Фавн

      Алиса              Выходные я провела в нервном напряжении. С субботы на воскресенье не могла уснуть, все ворочалась, скручивая простынь в жгут. По комнате в холодном лунном свете плыли образы: вот Женя возвращается домой, с крайним любопытством его рука ныряет в рюкзак за конвертом, с минуту он не решается распечатать его, но все же под напором одолеваемых чувств вскрывает письмо. А дальше…       А дальше фантазия меня не пускала. Признать поражение мне не хватало духу, потому что всеми силами я призывала победу.       Если звезды позволят, то мы с Женей станемся новыми Ромео и Джульеттой, что способны разделить любовь лишь с тайной ночи. Была в этой фантазии особая прелесть, когда сердечное чувство переплетается с опасностью быть разоблаченными.       Я знала, что мама не одобрит нашу любовь.       Отныне она строго следила за моей личной жизнью. Еще раз у директора краснеть за тебя я не стану, твердила она, добавляя: знаю я вашу современную молодежь, что вы там читаете и что смотрите — вон, по телевизору одни девки голые! Еще школу не закончили, а уже аборт сделали!       На этой фразе я ощутила, как волна стыда и позора обволакивает меня с ног до головы. Краснею до корней волос. И думаю, значит, мама догадалась, что я читала ее эротические любовные романы. Неужели я совершила ошибку? Вернула книги в ином виде? Испорченный корешок? Согнутые страницы? Что?       Ее взгляд пристальный, рентгеновский. Истинный сотрудник НКВД. Взглядом она обшаривает мои карманы на одежде и карманы в душе, трясет мои тайнички. Не выдерживая пытки, я сдаюсь. Слезы заливают лицо, в горле распухший ком от содеянного мной отвратительного поступка. Мам, я это… читала твои книги.       Она качает головой, поджав губы. Я так и знала, так и знала. Алис, ну что с тобой не так, а? Ну почему ты это делаешь? Почему я вечно из-за тебя краснею? В кого ты такая родилась, а? Алиса, скажи, не молчи!       Потом мама уходит к отцу и жалуется. Ее лицо и шея покрылись красными пятнами, взгляд стеклянный, осоловелый. Ее жгучая боль рвется из нутра, она по-настоящему огорчена мной, той, что вечно разочаровывает, той, что расстраивает, той, что лишает материнское сердце покоя. Отец слушает молча, лишь желваки зло перекатываются под щетинистой кожей. Я смотрю на отца и понимаю, что он представляет, как я взахлеб зачитываюсь горячими постельными сценами, как разжигаюсь похотью, как превращаюсь из юной девушки в вульгарную блудливую девку. В ту пору фигура отца вмещает в себя весь мужской мир, и весь мужской мир нацелил на меня свой испытующий взгляд, так кто же ты, Алиса, чистая целомудренная девушка или проститутка? И отец, словно читая мои мысли, произносит: ты что, Алиса, хочешь быть, как Катька с четвертого этажа, та целыми днями сидит на лавке с одними пацанами, обжимается бессовестная у всех на виду, как ей не стыдно, как ее родителям не стыдно, дочь практически шлюхой стала, ты этого хочешь? Хочешь нас опозорить? Хочешь школу с пузом окончить? Хочешь перед мужиками ноги раздвигать?       Во рту у меня пересохло, будто раскаленными камнями набился. Чувство стыда настолько сильное, что я невольно допускаю мысль, что было бы здорово, если бы в понедельник по дороге в школу со мной что-нибудь плохое случилось, чтобы я исчезла из этого мира, унесла в его пучины тьмы свою тьму, избавила родителей от страдания.       Хватит нам врать! — сквозь слезы шепчет мать и вдобавок рассказывает отцу еще о том, что я трогаю себя там, между ног.       Отец замирает в неловкой позе, подобно боевому солдату на вытяжку. Рот округлился в тупом изумлении, а брови поползли наверх. Ну я вообще не знаю, что тут можно сказать, бесстрастным тоном подводит итог он. Отец бессилен, и мать громче всхлипывает. Это ты так ее воспитала, это ты упустила, только тебе и расхлебывать!       Лежа в постели, обдумывая свой поступок — письмо возлюбленному, я вспоминала этот разговор с родителями на кухне, где сначала в виде преступницы выступала я, а потом мать, которая оправдывалась с таким неистовым рвением, что разозлила вконец отца. Несколько дней после они играли в молчанку, злясь друг на друга. И сейчас, когда я решилась отправить письмо, когда дело сделано и нет пути назад, меня охватили сомнения и ужас. А что, если Женя узнает, кто я на самом деле? Существо с отвратительными мыслями и отвратительным телом. «А что, если ты влюбишься в хорошего и порядочного мальчика, а он узнает, чем ты там у себя между ног занимаешься?» — то ли спрашивала, то ли утверждала позже мать. «Тебе не стыдно, Алис?» Стыдно, я твердила, что стыдно. «Ну разве хорошие девочки так себя ведут, почему у тебя все мысли о каких-то мерзостях? Ну где-ты такое вообще увидела? Мы с отцом подобным образом себя не ведем! Может, ты с кем-то начала дружить? Скажи, Алис, это кто-то тебя этим гадостям учит, да?» Нет, никого нет, я ни с кем не общаюсь, никто не хочет со мной общаться. «Ну так подумай почему? Кто захочет дружить с такой непорядочной девочкой? Да в наше время мы себе такого не могли позволить! Чтобы девочка оголялась вот так прям, чтобы трогать себя непристойным образом, это же вообще уму непостижимо, в таком-то возрасте? Мы в этом возрасте еще в куклы играли, не думали ни о мальчиках, ни о любви какой-то, какая там любовь, боже упаси?! Господи, да что вы еще в этом возрасте понимаете-то? Ты, Алис, думаешь о мальчиках, да?» Нет, солгала я, ни о ком я не думаю.       Но в эту ночь я думала только о Жене. Силой мысли посылала ему сигналы, знаки. Я закрыла глаза, представляя, как он, подобно рыцарю в сияющих доспехах, на плече которого развевается мой шелковый платок, мчится ко мне сквозь тернии, к своей одной-единственной звезде по млечному пути, чтобы спасти. Он уведет меня, возьмет за руку и уведет по лунной тропе. Он познакомит со всем миром, а мир его чистый и светлый, разноцветный и многоголосый. Он отведет меня в кино, и я наконец-то узнаю, что же это такое, темный зал с мягкими бархатными креслами и большим экраном. Я никогда не была в кино. Родителям было некогда посещать развлекательные мероприятия, и они не одобряли мое желание пойти в кино. Зачем, говорила мама, если этот же фильм потом покажут по телевизору. Ты, Алис, еще ничего не соображаешь, ты еще глупая, добавлял отец, ты думаешь, что в жизни все вот по щелчку происходит, раз, и в кино билет, а ты знаешь, сколько стоит билет? Вот то-то и оно. Да и вообще, с кем тебе туда ходить-то? Подружек у тебя нет, а одной сидеть в зале как-то непорядочно, мало ли что о тебе неприличное подумают, как потом замуж тебя возьмут с такой репутацией, скажут, что ты, как Катька с четвертого, та тоже все одна шляется по городу, то туда, то сюда, блудит, а соседи-то все видят, все о ней судачат, кому она такая потасканная достанется, кто ее замуж-то возьмет?       Этой неуютной и какой-то на редкость зябкой ночью я пришла к выводу, что любовное послание — это самая большая ошибка в моей жизни. Ни Маша Троекурова, ни Татьяна Ларина ни единым словом, ни единым жестом, ни единой мыслью не могли бы опорочить себя. В их златокудрых ангельских головках не могло зародиться нечто дьявольское, им неведомы плотские искушения, само слово «плоть» оскорбительно в отношении их образа, лишь чистая душа ангела. Разве можно было подумать, чтобы Маша или Татьяна под покровом ночи, притаившись под тяжестью одеяла и затаив дыхание, опустила руку себе между ног, чтобы проследить очертание невинной чистоты, очертания девственного цветка, который должен сорвать исключительно муж. Или коснуться себя в поисках телесного эгоистичного удовольствия… Нет, нет и еще раз нет! Я подумала о Жене в роли того самого верного и преданного мужа в первую брачную ночь, и тошнота подкатила к горлу. Он должен будет сделать это со мной, чтобы убедиться в моей чистоте. Но чиста ли плоть, когда мысль греховна? «Разве тебе, Алиса, не стыдно думать о таком?» — так бы сказала мать. И отец, качающий пренебрежительно головой.       Решительно я поднялась с кровати, включила ночник и достала маленькое зеркало. Я должна была довести дело до конца. Теперь я могла рассмотреть себя как следует. Рассмотреть то, из-за чего все так пекутся. То, что стоит зачастую дороже человеческой жизни. То, о чем только и болтают одноклассники. То, что пытаются разглядеть парни, задирая красивым девочкам юбки. То, что кто-то берет силой и грубостью. То, что я обязана беречь до конца дней в виде чести и достоинства. То, за что Катьку с четвертого готовы растерзать толпой.       Увиденное меня разочаровало. С таким же успехом можно было посвящать высокопарные оды пупку или уху. Неужели ради этого проводились рыцарские турниры? Неужели ради этого пала великая и непобедимая Троя? Меня охватило невероятной силы отвращение. К себе. К собственному телу. К тому, что за этот маленький клочок плоти между ног, за его какую-то неведомую чистоту, мать готова меня пороть ремнем в кровь, а отец отвернуться как от прокаженной. Мне хотелось взять острый нож и разом отсечь эту штуку, вырезать ее как что-то червиво-гниющее, причиняющее одни душевные страдания. И тут я заметила кровь. Начались месячные. Открытая зияющая рана, что кровоточит и кровоточит, а переставая кровоточить и иссыхая, теряет собственную ценность на людском рынке отношений. Этот розово-кровавый беззубый рот, в который за цветком должен нырнуть мой Женя, мой рыцарь без страха и упрека, мой Дубровский, мой благородный Робин Гуд. Омерзительно. Я презирала себя. «Как тебе не стыдно, Алис, о таком думать?» Стыдно. Потому я и окончательно и бесповоротно решила, что если, Женя ответит мне взаимностью, то никогда, никогда он не узнает про мой позор под подолом платья. Я — Алиса, сторонница вечной лжи.                     

***

             Воскресенье началось с неожиданной новости. За завтраком мама предложила мне сходить за покупками.       Давай купим тебе красивое платье, сказала она.       Ей вдруг показалось, что в последнее время они с отцом были слишком строги ко мне.       По правде говоря, я не знала, радоваться или огорчаться. Мы так мало времени проводили вместе с матерью. Кровные родственники, одна плоть на двоих. Но насколько же мы были чужими друг для друга, ни одной точки соприкосновения.       В ту пору мать казалась мне врагом. Я не испытывала к ней ни одной положительной эмоции. Я читала книги, в которых были матери, способные грудью заслонить свое чадо, защитить ценой собственной жизни. Я смотрела фильмы, где мамы расчесывают своим дочерям волосы перед сном, ложатся с ними в постель и читают сказки. Поцелуй на ночь, пожелание доброй ночи и волшебных снов. Я смотрела на свою мать, холодную и отчужденную, как высокомерная верхушка айсберга, и во мне клокотала ярость вперемешку с обидой. Почему она не могла быть той мамой из книг и фильмов? Молча я задавалась вопросом и не находила ответа, потому что спросить напрямую означало предательство.       Она приходила под вечер с работы и уставшим голосом говорила: «Не сейчас, Алиса, я устала. Иди к себе в комнату. Мне некогда с тобой беседовать». Уходи, отстань, не мешай. Господи, Алис, ну разве это проблемы? Вот у меня да, проблемы! У тебя в таком возрасте не бывает проблем. Не выдумывай! Хватит обманывать. Хватит сочинять. Дай мне отдохнуть, в конце концов! Я устала, а ты что-то вечно от меня хочешь! Достала!       Мы никогда не были теми, кого можно было назвать подружками. Мы никогда не смотрели вместе телевизор, чтобы вот так — на одной подушке, голова к голове. Мы никогда не хихикали над чем-то глупым и забавным. Никогда не делились секретами. В ту пору я знала одно: все самое ценное я должна утаить от матери, иначе она доберется до моей сокровищницы, схватится руками и уничтожит. Она уничтожала все, что я любила.       Впрочем, ее плохое настроение быстро улетучивалось, когда возвращался отец. Мы ужинали, и они мило беседовали. И стоило мне вставить хоть слово в беседу, как мать резко обрывала меня на полуслове: «Ты разве не видишь, что взрослые разговаривают? Я разве тебя не учила молчать, пока взрослые не договорят?»       Я злилась на нее. И не понимала, отчего так? Тогда мне было неведомо то, что испытывала мать. Как оказалось, всеми силами она боролась за отца. Та женщина, с которой он прогуливался и с которой был замечен мной. Разлучница. Она существовала там, на теневой стороне отцовской жизни, подобно ночным страхам, ночным монстрам, обитающим под кроватью. Стоит отцу выключить свет, и монстр проглотит его. Мама и была тем самым светом, что удерживал отца от морального падения.       Однажды глубокой ночью я слышала, как отец встал с кровати, оделся и вышел из квартиры. Он ушел туда, к ней, во тьму.       А на следующий день я спросила его, зачем он ходил куда-то ночью?       Тебе, Алис, приснилось, сквозь зубы процедил он.       Да, Алис, тебе приснилось, повторила мать. Приснилось.       Наверное, в какой-то из этих периодов жизни я перестала точно понимать, где реальность, а где мои выдумки. Когда двое взрослых прямым, уверенным и настойчивым тоном говорят, что тебе приснилось, начинаешь неохотно, но с долей убеждения думать, что с ума сходишь именно ты. Ведь с ума сходят по одиночке, не так ли?       Я не любила магазины, и до сих пор не люблю. Эти зазывные, манящие и кричащие витрины. Манекены, имитирующие счастливых модных людей из мира глянца. Эти уродливые пластмассовые чудища с нарочито вывихнутой идеальной фигурой.       В моем старом маленьком городке N не было магазинов одежды. Имелся центральный рынок, где всяческая примерка одежды в любую погоду проходила неизменно на истрепанной, залитой грязью, узкой картонке. Центральный рынок на то и центральный, что именно в его кругах кипела, копошилась жизнь. Только здесь можно было сразу же встретить всех тех, кого ты избегаешь и видеть вообще не желаешь. Причем встречи нежелательные могли случаться прямо на одних и те же картонках.       Большой же город N пестрел бутиками, подобно новогодней гирлянде. Бутик модной одежды. Бутик модных шляпок. Бутик модной обуви. Бутик модных ароматов.       Я ненавидела эти бездушные коробки шмотья за то, что половина моих одноклассников одевались именно здесь. Здесь им выдавали полноценное право, золотой документ, позволяющий унижать других, и они им пользовались в беспредельном порыве. Именно из этих бутиков выходили на высоких шпильках, оставляя за собой приторно-сладкий шлейф итальянских духов, женщины, вслед которым мать, словно камень, бросала «Шлюхи!», потому что замечала, с каким животным вожделением, с каким масленым взглядом этих «шлюх» провожал отец. И именно из этих бутиков зачастую павами выплывали пышно разодетые, густо накрашенные, обильно надушенные женщины, что закатывали глаза, если встречались с нами, или такими как мы, презрительно вскидывали головку, заставляя колыхаться тщательно уложенные прически, и фыркали: «Кто пустил сюда это отребье? Здесь вообще-то приличные люди одеваются! Охрана, где охрана?».       Я возненавидела магазины, их отполированные до блеска стеклянные двери за приобретенную на многие годы вперед дурную привычку — искать в них собственное отражение. Я гляделась в них как в зеркало. Всегда и везде, не пропуская ни одной зеркальной поверхности. Мне нужно было знать, как я выгляжу, все ли идеально? Прическа, волосок к волоску, из моей сумочки никогда не исчезала расческа, всегда готовая к труду и обороне. Макияж. Не осыпалась ли тушь, не размазалась ли помада? А платье? Не помялось ли? Не свесился ли с боков и щек лишний килограммчик? Заложница собственного отражения, я сходила с ума, если поблизости не находила зеркала, иначе все пропало, все теряло смысл. В чем смысл, если все старания шли насмарку, вся ложь, нанесенная густыми мазками на лицо, пускала трещины, дробила маску лицемерия, вскрывала гнойными нарывами мою ложь?       И все же в тот день вдвоем с мамой мы отправились по магазинам.       Не любила я этих походов вот по какой еще причине.       Мы заходили в отдел. Я шла позади, мама впереди. Мама выбирала мне одежду, исключительно она. Потому что только у нее имелся вкус к красивой одежде, все остальное, на что обращала внимание я, она называла безвкусным. Алиса, у тебя совершенно нет вкуса, и это очень и очень странно, ведь ты девочка, а девочка всегда должна быть красиво одетой. Все, на что я указывала пальцем, приводило ее либо в дичайшее изумление, либо в бешенство. Неужели ты хочешь носить такую одежду? Неужели тебя не волнует, что о тебе подумают мальчики?       И последний вопрос порождал во мне крайнюю степень замешательства. Неужели тебя, Алиса, не волнует, что о тебе подумают мальчики? Волнует, конечно, волнует, думала я. Но отвечала нет, потому что, сказав утвердительно, мать наверняка бы завела свою излюбленную пластинку: ну вот опять ты думаешь о мальчиках, ты о чем-нибудь еще можешь думать? Я терялась, боялась ответить не так как следует, а как следовало? Не понимала, во мне росли тревожность и пожизненный страх, я устала лавировать между ответами, между родительскими настроениями, чтобы навсегда стать угодной и удобной.       Она заводила меня в примерочную и ждала, когда красивой принцессой из сказки я явлюсь к ее просвещенному в вопросах стиля взору. Всякий раз я отдергивала занавеску и выныривала на свет божий, опустив глаза в пол. Мать не в силах была скрыть разочарования. Иди, переоденься. Снова мимо. Давай, еще раз переоденься. И вновь осечка. Господи, Алис, ну что ты такая у меня нескладная родилась, а? Глянь на себя в зеркало! Ну чего ты сутулишься? Стоишь, как будто камни проглотила, ну-ка, расправь плечи, голову выше, грудь вперед, живот втяни… Снимай, не позорься, все висит на тебе, как на чучеле огородном, снимай! Так и будешь ходить как чучело, ни один парень на тебя не посмотрит!       Стоя в примерочной, под чудовищным освещением, превращая любого человека в людоеда, я ненавидела себя. Эти широкие плечи, словно у робота, эти костлявые выпирания, прячущиеся под складками ткани. Во мне не было ничего женственного, сочного, округлого и мягкого. Одни сплошные углы и колкости. Суповой набор. Вешалка. Стиральная доска. Карандаши в стакане. Кости для собак.       Мне вспомнился один случай.       Однажды к нам в гости пришли знакомые родителей, кто-то с работы. Две семейные пары. При знакомстве одна из женщин обняла меня, и тут же очень резко отпрянула, как будто соприкосновение случилось с кем-то заразным. Боже, какая ты худая! Она метнула взгляд, полный укора и упрека, в моих родителей, вы что, ее совсем не кормите? Родители попытались сформировать из упрека шутку, глупую и совершенно не смешную, но было поздно, потому что упрек подхватили остальные. Тебе нужно больше кушать! Ты, наверное, как и все девочки твоего возраста, сидишь на диете? Хочешь мальчикам нравится, да? Вот только запомни, мальчикам не нравятся такие худые девочки, мальчикам нравятся пышнотелые, чтобы и попка, и грудь были, а ты худющая как скелет! Разве это дело? Как же тебя жених-то найдет, тебя же из-за дерева не видно! А если ветер налетит? Тебя же унесет! Тебя же в первую брачную ночь муж потеряет в постели, а если найдет, то поранится о кости! Запомни, мужчины не собаки, чтобы на кости кидаться! А как ты рожать собралась? Ты же умрешь при родах! Ты что, хочешь быть кисейной барышней? Сейчас такие барышни мужчин не интересуют! Кушать надо! Но только много не ешь, потому что толстые никому не нравятся, толстые еще хуже, чем худые, худую хоть откормить можно, а толстые ленивые, ты же, Алиса, не ленивая девочка, да?..       Я была всего лишь подростком, который краешком касался большого мира. И абсолютно каждому было дело до моей жизни, моего тела, моего внутреннего «я». Вся моя жизнь только и крутилась вокруг мифических мужчин будущего, с которыми то под страхом смерти запрещалось общаться слишком тесно, то, наоборот, мужская фигура ставилась во главу угла моего жалкого существования. Жалкое оно было оттого, что я еще на путь истинный не встала, а вот когда, Алиса, взрослой станешь, замуж выйдешь, детей родишь, вот тогда и начнется настоящая жизнь, а до замужества, считай, и не жизнь…       Стоя в примерочной, я надевала все эти мутные фразы на себя, примеряла их, и сидели они на мне как влитые. Раздираемая злостью, кулаком я ударила в зеркало. В ту жалкую, ничтожную уродину, обреченную на вечное одиночество и страдания. Лишь красота заслуживает счастья. Лишь красота имеет право требовать, требовать, требовать. Жертв.       Испуганная шумом, мать заглянула в примерочную, ты чего? Ничего. Все в порядке? В полном.       В тот день в пакетах мы все же унесли с собой обновки. Тем же вечером подобно нарядному праздничному столу, ломившемуся от изысканных угощений, я выходила в центр гостиной, одетая в обновки, платье в крупный черно-белый горох и короткая юбка с блузой. Покрутись, просила мать, покажись отцу. Отец, равнодушной, утомленной многовековым писком моды, статуей мерил новую меня пустым взглядом. Покрутись еще раз! Ну как? Нормально. Нормально? Ну да, обычно, обыкновенно. Тебе разве не нравится? — спрашивала она отца, и в голосе ее звучала неприкрытая обида, ведь это ее выбор, ее вкус. Да откуда я знаю?! — вскрикивал отец. Ну, конечно, с нами ты ничего не знаешь и не понимаешь, зато в других местах ты специалист, да? Как там ее, а? Эта твоя… наверное, одевается по последней моде, да? Ну чего ты начала-то? — отец прятал взгляд в надвигающихся сумерках, отчего выглядел побитой собакой. Ты думаешь, продолжала мать, за мной ухажеры не волочатся? Еще как! Если захочу, то найду с кем провести вечер, понял? Ну, елки, ну чего ты опять начинаешь, а? Сказал же, что мы с ней больше не этого…       Той ночью я не могла уснуть. Думала о том, как завтра встречусь с Женей. Мне хотелось узнать будущее, заглянуть в него хоть глазком, на минуточку, на секундочку. Именно в такие, важные и животрепещущие, эпизоды так сильно хочется верить в сверхъестественное, волшебство, магию, вещие сны, гадания, карточный пасьянс. Приоткрыть завесу туманного будущего, подглядеть, подсмотреть, ухватить кусочек расплывчатой тайны. Тихонько я поднялась с измятой и беспокойной постели, на цыпочках прошлась к столу и зажгла ночник. Взяв первый попавшийся томик, зажмурила крепко-крепко глаза и загадала вопрос: ответит ли мне Женя взаимностью? Открыла на случайной странице и ткнула пальцем в строчку. Сущая околесица, ей-богу. Ничего не понятно, что было, что будет, чем сердце успокоится… Из коридора послышался шорох, и я быстро погасила свет, вернувшись в постель.       Через несколько минут обладатель шороха топтался у порога комнаты, и сердце мое бешено заколотилось. Я знала, это была она. Пришла, чтобы снова влезть в мои мысли, сны, мечты. Как вирус, инфекция, она пустила в мое нутро извилистые и когтистые корни, держит душу мою на привязи, в ошейнике, на цепи. Она хочет знать все, о чем думаю, чем дышу. Я бледная тень ее былого величия. Я представила вопросы, градом осыпающиеся на непокрытую голову: не спишь? опять о мерзостях думаешь? трогаешь себя? Опять, опять, опять… Но мать решительно направилась к шкафу с одеждой, открыла двери и вытащила какие-то вещи. И точно так же решительно, не издав и звука, удалилась…       До сих пор, до сегодняшнего дня, картина увиденного запечатлелась в памяти, как дважды два, разбуди ночью — скажу «четыре». Так и мать. Вот она стоит в ванной комнате перед зеркалом, прикладывает мое новое в черно-белый горох платье к своему телу, кружится, вертится, красуется, любуется. На губах блуждает игривая улыбка, глаза задорно блестят. Видела ли я ее когда-нибудь такой счастливой, как в эту минуту? Нет, никогда.       Спустя несколько лет я припомню ей этот момент. «Такого не было, ты снова выдумываешь!» — опровергнет она, но в этот раз смущение выдаст ее. «Я не сумасшедшая, мама, не сумасшедшая!». Но той ночью я ненавидела ее всем своим созданием. Еще никогда я не была похожа на нее, как той ночью. Это платье, разумеется, она приобрела для себя, для себя-подростка. И в зеркальном отражении ей лукаво подмигивала не замужняя, измотанная, уставшая и ошалелая тетка, а молоденькая, очаровательно юная и хорошенькая, еще не измученная липкой тягомотиной жизни девчонка. Такая же, как я. Такая же, какой я всегда мечтала стать. Я ненавидела ее, потому что знала, что повторю ее судьбу. Что поводок в ее руках со временем не станет длиннее, он станет привычным ежедневным аксессуаром, а в ошейнике можно разглядеть превосходное ожерелье, оттого и до сегодняшнего дня я зависима от ее безупречного вкуса. Как мне? Ты одобряешь? Наверное, мне не следует этого надевать? Я всегда жду ее вердикта, и она его выносит, как и положено справедливой, но слепой Фемиде: немедленно снять, не позорься! В эту минуту я ненавижу себя за послушание, за рабскую покорность, ненавижу себя за слабость, за непреодолимое отсутствие сопротивления, за невозможность разорвать кровные узы. Однажды заведет она разговор. «Помнишь, ты как-то видела отца с ней, они гуляли, ты его узнала, а он…» А что он? «Ну он сказал, что ты обозналась». И? «Так вот, ты не обозналась, он и вправду уже встречался с ней». Ну что ты, мама, я все выдумала. «Нет-нет, Алис, я тогда тебе велела так думать». Нет, мамочка, я все выдумала, не было ее! «Алис, ну что ты начинаешь, а? Я же признала, черт возьми!» Нет, нет, нет, нет, нет. «Ну ты что, хочешь, чтобы я перед тобой извинилась, что ли? На колени упала и лоб разбила? Делать мне, что ли, больше нечего, как ерундой маяться!» Конечно, я отвечу «нет», никаких извинений мне не нужно от бедной и несчастной мамочки, но в душе будет злобно скрести ядовитое желание — да, я хочу твоих извинений! «Не собираюсь я извиняться, вон пусть отец перед тобой извиняется!».       Утром я надену новое в черно-белый горох платье, украду из маминой косметички черный карандаш для подводки глаз и тушь, чтобы в школьном туалете, запершись в кабинке и уткнувшись в крохотное зеркальце, сделать себя красивой. Чтобы придать лицу здоровый и цветущий вид, ущипну себя за щеки. Больно, ну а что поделать? Красота требует жертв. На ватных ногах, с колотящимся сердцем и потными ладошками я войду в класс. Пол плыл под ногами и вокруг все кружилось. Куда деть глаза, я не знала. Все должно было разрешиться сиюминутно, или я стану самым счастливым человеком на свете, или все пропало. Я подняла глаза и увидела, что одноклассники кучкуются у парты Жени, моего Жени. Он сидит за столом, а они словно назойливые и бессовестные мухи окружили его, такого сладкого, ароматного, сахарком припудренного, сложили мохнатые лапки ему на сильное плечо, глазища вытаращили, рты разинули. Над ними в воздухе витал интерес, такой плотный и густой, что подними руку да ткни пальцем, будто в лесной, утренний и грибной туман. В руках у Жени мое письмо, которое он зачитывал вслух, порождая взрывы неконтролируемого истеричного хохота. Ой, гляньте-ка, Ларина наша собственной персоной заявилась, здрасьте! Да она еще и нарядилась, наверное, думала, что Жека ее на свидание пригласит! Вот же дура!