Фавн

      Филипп              Париж стал ему второй кожей, неотделимой и неразделимой сущностью. Город врос в него за неделю, глубоко проник, пустив цепкие корни.       Шагая по набережной Сены, он следил за косматыми облаками, что хмуро нависали над горбатыми мостами, переброшенными через реку. Голову до сих пор кружил сладкий запах сакуры и магнолии, эти бело-розовые деревья счастья, подобные пышной сахарной вате на тонкой палочке. Они будили не только детские воспоминания, но и аппетит.       День выдался славный, чистый хрустальный воздух, ласковое солнце. Ветер шаловливо касался шейного платка, нежного и шелкового, касался его волос, путал в них свои прозрачные пальцы, и касания эти возбуждали Филиппа. Все в нем искрило от первобытного возбуждения, страсть к жизни, страсть к новому и неизведанному, еда и напитки, новые люди и знакомства. Ему нравилось заводить новые знакомства, это стало полной неожиданностью для него самого. Некогда тихий и замкнутый мальчик, за которого ежедневно беспокоилась мама, стал юношей, знакомством с которым впредь будут гордиться. Днем он блистал на сцене, а вечерами блистал в компаниях, где собравшиеся жадными, порочными взглядами поедали его, они жаждали его внимания, его улыбки, его поворота головы. Почти каждый день он давал интервью. Русский мальчик, покоряющий Парижскую оперу.       В Париж, на международный конкурс классического и современного танца «Орфей», они прибыли неделю назад. Он и еще несколько лучших выпускников хореографического. Филипп знал, отсюда он уедет только с победой. Здесь, на конкурсе, на него будут смотреть представители лучших европейских театров балета. Они будут бороться за него, рвать друг другу глотки. Конкурс проходил в три тура: па-де-де из классического балета и сольная вариация, фрагмент из современной хореографии и любимый отрывок из классического балета. Филиппа поразила эмоциональная нестабильность участников конкурса, их нервозность и тревожность. Их бледные, изможденные лица с темными кругами под глазами. Они плохо ели и плохо спали, кусали губы и ногти, пытаясь избавиться от внутреннего напряжения. Кто-то падал в обморок, кто-то устраивал слезную истерику. От усталости они валились с ног, иногда погружаясь в беспокойную дрему в укромном закутке закулисья. Филипп же чувствовал себя прекрасно, полный сил, стремленья и предвкушения. О каком таком страхе шла речь, он не понимал. Единственный страх — лишиться способности танцевать физически, лишиться способности слышать и чувствовать музыку. Страх танцевальной смерти, когда старое, негнущееся, больное тело станет тяжким бременем, ношей, благодаря которой жизнь потеряет смысл. Нет, лучше умереть молодым на пике сияющей славы, в зените изящества и грации, на гребне головокружительного успеха.       Его Зигфрид в первом туре заставил жюри аплодировать стоя. Его принц Зигфрид из «Лебединого озера» точно так же, как и граф Альберт из «Жизели», никогда не отличались добродетелью, они всегда были порочны, выбирая темную сторону. И так уж получилось, что Зигфрид затмевал Одетту, а тень от Альберта скрывала Жизель. Филипп всегда выбирал Одиллию, она его тайная сущность, его греховная страсть, с которой он искушал зрителя, вытаскивая из него все самое низменно-сокровенное. Под неистовые аплодисменты он с партнершей прошел за кулисы. Там его ненавидели. И боготворили.       Для сольной вариации он выбрал вариацию Арлекина из балета «Арлекинада». Он не хотел сложных технических элементов, зачем? Разве на этом конкурсе занимаются гимнастикой? Нет, только танцем, и он танцевал. Его костюм в точности повторял костюм Нижинского с черно-белой фотокарточки. Маска на лице, губы бантиком. Ткань плотно прилегала к коже, а ромбовидные заплаты лишь подчеркивали идеальный силуэт. Филипп знал, что, исполняя вариацию, переносит всех присутствующих в прошлое, на сто лет назад, позволяет стать им свидетелями восьмого чуда света — свидетелями пришествия бога танца. Зверь, что сидел в зале — вальяжный и ленивый хищник в тени у прохладной воды, внимательно следил за Филиппом, он это чувствовал, ощущал его животный влажный взгляд, предупреждал Филиппа — необходимо выбрать другой репертуар, ведь ты представляешь нашу школу танца, нашу страну… Они все как будто сговорились, и Зверь, и преподаватели. Но Филипп выдвинул условия, или будет по-моему, или я никуда не еду. И теперь верткий, пестрый, сексуальный Арлекин отвешивал низкие поклоны. Улыбка играла на его алых губах, а смородиновые глаза озорно сияли в прорезях маски. После выступления Зверь усадил Филиппа в такси и увез в отель, к себе в номер, где Филипп вновь обратился в гибкого, пластилинового Арлекина, которого пытался поймать руками Зверь, привлечь в объятия, сорвать маску, исцеловать лицо. Но хитрый Арлекин только хохотал и ускользал, завлекая и увлекая за собой, ускользающая красота, в погоне за которой гибнут и гибнут вот такие наивные звери. Моя бабочка, шептал Зверь, моя самая прекрасная бабочка. И единственное, чего ты желаешь, это наколоть меня на иголку, отвечал Филипп, играя словами и чужими чувствами. Ладони Зверя прошлись по телу Филиппа, по его гладкому, как лепестки цветов, костюму, очертили фигуру. Зверь рухнул на колени, ткнулся лбом в живот Филиппа. Вот он я, стою перед тобой, делай, что хочешь, хочешь убей, хочешь помилуй. Ребром ладони, как ребром остро заточенного клинка, Филипп дотронулся до сильной шеи Зверя. Ну же, руби! Забирай жизнь!..              Рядом с Филиппом по набережной шагал Зверь, строго и сердито. Молчаливый. Шрам его тоже молчал, храня в своем узоре печаль. На мгновение Филиппу захотелось приласкать Зверя, кончиком языка исследовать горький узор, но желание оказалось мимолетным, крылом оно лишь коснулось души Филиппа и оставила его ни с чем.       В своих фантазиях он представлял себя старомодным юношей начала двадцатого века, юным Нижинским, что наверняка прямо здесь под ручку прогуливался с Дягилевым после очередного триумфа. Или же великий Руди в модном берете, татарский дерзкий красавец, ураган, тайфун. Филипп мечтательно вздохнул… Вся набережная рисовалась ему акварельным наброском, иллюстрацией к прозе Пруста, а он герой французского романа о воспитании чувств… Но Зверь рядом, грозно фыркая, напоминая ему Василия, приспешника Дягилева, приставленного следить за каждым шагом и докладывать хозяину, портил настроение. Из-за его мрачного, недружелюбного вида скисал аппетит к наслаждению. Железной хваткой Зверь впивался в Филиппа, крепко удерживая за локоть, что складывалось впечатление, будто Филипп под полицейским конвоем следует за решетку. Решетка. Клетка. Филипп начал задыхаться. Пальцами он нащупал узелок на шейном платке, ослабевая его, впрочем, легче не стало. Задыхался он по иной причине. Ведь здесь, в Париже, в свободолюбивой Франции, он превратился в заложника, в щегла Карела Фабрициуса, в соловья, поющего в несвободе, на чьей изящной лапке тянулся чудовищный след от золотой цепочки, которую натягивала властная и жестокосердная рука.       По набережной навстречу им двигался юноша, стройный, фарфоровый, кареглазый, на вишневых губах играла шаловливая улыбка. На секунду они поравнялись друг с другом, как луна и земля вошли в атмосферу друг друга, и Филипп наивно замечтался о том, что было бы прекрасно погубить себя, сгорая метеором в этой кареглазой раскаленной атмосфере. Филипп обернулся. Юноша тоже. Их взгляды встретились, полные сладострастия. Филипп унесет эту встречу в ночь, он будет думать об этом даже тогда, когда место на постели рядом прогнется под тяжелым и напористым телом Зверя. Мысли его не запереть под замок, никогда.       Как по мановению волшебной палочки Зверь жестко притянул Филиппа к себе, впиваясь когтями в беззащитную плоть. Ну и что ты в нем нашел? — зашипел он. Обыкновенный мальчишка с улицы, под которого ты уже готов лечь. Филипп резко остановился. Нет, не обыкновенный. Не обыкновенный, говоришь? И что же в нем такого необычного, что ты чуть шею не свернул, разглядывая его? Филипп приосанился: молодость. То, чего нет у тебя. И, прибавив шагу, двинулся вверх по набережной, оставляя ошеломленного Зверя за спиной.       Филипп! Стой! Пожалуйста! Неужели ты не понимаешь, что делаешь мне больно?!       Филипп обернулся: больно?       Да, ты ранишь меня. Ты знаешь, как сильно я люблю тебя, и назло мне флиртуешь с первым встречным, тем самым причиняя мне страдания.       Кто я тебе? Разве я клялся тебе в вечной любви?       Нет.       Обещал быть верным и преданным?       Нет.       Эта словесная перепалка была унизительной. Они стояли посреди людной набережной и метали друг в друга колкие молнии. Между ними искрило, но не от страсти. Между ними росло напряжение, готовое перерасти в ядерный взрыв. На них оборачивались спокойные местные французы и осторожные туристы. Там, куда Филипп прибыл за языком тела, страсти и любви, он обрел язык скандала. Все это стало его утомлять и раздражать.       Хватит, надоело. Мне наскучила твоя ревность.       Тогда изменись! Сделай так, чтобы я прекратил ревновать.       Зверь обхватил Филиппа за плечи, встряхнул будто подростка непутевого, впадающего в распутное безумие. Ну же, Филипп, поклянись! Пообещай мне! Рука Зверя легла ему на шею, обдав туманом страха и сомнения, пальцы напряглись на шейных позвонках, с силой стиснули. Филипп только коротко вздохнул, и глоток воздуха застрял в горле вместе с криком. Ну же, Филипп, не заставляй меня ждать!!! Иначе… иначе я переломлю ее, сверну как котенку…       Отпусти!!!       Он извернулся, выскользнул из смертельного объятия и пустился бегом куда глаза глядят.       Пару дней назад они гуляли по Парижу, на их плечи мягко ложился благоухающий вечер, ароматы жареных кофейных зерен и свежей хрустящей выпечки. Синематека, у ворот которых на страницах романа Адэра дежурили мечтательные Тео и Изабель. Филипп буквально кожей ощущал сигаретный дым, кольцами укладывающийся вокруг его шеи, дух революции, дух новой французской волны, сменяющий черно-белые провокационно-чувственные кадры Рудольфа Валентино на цветное бунтарство. Театр Шатле, где почти сто лет назад французская публика, эти жалкие и ничтожные мещане, рьяно и злобно освистывала фавна Нижинского. А теперь эта публика рукоплещет фавну Филиппа, они тянут к нему изголодавшиеся руки, они мечтают коснуться его искусного тела хотя бы кончиками пальцев, они проносят его скульптурный образ глубоко в сновиденья, где предаются с ним плотской радости, они просыпаются с его именем на устах, все еще восхищенно и сладко постанывая, ощущая приятную влажность между бедер. Они набирают номер телефона его отеля, посылают корзины цветов и ищут встреч. «Молю Вас, Филипп, всего одна-единственная встреча с Вами…» О, новый век! О, двадцать первый век, ты станешь свидетелем новой эры, новой эпохи восходящей звезды на рассвете!       Голодные, они вошли в ресторан, на открытую террасу, по которой грациозно и ловко лавировали официанты, одетые в современные костюмы-домино. Они заняли столик. Зверь взял Филиппа за ладонь, сжал его пальцы. Это мой лучший вечер, прошептал он низким интимным голосом, отчего сердце Филиппа растаяло. Спасибо тебе, любовь моя.       Любовь моя… Филипп напрягся. Эта фраза неприятно царапнула его изнутри. Все в ней отвращало его, словно навешивая глупый смехотворный ярлык. Он освободил ладонь из настойчивых пальцев.       К столику явился официант. Зверь заговорил по-английски, красивым, мелодичным баритоном, но в то же время требовательным тоном, с каким привык отдавать приказы своим подчиненным. И эта требовательность, как назойливая муха, начинала раздражать Филиппа, она смыкала стены, давила, ограничивала. И, перебив Зверя, Филипп заговорил по-французски, озвучивая их заказ.       Официант просиял от радости. Благодарно закивал головой, унося с собой перечень блюд.       И о чем ты с ним говорил? — лицо Зверя потемнело, подобно летнему небу, в котором собираются грозовые тучи.       Просто сделал заказ.       Нет, не просто. Пусть я не понимаю по-французски, но определить твой тон, с которым ты болтал, все еще в состоянии.       Боже, и что за тон был у меня?       Ты флиртовал с ним.       Нет, это не так.       Не стоит обманывать меня, Филипп.       Я и не думал обманывать тебя. Зачем? С какой целью? Если я захочу флиртовать с кем-то, то ты узнаешь это первым.       И Филипп, послав лукавый, полный надежды на сладкий десерт, молодому человеку, сидящему за противоположным столиком, поднялся из-за стола.       Мне необходимо отойти. Надеюсь, ты понимаешь.       Но Зверь, больно ухватив Филиппа за руку, вернул на место.       Издеваешься? Еще один шаг, и я…       Я больше не могу выносить этой безумной ревности!       Я тысячу раз просил тебя не говорить по-французски! Я просил тебя говорить на английском, чтобы ни одно твое слово не проходило мимо меня! Неужели я слишком много прошу?       Ты жалкий собственник! Средневековый феодал! Ты губишь меня!       Филипп не мог перестать говорить на французском, ведь этот язык, сотканный из чарующих звуков, звуков самой влюбленности и танца, весь балет был построен на французском, и отказаться от языка означало отказаться от самого себя.       Набрав полные легкие воздуха, Филипп все же сделал шаг. Он упрямый, своенравный и своевольный. Иначе быть не могло. Под неодобрительный и недружелюбный взгляд Зверя, он прошел через зал, подав знак молодому человеку. Филипп, я умоляю тебя, остановись! — долетели до его слуха обрывки просьбы.       В туалетной комнате он встал напротив зеркала. Его лицо горело, пылало нездоровым огнем, будто охваченный лихорадкой. Глаза блестели. Филипп пригляделся: в уголках глаз пролегли морщинки тонкой паутинкой. И в уголках рта. Из груди его выбился стон, полный досады и разочарования. Старость, увядание. Они коснулись и его прекрасного лица, его красота, его красивое-красивое лицо. Едва удержавшись от рыданий, Филипп закрыл это уродливое лицо руками, утопил мерзость в ладонях. Скоро, совсем скоро он больше не сможет быть Принцем. Его гений, его дар. Неужели все это растворится в толще прожитых лет? Неужели всю эту красоту смоют многолетние дожди?..       Дверь отворилась, и в проеме показался молодой человек, на которого Филипп лишь бросил короткий взгляд. В нем не было ничего интересного, и уж тем более особенного. Он абсолютно не привлекал Филиппа, сущая посредственность, обыденная серость. Сколько таких уже изо дня в день несли ему свои сердца? Через скольких он уже равнодушно переступил? Боже. К горлу подступил болезненно распухший ком.       Незнакомец тихо заговорил, словно боясь спугнуть мгновение, слова его подобны острожным птицам. Вы меня позвали, начал он, и я не знаю, чем сумел заслужить ваше внимание…       Филипп грубо прервал его речь:       Я красивый?       Вы само совершенство.       Я хочу слышать только правду, без всякой лести.       Я никогда не встречал человека красивее вас.       С кем вы ужинаете?       Мужчина запнулся на полуслове, потупив взгляд. Закусив губу, ответил:       Мой партнер.       Вы его любите?       Да.       А если я попрошу вас оставить его прямо сейчас? Ради меня.       Филипп первым поцеловал мужчину, вкладывая в поцелуй всего себя.       Да. Я на все пойду ради вас.       Филипп в ответ лишь усмехнулся с аристократической небрежностью. И направился к выходу.       Ты мне не нужен. Возвращайся к тому, кого любил до встречи со мной.       Вот и все. Что и требовалось доказать. Все эти слова любви, что шептали ему нежными ночами. Все эти обещания и клятвы. Пустой звук. За ними не было ничего, кроме пустоты. Все эти обреченные на разбитое сердце воздыхатели и любовники готовы были бросить мир к ногам Филиппа, но нужен ли ему мир, когда в душе его война. Ежедневная, ежеминутная борьба со смертью, с собственным гниением. Зачем ему мир, если он смертен. Зачем ему мир, если он не в силах стать бессмертным, вечно юным и прекрасным. Зачем ему мир, если в нем не будет танца. И не знать ему покоя.       В дверях туалетной комнаты показался Зверь, разъяренный медведь, готовый неуклюжими лапами задрать любого встречного у него на пути. Кулаки сжимались, грудь раздувалась, а глаза налились кровью. Молнией он метнулся к незнакомцу, этому напуганному воздыхателю, что минуту назад готов был ради сиюминутной близости с Филиппом, сиюминутного чувства обладания прекрасным юношей, предать долгие любовные отношения, предать человека, который продолжал его любить и ждать за столиком в глубине ресторанного зала. Зверь схватил мужчину за лацканы пиджака, прорычал прямо в лицо: я тебя сейчас убью…       Довольно. Как вердикт произнес Филипп. Оставь его.       И Зверь, униженный и пристыженный собственной яростью, собственной неспособностью обуздать гнев, опустил руки. Пошел вон, рявкнул он незнакомцу, который, пользуясь удачным моментом, змейкой выскользнул из помещения, обдав Филиппа запахом трусости и подлости.       Филипп шагнул к Зверю и положил ладони на горячую, вздымающуюся грудь. В звериных глазах плескался океан гнева, пальцы намертво стиснули пальцы Филиппа, отчего тот представил их силу, несущую роковую кончину, на собственной шее, и его охватило восторженное возбуждение, низ живота наполнился волнующим, бархатным и темным желанием, какое испытывают мужчины, глядя на образ Святого Себастьяна, чья мученическая красота заставляет их проливать его невинную кровь, а плоть подвергать сладострастным пыткам.       Отлично провел время? — в голосе Зверя звенела сталь.       Ужасно. Ужасно проголодался.       И направил ладонь Зверя себе на пах.