ложится на голову Багоаса, пальцы царя вплетают в его пряди шелковых волос тонкие ленты. На мгновение царь касается губами лба Багоаса, он сделал выбор, выбрал лучшего из лучших, и это все, о чем только смеет мечтать раб Багоас…       Готовясь к премьере, Филипп поражался тому, кого видел в собственном отражении. Грим передавал дух востока, персидское изящество и утонченность, смуглая кожа, высокие скулы, черные карандашные тени вокруг глаз. Он не мог себя не чувствовать Золотым рабом из дягилевского балета «Шехеразада», тем преданным и верным возлюбленным; ему казалось, что он повторяет эту великую роль, он тот, кто станет не подражателем, а последователем. На репетиции он опустился на колени перед танцовщиком в роли Александра Великого и, повинуясь внутреннему зову, прошептал: мой повелитель. Его раскосые, безропотные глаза скользнули по стоящей впереди него мускулистой фигуре партнера — стать, сила, поистине царская осанка. Филипп низко склонил голову, обнажая шею, беззащитный лоскуток, преподнося в дар жизнь свою слабую сильнейшему… мой повелитель… Репетиция была приостановлена по воли партнера, я не могу так танцевать, сказал он вслух, не могу… И лишь потом один на один с Филиппом с ожесточением спросил: Да кто же ты такой, черт возьми? Что за существо ты такое?       На следующее утро после премьеры балета и своего дебюта Филипп услышал собственное имя из тысячи уст. Юное дарование, что затмило солнце над головами. Вопреки балетной иерархии он стремительно мчится к вершине славы. Кто он? Новый Нижинский? Новый Нуреев? Одно издание назовет его кошкой, что гуляет сама по себе, удержит ли театр это создание в своих руках? Сколько потребуется времени, чтобы начались переговоры с Парижской оперой? С Королевским балетом?       В один из вечеров после спектакля к Филиппу пропустили посетителя, он просил уединения с танцовщиком на пару минут, чтобы лично выразить свое восхищение. Они встретились в пустой, неуютной гримерке, где почему-то пахло сыростью и бесприютностью. Посетитель — мужчина средних лет, высокий стройный брюнет. В руках он держал букет белых роз. Красота крупных бархатных бутонов поразила Филиппа, их нежность, невинность, та стыдливость, с которой они прятались в руках незнакомца, прижимаясь к его груди.       Это вам, Филипп. Мое восхищение.       Филипп протянул руку, коснулся лепестков, отчего-то прохладных, словно они только что стряхнули с себя утреннюю росу. Колокольчики на его браслетах повторяли каждый жест, оттачивая звуком. Он вдруг осознал, что находится перед незнакомцем практически без одежды, только набедренная повязка и браслеты, и решил, что должен ощущать стыд за вынужденную наготу. Но этого не случилось. В душе его рос интерес. Острое любопытство, с которым кошка трогает незнакомые ей предметы, тревожное и тайное, но одновременно и хищное.       Чего вы ждете? — спросил он у незнакомца.       Наверное, удачного момента, чтобы сказать вам, что мое восхищение больше, гораздо больше, чем просто восхищение.       Я понял вас. Мне всего шестнадцать.       Я готов ждать столько, сколько понадобится.       Филиппу ответ польстил. Губы его тронула одобрительная улыбка с примесью торжества. Он принял букет, в открытую разглядывая незнакомца, изучая его лицо и фигуру. Это странное лицо, отвратительно мужественное, нарочито, напоказ, демонстрирующее силу, физическое превосходство. Лицо как неопрятный кусок глины, высокий хмурый лоб и острые скулы, ледяные близко посаженные глаза, тонкие, но чувственные губы. И шрам. Да. На щеке короткий уродливый шрам, от вида которого Филиппа охватило отвращение. Никакой гармоничности в этом грубом лице, одно сплошное отвращение. Уродство. И в то же время Филипп не в силах был оторваться от созерцания этого человека, чьи по отдельности вылепленные черты отталкивали, но вместе взятые порождали истинную красоту. Благородство и аристократизм. Красота, что имеют неприступные горы, снежные вершины, окутанные загадкой и туманом. А он, Филипп, солнце, чьи косые лучи проникают сквозь любую материю, в любое ущелье.       Вы мне не интересны, сказал он мужчине.       Уверен, вы измените мнение относительно моего общества.       Не хочу ничего знать…       Колокольчики на браслетах раздраженно звякнули, посылая к черту назойливого гостя, а из рук вон полетели цветы, беззащитные и слабые создания… Незнакомец опустился на одно колено, по одной собирая розу за розой, в движениях его сквозили то нежность, то злость. Бережно он уложил павших к себе на грудь и принялся подниматься во весь рост, но Филипп остановил его, уперев свою правую ступню в чужое плечо. Тот обжигающий огонек любопытства, что томился в сердце Филиппа, разгорался, водопадом рассыпаясь по телу. Он подумал о фавне, о несносном игривом мальчишке, в котором впервые пробуждался аппетит страсти, неукротимое влечение плоти к плоти, которое может утолить только настоящее пиршество. Филипп любовался тишиной, любовался теми позами, которые приняли вдруг их тела, триумф его солнца и смирение земной маскулинности. Он любовался этим породистым красавцем, преклонившим перед ним колени и смиренно опустившим темноволосую голову. Он любовался упругостью и живостью собственной ступни, до которой касались алчущие губы…       А теперь уходите. Я устал и хочу побыть один.              Официант принес заказ, чем потревожил стройный ряд воспоминаний. И Филиппу пришлось посвятить себя компании друзей, влиться в их оживленную беседу относительно скоротечной танцевальной судьбы танцовщика. Тридцать пять — уже пенсионер? И что они прикажут нам делать после? Выбросят за ненадобностью? Преподавание? Боже, я тебя умоляю, ну какой из тебя педагог! Да, я пониманию, что Плисецкая и Фонтейн танцевали после пятидесяти, но смогу ли я так же…       Внезапно Эля вскочила с места и в доказательство своей превосходной формы, не стыдясь незнакомого общества на террасе кафе и попирая нормы поведения, выполнила гран батман, а затем перешла к серии фуэте.       Господи, какая вульгарность! — фыркнула Таня, на что парни только рассмеялись.       В свою очередь Филипп задумался. Ведь в танцовщиках действительно что-то было вульгарное, в самом привлекательном смысле слова. Тело — инструмент, из которого они создавали магию. Культ тела, культ красоты, культ силы и выносливости, культ страдания, замаскированного чарующей улыбкой и легкостью исполнения. То наслаждение, с которым танцовщики демонстрируют тело зрителю, то нагое с угольно очерченными мускулами, то покрытое тканью, где ткань естественное продолжение тела танцовщика. Отсутствие стыда, присущее человеческому существу, лишь усиливало в танцовщиках притягательность, чертовскую, порочную, лишенную целомудрия, где все сокровенное надлежало хранить в молчаливом первородном стыде. Танец как возвышение над духовным, над всей имеющейся моралью, танец — освобождение от земных оков, торжество плоти.       И вновь официант ворвался в размышления Филиппа. Ваш счет был оплачен вон тем господином с четвертого столика.       Докрутилась, да? — съязвила Таня. А по лицу Эли только пробежала кокетливо-масляная улыбка чистой победы. — А он ничего такой этот господин, харизматичный. Правда, веет от него чем-то пугающим. И этот шрам еще…       Обернувшись, Филипп встретился взглядом с тем самым господином, и смутное чувство беспокойства разлилось по низу живота. Он вспомнил, с каким голодом тот прижимался щекой к его ступне, с каким настойчивым желанием пообещал ждать решения Филиппа, те букеты и подарки после спектаклей, те выстраданные минуты общения с Филиппом, тот тяжелый древесный аромат, что отныне окутывал его жизнь. Это пристальное внимание, эта неразделенная не то страсть, не то любовь, одержимость ли? Внутреннее беспокойство переросло в легкую степень головокружения от мечтательного возбуждения.       Мой повелитель.