Фавн

      Слава              Отец ушел из семьи, оставив Славе на память лишь черно-белые воспоминания о себе.       Когда их машина остановилась у подъезда, отец вышел из нее только для того, чтобы помочь Славе с сумками.       Да в принципе они не тяжелые, задумчиво произнес отец, взвешивая их в руках. Думаю, ты и сам справишься, все-таки большой уже мальчик.       Как вьючного осла, он нагрузил детские мальчишеские плечи. Ну давай, сынок, до встречи.       А ты куда? — только и успел спросить Слава, не понимая, отчего отец так торопится.       Да по делам…       Медвежьей походкой отец поспешил к машине, уселся за руль и, высунувшись из окна, махнул на прощание сыну рукой. Взвизгнули колеса, из-под которых хлопком взорвалась дорожная пыль, и машина скрылась за поворотом. Это был последний раз, когда Слава видел отца.       Постояв несколько минут на жаре, сгибаясь под тяжестью сумок и потея во всех местах одновременно, Слава нырнул в подъезд, в его сырую прохладу и запах речной извести. Дверь отворила мама. Она окинула быстрым и коротким взглядом вернувшегося из пионерского лагеря сына, наверняка отметила, что он похудел, несмотря на восхитительную бронзу кожи.       Потом она усадила его за обеденный стол, поставив перед ним тарелку супа и столовые приборы. В движениях ее проскальзывали вялость и неохота. Больше — ненавязчивая раздраженность.       Ешь давай, вон какой худой, одни глазюки.       После обеда незаметно подкрался вечер, а вечер сменился ночью, но отец так и не появился дома. Слава лежал в кровати, ворочаясь и пытаясь уснуть, но лунный свет сеял бессонницу, поделив комнату напополам.       На следующее утро мама скупо и сухо поведала, что такое развод: это когда двое людей больше не любят друг друга и не хотят жить под одной крышей.       Отец не появлялся на горизонте, мама была увлечена работой, а Слава ощущал себя листком пожелтевшей бумаги, над которым зависла рука, в чьих пальцах зажата горящая спичка. Он не чувствовал ничего, а что должен чувствовать в подобном положении мальчик? Злость? Облегчение? Растерянность? В квартире еще ютились, прижимались друг к дружке обездоленные отцовские вещи, которых тот тоже бросил за ненадобностью. Несмотря на теплые летние ночи, Слава проводил их, кутаясь в отцовский вязаный свитер, вязка крупная, выпуклая, ажурная, настоящий шедевр. Он вспоминал, как родители обещали отдать его в детский дом из-за неуспеваемости в школе. Как мама наглядно и достоверно укладывала его одежду в сумку, собирая сына в неизбежный путь. А может быть, и отца отдали в этот самый дом, только не детский, а взрослый. Тоже за неуспеваемость. И лежит он там на узкой койке, бедный, несчастный, пружины скрипят под его взрослым мускулистым телом. Под утро, на зарождающемся рассвете Слава провалился в дрему, усталость сразила его, и снился ему странный сон, будто он снова в пионерском лагере, ждет у больших ворот родителей, что все не едут и не едут, и вот наконец-то из мутного облака сновидения образовалась пламенно-желтая машина. Отец за рулем, улыбается, и Слава бежит ему навстречу, кидается под колеса, но машина проносится мимо, и лишь отцовская, почему-то костлявая и бледная, почти как у мертвеца, рука с отвратно растопыренными пальцами машет и машет… Этим летом Слава дал себе обещание, что обязательно встретится с отцом и что в школьном дневнике больше не будет ни единой тройки или, упаси боже, двойки.       Начало школьной поры вместе с сухими и теплыми ветрами принесло за собой осеннюю меланхолию, птичий клич высоко в небе и запах грибов. А еще оно прихватило с собой одну встречу, одно странное знакомство. Познакомься, Слава, это СанСаныч.       Просто Саша, и здоровенный парень с белоснежной улыбкой протянул Славе крепкую мужскую ладонь. От этого СанСаныча, или просто Саши, разило одеколоном, что-то очень насыщенное, резкое, отчего у Славы дыхание перехватило.       Мы с СанСанычем вместе работаем, коллеги. Вот решили дома поработать немного.       И мама заговорщицки улыбнулась, только Слава до конца не понял, с кем у нее заговор, с ним или с коллегой.       Сначала просто Саша приходил только по пятницам. Отчеты, докладные, служебки, понимаешь? Вдвоем с матерью они вваливались в квартиру, ураганом по узкому и темному коридору проносился их смех, туманом стелился запах мужского древесного одеколона до самой Славиной комнаты, где изящные бестелесные пальцы аромата касались его детского подбородка, как наверняка днем касались до подбородка матери. Слава жмурился, отгоняя образ зловещей руки, и затыкал уши, чтобы не слышать смех из прихожей. Из кухни доносился звон бокалов, звон хрусталя, что был подарен на родительскую деревянную свадьбу. Глухой хлопок, благодаря которому, Слава уже знал, вино, подобно синему джинну, выпускают на свободу. Три желания? На некоторое время зависала тишина, и слышны были только настенные часы, что так и продолжат свой размеренный ход, даже если мир перевернется вверх тормашками.       Потом по полу приключалось обыденное шорканье маминых тапочек, милых, розовых, с маленькими бантиками. Осторожно ее шаги замирали у Славиной комнаты, игриво пальчики царапали дверь: Славочка? Ты не спишь, сынок?       Нет.       Дружок, не хочешь погулять? Нам с СанСанычем нужно обсудить кое-что важное…       Без лишних слов Слава покидал свой тихий и уютный мирок, в котором места хватало лишь ему одному. Он спускался во двор, а перед глазами все еще качался образ мужских ботинок из прихожей, эта новая светлая куртка, на карманах — темно-коричневые заклепки. Раньше там были ботинки и куртка отца, теперь же по кусочку отца вытеснял новый мужчина, который, казалось, с великим наслаждением примерялся к теплому насиженному местечку.       Двор, закрытая с четырех сторон коробочка, еще хранил в себе дневное тепло, пусть от земли уже и исходил едкий запах подгнивающей листвы. Неохотно Слава слонялся по одинокому, безлюдному периметру. Волнами ленивого прибоя опускались сумерки, и воздух окрашивался в сливочный оттенок, густой, масленый, до боли в глазах. Слава подумал о мороженом, пломбире, хрустящем вафельном рожке. Он был совсем маленьким, но тот жаркий день отложился в памяти, казалось, до конца дней. Он помнил отца, идущего навстречу Славе и маме, что прятались от назойливых солнечных лучей в тени смиренных тополей. В руках отец держал три рожка с мороженым, которое завитушкой загибалось кверху. Был июль, тополиный пух вьюжил город, старые желтые липучки-тараканы прилипали к подошвам ботинок. Пломбир — сливочное золото, детское сокровище, шариком скатывался на языке, тихонько таял, цапнешь кусочек больше — от холода дыхание перехватит, искры из глаз, потому-то Слава откусывал по чуть-чуть, смаковал вкус, продлевал удовольствие. Ешь быстрее, говорил отец, а то растает. Ну уж нет, думал Слава, поглядывая на родителей, что кормили друг друга мороженым: отец ел с маминых рук, мама с отцовских. Взрослые игры, непонятные ребенку, странные, нелогичные, чудаковатые, сами вы ешьте быстрей, у самих вон скоро все растает!.. Теперь же с маминых рук ел СанСаныч. Слава видел. Как она накручивала спагетти на вилку и словно беспомощному младенцу вкладывала в нелепо открытый рот СанСаныча, чтобы потом повторить тот же самый трюк с собственной оголенной грудью. Слава видел, как СанСаныч припадал к материной груди, к ее отвратительно торчащим соскам, сосал будто слепой беззубый котенок сиську матери-кошки, взбивая плоть в крепкие сливки. Оторвавшись от лакомства, СанСаныч поднял голову и заметил Славу, притаившегося за дверью, огорошенного увиденным, и подмигнул, расплывшись в сытой улыбке. Шагая по сумеречному двору, Слава думал, что наверняка отец вытворял с матерью то же самое, и сейчас, пока он наматывает круг за кругом, втаптывая листья в потрескавшийся асфальт, СанСаныч, душистый здоровяк, в который уже раз взбирается на мать.       Отныне мир казался ему каким-то неправильным, искривленным.