Фавн

      Слава              В раннее субботнее утро они отправились на пикник. За рулем СанСаныч, которого уже СанСанычем никто, разумеется, не именовал, потому что отношения из строго вертикальных перетекли в фривольно горизонтальные. Мама рядом с ним на пассажирском. Слава на заднем сиденье, зажатый двумя мамиными говорливыми и хохочущими подружками, которых Слава отличал разве что по цвету волос: светленькая и темненькая, блондинка и брюнетка.       В машине было шумно, от нескончаемого смеха, от завывающего на всю мощь «Ласкового мая». «Белые розы, белые розы…» — женщины подвывали голосу из магнитофона в унисон, больше всех, конечно, мать, потому что она была счастлива. Как никогда. А Саша («все же, Слава, называй меня просто Саша, а то СанСаныч как-то официально, все же не такой уж я и старый для тебя») будто отделенный ото всех прозрачной ширмой, нездешний, неместный, взирающий с высоты царственной брутальности, что доказательством потела у него в штанах между ног, со злорадным удовольствием крутил то вправо, то влево несчастный скрипучий руль. Изредка он поглядывал на Славу в зеркало заднего вида, ну как ты там, мужичок, среди баб-то? Затискали они тебя? Ну ничего-ничего, привыкай, сначала они тебя тискают, а потом ты их! Подружки переливисто рассмеялись, а мама, тоже прыснув от смеха, ударила его легонько по руке: ой, Сашка, ну дурачок!       С того дня, как Саша появился в их доме, сначала по вечерам как коллега по работе, сослуживец, который во время «работы» громко покрякивал и стонал, свистяще выпуская воздух сквозь зубы, а потом он въехал основательно, держа в каждой руке по огромной спортивной сумке, прошел почти год.       Слава пропустил тот момент, когда Сашины принадлежности словно почкованием стали плодиться по их квартире. Он больше воспринимал это событие образами, вспышками, которые то загорались, то потухали в его воспаленном мозгу. Вот Саша в темном узком коридоре с сумками, мать, прильнув к его груди, нежно обвивает руками крупную мужскую, почти бычью, шею, над ними мигает тусклая лампочка, которую еще отец божился поменять. Вот Саша на кухне, заняв место отца, восседает во главе стола, мать в цветастом фартучке кудахчет по тесной кухоньке, на плите в кастрюле — первое, в духовке — второе, на десерт — торт. Слава наблюдал, как любовно мать воркует над Сашиной тарелкой супа, шепчет над ней, с губ ее наверняка срываются любовные заклинания, оседая на дно вместе с вареной капустой. Хозяюшка, по-тигриному рычит Саша, принимая тарелку и обхватывая большой волосатой ручищей материну талию. Та в ответ заливается румянцем, краска радости, счастья и гордости ползет по ее лицу. Так же было и в их пору с отцом, мать всегда действовала по отработанной схеме: сперва тарелка мужчине, потом себе и напоследок Славе. Саша ставит перед собой глубокую как свиное корыто суповую чашку, в которой нежится на свекольных волнах кусок жирного мяса, самый большой, самый сочный, самый вкусный. На второе Саше мать предлагает вновь самое лучшее, самое упитанное, самое аппетитное, которое Саша, методично работая мощными челюстями, поглощает кусок за куском, губы его блестят от жира, а глаза закатываются от удовольствия. Саша довольно урчит, икая. А мать беззвучно глазами пожирает своего нового мужчину, молодого олененка, какой ты вкусный, так бы и съела. И Слава думает, что мать бы съела любовника, для которого она отныне готовит пищу, простаивая часами у душной и вспотевшей плиты, выдумывая различные лакомства, которыми не угощала никогда отца. Она мурлычет в ответ, салфеткой вытирая рот своего тридцатилетнего малыша, ой, а сметанка-то, сметанку в борщ я забыла…       Новый год они встречали впервые без отца и впервые с Сашей. Там же за праздничным столом мать объявила Славе, что отныне Саша — часть их жизни, большая, важная часть. Слава, не мигая, зачарованно, словно загипнотизированный смотрел одновременно на влюбленную пару и сквозь них, будто их тела из плоти и крови вдруг стали полыми, как тела призраков. В углу мигала новогодняя елка, синим и зеленым, била противно по глазам, и не менее противный новогодний дождик рикошетил блики. Пахло сосновым бором, но не от елки, потому что та была искусственной, впрочем, как и весь праздник вокруг, а запах исходил от кусочков ваты, на которые мать заботливо капнула по капле пихтового масла. Для атмосферы, так сказать. Также вонь поднималась над тазиком с оливье, ловкими отработанными движениями мать накладывала вечный, бессменный, новогодний салат, вот нашему Саше, побольше, кушай-кушай, ты теперь у нас главный. Под голубой огонек тихо, по-семейному они встретили новый год. С приятным хлопком Саша открыл шампанское, пока мать театрально-боязно, закрыв уши ладонями, щурилась, ой, только в телевизор не попади, и в люстру! Щекоча хрустальное нутро, пузырьки ползли по бокалам. Ой, прям в нос ударило! Эти двое рассмеялись, поцеловались, обнялись. За нас! За нашу семью! Потом Слава, абсолютно бесчувственный, дремал на диване, уткнувшись лицом в пыльный ковер, висевший на стене как украшение. А мать и Саша, увлеченные телами друг друга, уносились в будущее, на любовной лодке спешили к горизонту больших надежд. Он еще не спит, шептала мать, подожди чуть-чуть, бешеный. Да спит, вон как храпит, в ответ шептал Саша, захлебываясь материным ртом. Наутро они проснутся в новом году, в новом статусе, Саша выйдет из душа, обтираясь махровым полотенцем, сядет за стол и прикажет Славе сварить для него кофейку, давай-давай, подсуетись, нечего сидеть без дела.       А теперь они, веселой и шумной компанией, расположились на опушке леса, чтобы устроить маленький пикник. Брюнетка и блондинка играли в бадминтон, и их неприлично короткие шортики с каждой подачей готовы были явить взору врата в женский рай. Саша разводил костер, чтобы потом как настоящие дикари жарить мясо, чтобы сок, капающий с сочных ароматных кусков, соприкасаясь с огнем, выделял опасный газ и ряд других вредных веществ. Дым, разъедающий глаза, стелился по опушке, в костре потрескивали дрова.       Тут мать предложила прогуляться в глубину леса, поискать грибы да ягоды. Подышать чистым лесным воздухом, от которого, она добавила, кружится у нас, городских жителей, голова. Брюнетка идти отказалась, сославшись на усталость после бадминтона; растянувшись на кремовом полотенце и прикрыв лицо панамой в мелкий цветочек, она принимала солнечные ванны. Неохотно Слава поплелся за матерью и блондинкой. Они шли минут пятнадцать, совершенно не долго, но Славе прогулка казалась вечностью. Ни грибов, ни ягод. Господи, ну что ты такой недовольный?! — вскрикнула мать, обернувшись на него. Тебе что, в лесу не нравится? Равнодушно Слава пожал плечами. Нет, лучше дома сидеть перед телевизором, да? Слава молчал. Не хочешь с нами дальше идти — иди обратно, иди к Саше! И круто развернувшись, Слава побежал назад. Побег этот казался ему спасением.       Выскочив на опушку, он никого не увидел. У костра — пусто, на полотенце — тоже. Слава бросился к машине. Пусто. Его охватила паника. В голову полезли чудовищные сцены ужаса. Но стоило ему пройти чуть в сторону, раздвинув густые пахучие заросли, как те самые сцены ужаса обернулись явью. Прислонившись спиной к могучему и покрытому зеленым мхом стволу, стоял Саша, штаны спущены до лодыжек. А на коленях перед ним брюнетка, брала в рот большой и толстый, как батон докторской колбасы, член.       Под ногой хрустнула веточка, и этот короткий и сухой звук спугнул любовников, словно трепетную лань. Ах ты ж, блять! — взвизгнул Саша. — А ну стой, сучонок!       Впрочем, было поздно. Слава уже мчался со всех ног. Не чуя под собой земли он уносился вглубь леса. Одежда цеплялась за крючковатые ветки, паутиной испачканное лицо. Слава бежал и бежал без остановки. Он ненавидел мать. Он хотел увидеть отца, он страшно скучал, невыносимо, нестерпимо. Каждую ночь он засыпал с мыслью об отце. Из его памяти в одночасье стерлось все то плохое, что когда-либо сказал или сделал ему отец. Его образ всплывал в обрывках памяти слишком идеальный. Такого отца можно любить только в детских мальчишеских грезах. И с каждым днем Слава все сильнее ненавидел Сашу. Ненависть разъедала его, он был насквозь пораженный этой гнусной болезнью. И в своей болезни Слава тоже винил мать. Как она могла? Как посмела? Он знал, это она виновата в том, что отец ушел. Она сказала, что отец их больше не любит. Ложь! Грязная ложь! Это он мать не любит, но Славу… Отец не мог разлюбить его, никогда…       Запнувшись, Слава упал. Раскинулся навзничь, угодив лицом во влажную ароматную зелень. По всему телу прокатилась острая боль, и Слава не мог определить источник боли: рука или нога, он что-то сломал? Физическая боль не в силах была вытеснить душевную, и грудь разрывалась в беззвучных рыданиях. Обессиленный, терзаемый бесконечной болью, он лежал в зарослях ярко-зеленого папоротника, макушки деревьев шелестели, касаясь облаков. Неподалеку дятел делал свое полезное дело. Монотонный стук успокаивал, дарил искусственный покой, и на миг Славе показалось, что он плачет, что горячие слезы стекают по его щекам. Но это всего лишь был пот. А жаль, слезы бы принесли облегчение и, может быть, утешение.       Потом послышались голоса. Они звали его. Кричали. Но Славе, плавно покидающему реальный мир, спускающегося в подземелья бессознательности от невыносимой боли, теряющего остатки сознания, абсолютно не хотелось идти на их зов. Оставьте меня здесь, молило его существо. Ему хотелось остаться здесь, вдыхать тяжелый и мглистый запах, лежать в уютном свитом ложе среди кустарников и папоротников и прислушиваться к природе, чтобы со временем засохнуть, подобно старому грибу, и превратиться в желтую пыль.