Фавн

      Алиса              В книжном магазине рядом со школой продавались конверты, не почтовые, а как раз для таких романтичных моментов, чтобы выразить свои глубокие чувства. Однажды я решилась купить один.       Я написала ему письмо. Любовное.       В то время я прочитала «Евгения Онегина», и пребывала под сильнейшим впечатлением. Еще бы! Я практически жила этим произведением. Разве оно не про меня? Абсолютно. В моей жизни, на самом завидном месте, поселился свой Евгений. Прекрасный как день и равнодушный как ночь. Ровно шесть дней в неделю он проходил мимо меня, даруя ослепительную и обезоруживающую улыбку. Он был добр ко мне. И это несмотря на то, что отлично понимал, с кем имеет дело. Его милость вселяла в меня силу, поднимала до небес дух. До дыр я зачитывала любимые строчки перед сном, чтобы уйти в ночь с мыслями о нем. Я ждала, что он, как суженый-ряженый, придет прямиком в вещий сон, тот самый, что снится с субботы на воскресенье, чтобы сбыться сразу же после пробуждения. И он приходил. Мы кружились в танце, вальсировали саму любовь. Все во снах было цветным, выпуклым, его лицо так близко, губы и глаза, до которых я бесстыдно касалась. В этих снах мне дозволено было то, чего не позволялось наяву. Мы бродили по незнакомым местам, которые вдруг превращались то в морской пляж, то в странные зеркальные плоскости, лишенные очертаний. Напоследок, на прощание, он целовал меня, и пробуждение острым толчком, как предательский удар ножа в спину, выбрасывало меня из сновидения. Опечаленная, я неслась в родительскую комнату, ныряла по самую макушку в шкаф, чтобы отыскать сонник, который достался матери от ее матери. «Поцелуй» — измена, неверность, лживость возлюбленного. Это был сокрушительный удар! Убийственная новость! И от несправедливости слезы наворачивались на глаза.       Понимала ли я, что Евгений — чистое воплощение безответного, неразделенного чувства? Разумеется. В те дни я, пребывающая в постоянной бесконечной агонии, подпитывалась страданиями. Разве путь к звездам не через тернии? Разве любовь возможна без страдания? Все и вся вокруг твердили: счастье может быть лишь выстраданным, остальное от лукавого. И я страдала, жизнь моя так и проносилась в безответных страстях, ведь даже собственную муку я не могла разделить с кем-то другим. Книги и кино, советы взрослых, житейская мудрость, выношенная поколениями: любовь требует жертв. Неразделенная любовь воспевалась, одухотворялась, возводилась на мирской трон, чтобы потом на жертву как из рога изобилия посыпалось безграничное счастье. Женя меня не любит, я ему даже не нравлюсь, но за мои страдания небеса вознаградят меня, они — заоблачные судьи, видят всех насквозь, для них наши помыслы кристальны, и я верила в то, что однажды милостивым облаком снизойдет вознаграждение.       Наибольшее отражение в душе моей находила иллюстрация к «Евгению Онегину». Последняя сцена, трагичная, душераздирающая. Онегин у ног бездушной, истерзанной Татьяны умоляет о любви. Но поздно, слишком поздно. Поздно обливаться горькими слезами и заламывать руки в отчаянии. Мои сны смешивались с иллюстрациями, фантазия проникала в ночные видения: Женя однажды поймет цену совершенной ошибки, ошибки своей слепоты, и придет ко мне, тропы судьбы обязательно приведут его ко мне. И я не окажусь Татьяной. Я — Алиса. Я приму его, разомкнув объятия. Потому что одиночество мое нестерпимо, оно убивало меня. Жить фантазиями стало в тягость, особенно подростку, когда мир пухлыми и яркими бутонами расцветал во всей красе перед другими. Мне до смерти надоело жаждать, надеяться и ничего не находить. Мне надоело обретать пустоту и спать с ней в обнимку, заливая подушку слезами.       Мне хотелось рассказать кому-нибудь о Жене, о том, как сильно я его люблю. О том, как страшно думать о завтрашнем дне, который с каждой минутой приближает нас к разлуке. Невысказанная и невыраженная любовь, светлое и добродетельное чувство, стала тяжкой ношей, не вынести никак. Безумие, сумасшествие. Это надрывало мне душу. Мне нужно было высказаться. Но «счастье любит тишину», говорили они. И я молчала. «Счастье могут сглазить», говорили они. И я молчала. Верив, что молчание спасет и сохранит ту нить, что вела к Жене. Как будто именно молчание — талисман, амулет, оберег от темных сил, разбудит в Жене искорку, а любое мной произнесенное вслух слово сумеет разрушить наше хрупкое хрустальное счастье.       В тот период обострились все мои чувства, я как оголенный нерв, будто с меня заживо содрали кожу и любое касание причиняет боль. Зеркало стало моим злейшим врагом. Любая гладкая зеркальная поверхность, способная отражать мою уродливую внешность. Я запиралась в ванной, чтобы подолгу разглядывать себя, лицо и фигуру. Все мне казалось противным донельзя. Глаза, пустые и холодные, без единой искорки, в отличие от моих одноклассниц, в чьих глазах я видела настоящие чувственные фейерверки. Нос — жалкое зрелище, ноздри — две огромные черные дыры-впадины. Впалые от худобы щеки и синяки под глазами от вечного недосыпа. Вместо женственного силуэта, точеного и утонченного, я видела подростковую неуклюжесть и угловатость. Руки, длинные и тощие, как у обезьяны. Ноги с острыми коленками, о которые так легко пораниться. Я презирала ту, что таращилась на меня напротив. Я ненавидела себя. Как такое чудовище можно полюбить? Чудовище, чудовище, чудовище! На ум приходила сказка «Красавица и чудовище», где красавица не я, и это было чертовски обидно и несправедливо. Разве может такой красавец, как Женя, обратить свой взор на чучело огородное?       Отныне каждый взгляд, брошенный юношей или мужчиной, в мою сторону сеял во мне лишь панику, ведь в их взглядах, по моему личному убеждению, отчетливо сквозило презрение, они оценивали меня как существо женского пола, как товар на витрине на предмет качества и внешней привлекательности.       Однажды я посмела вытащить из материной косметички помаду и накрасить губы. Рука моя подрагивала, отчего контур вышел неровный. Ярко-красный цвет усилил бледность лица и синюшность под глазами. Гуинплен. Пальцами я растянула рот в уродливой улыбке. И заплакала. Потом наскоро вытерла слезы и рот и вышла из ванной, где уже меня поджидала мать.       Ты плакала?       Нет.       Я же вижу, что глаза мокрые.       Нет.       Ну-ка, покажи.       И бесцеремонно она взялась за мое лицо.       Губы красила?       Нет.       Я солгала. Ведь без спроса я воспользовалась ее помадой.       Ну как нет, если да. Не крась больше, тебе так еще хуже, на клоуна похожа.       Еще хуже. Косметика, которая призвана делать мир краше, а людей желанней, меня только уродовала. Я — безнадежный случай.       В то время, особенно по ночам, когда господствовала бессонница, в голову лезли мысли. Я прокручивала все образы, что черпала из прочитанных книг, просмотренных фильмов. Там, на высоких полках в мамином шкафу, лежали женские эротические романы, которые я начала втайне читать, потому что все эти обнимающиеся и целующиеся пары на обложках манили меня. Роковая красотка, чей нежный лебединый изгиб шеи сводит с ума дерзкого ловеласа. Я мечтала быть на ее месте, я хотела любви. Телесной? Нет, боже, нет. Ни о какой телесности не шло и речи! В моем представлении любовь была возвышенной, какая бывала между Машей и Дубровским, Лариной и Онегиным. Но романы в мягких обложках показали мне и иную сторону любви, приоткрыли завесу тайны, что любовь — это и некое чувственное наслаждение, влечение, которое испытывают друг к другу влюбленные. Испытывала ли я влечение к Жене? Нет. Поцелуй с его губ стал бы наивысшей вершиной, то, ради чего бы стоило жить и, возможно, умереть. А теперь я осознала, что манит и влечет к себе красота, а уродство отталкивает. Перед глазами проносилась, страница за страницей, моя будущая одинокая жизнь. Одиночество станет мне и другом, и подругой, и любовником. А любовь… я буду лишь писать о ней. Пустая жизнь. Абсолютно зря потраченная. Она могла бы достаться кому-то другому, более важному и значимому. И прекрасному, но досталась мне. Я украла чужую жизнь. Я вор, преступник. И меня следовало жестоко наказать.       Я отвернулась к стене, закрыла лицо подушкой и горько заплакала в надежде, что слезы принесут облегчение.       Сейчас, когда я пишу эти строки, мне хочется тихонько войти к себе в комнату, присесть на край постели и утешить ту глупую девчонку. Не плачь, дурочка. Пустое это все. Не в красоте же дело, и не в любви того напыщенного павлина… И вот что странно, на удивление я не могу подобрать тех слов, которые бы хотела сказать самой себе, в горле ком, а в мыслях путаница. С завидной частотой я давала советы другим людям непосредственно в личных беседах и писала об этом в своих книгах, но найти утешающее слово для себя — та еще головоломка. Потому оставляю рыдающую девчонку на кровати в полном одиночестве и униженно покидаю комнату, мне ужасно стыдно и неловко, но перед собственными страданиями я бессильна.       Я написала ему письмо. Весьма простое и банальное. «Ты мне нравишься», и подпись. Дар красноречия бесследно покинул мой разум. На перемене я вложила конверт в его учебную тетрадь. Действовала бессознательно, словно в тумане передвигала ногами. В ушах отдавался шум пульсирующей крови. На уроке я видела, как он раскрыл тетрадь, на мгновенье замер, изучая странный неожиданный предмет, покрутил головой по сторонам в поисках шутника, но, так ничего и не обнаружив, сунул конверт в рюкзак.       Вот так просто было сделано дело. Назад пути нет, все мосты сожжены. Я обязана была признаться, обязана. Это был мой долг перед самой собой, иначе бы чувства разорвали меня беспощадно, разорвали на кровавые куски. Словно внутри себя носить бомбу замедленного действия, часики тикают, срок истекает, а обреченность и осознание близкой смерти сводят с ума. Что и говорить, я и в правду была безумна. Уткнувшись в учебник, прислушивалась к биению перепуганного сердца. Романова!!! Алиса!!! Жуткий окрик вывел меня из ступора. Хохот за спиной, одноклассники умирают со смеху, вот дура глухая, уснула, что ли, тебя к доске вызывают.