Фавн

      Слава              Он двигался бесшумно, как тать в ночи. Не поднимая головы, не выпуская истрескавшихся от мороза рук из карманов, не привлекая внимания. Если его спросят, какого черта он тут околачивается, то у него уже ответ наготове: жду автобус, замерз, решил зайти погреться. И покажет руки, эти костлявые пальцы, обтянутые сухой и шершавой, как газетная бумага, кожей. В эту минуту он был похож на дикого зверька, учуявшего миску с молоком: прислушивался к шороху, ловил по воздуху опасные запахи, вострил уши и выгибал угрожающей дугой загривок. Цап! Он схватил сонную, зазевавшуюся добычу. Цап! Еще раз, удача благоволит ему. Цап! Цап! Цап!       Цап! И чья-то жесткая рука ухватила его за капюшон. «Попался, сукин сын!» Слава вывернулся, изворотился, как уж на раскаленной сковородке, избавляясь от толстовки. Он бросился вперед, промеж рядов магазина, сворачивая за собой их содержимое, туго закрученные банки консервированных горошка и кукурузы с грохотом валятся на пол. Заметая следы, расчищая путь к бегству, он должен бежать только вперед, нельзя оглядываться, нет времени на размышления. Бежать, бежать, бежать. Там впереди, всего в нескольких метрах, выход. Он должен успеть, осталось чуть-чуть…       Слава падает навзничь на грязный пол, придавленный чьим-то тяжелым телом. Тяжесть веса невыносима, она выбивает из груди дух. Ребра трещат, воздух со свистом продирается сквозь сжатые зубы. Как котенка, Славу тащат за шкирку, поднимают, но он сопротивляется, машет руками и ногами, подобно марионеточной тряпичной куколке, Петрушке, которую сейчас будут больно бить дубинкой по голове на потеху оголтелой публике. Он кусается, впивается клыками в мягкую податливую плоть руки, отчего его мучитель вскрикивает, рефлекторно разжимая пальцы. Слава вновь падает на пол. Нужно быстро вскочить, подняться, дать деру, ведь там на выходе, за углом магазина его ждут приятели, они ждут добычу, чтобы поделить ее на честные куски. Слава отчаянно пытается вырваться на свободу, но сильный, хлесткий удар сбивает его с ног, он задыхается от ударов, пинков, он корчится от боли, сжимается в болезненный узел, возвращая телу девственную позу эмбриона. Его опять тащат по полу, тяжело волокут, подобно набитому соломой пыльному мешку, и на этот раз Слава не сопротивляется, он позволяет оттащить себя в служебное помещение. Там его затолкали в тесный угол. В лицо бросили толстовку комом. «Сиди и не дергайся, урод малолетний!» И Слава не дергается, лишь поджимает под себя колени и укладывает на них голову, чтобы пережить, перетерпеть ноющую, пульсирующую боль в каждой клеточке тела. «Ща ментов вызову, допрыгался у меня! Думал, я не выловлю вас, тварей?»       Хотелось пить, смертельная жажда душила. В сухих уголках рта запеклась кровь, своим металлическим вкусом вызывая тошноту, и Слава с горечью раз за разом сглатывал подступивший комок. Так проходит время, летят часы, до тех пор, пока душная, вонючая, пропитанная запахом горелого растворимого кофе и лапши быстрого приготовления служебка не наполняется людьми в форме. Слава уже знает, что к чему. Милиция, инспектор по делам несовершеннолетних. Позади маячит мать. Вся бледная, потная, капельки пота зависли на лбу и над верхней губой. Размазанная помада, тушь тенью опала под глазами. Локтями она расталкивает столпившихся, двигает их в стороны, приближается к Славе, как неотступная, неизбежная, смертоносная волна-цунами. Замахивается и с силой бьет его по щеке одной, затем по второй. «Эй, гражданочка, ну зачем вы так?» Милиционер хватает мать за руки, движения его осторожны, законопослушны, он держится в рамках закона, не переходя черту. Он мне всю душу вытрепал, кричит она, ненавижу его! Господи, ну что мне с тобой делать?! Под неловкие и смущенные физиономии присутствующих мать начинает рыдать, мокро всхлипывает, сотрясается всем телом. «Ну успокойтесь, пожалуйста! Дайте воды!» Мать жадно глотает воду, захлебывается, и вода, проливаясь, сбегает по подбородку. «Ну вот, так-то лучше!»       Представитель администрации магазина уже ждет не дождется, когда закончатся все эти трагикомические страдания, и присутствующие перейдут к делу. Демонстративно он барабанил пальцами по столешнице, на которой вальяжно разлеглась добыча Славы, его сегодняшний улов. Жевательная резинка и шоколадные батончики. Мать снова влепила Славе оплеуху, отчего голова его мотнулась взад-вперед. «Слушайте, он же ребенок! Хватит его бить! И так вон весь избитый!» В тоне милиционера Слава уловил нежные, сострадательные нотки, и даже когда тот дотронулся до его лица кончиками пальцев, Слава не отпрянул назад, не отмахнулся от этого жеста жалости. «А на вас мы сейчас, между прочим, тоже протокольчик составим!» — это он уже охраннику магазина, который топтался в проеме служебки, переваливаясь с одной ноги на другую. Какой еще протокольчик? За что? «За причинение тяжких телесных несовершеннолетнему! За какую-то шоколадку так пацана отделать!» Да этот пацан искусал меня, вон, глядите, как опухло! И охранник сунул под нос милиционера укушенную ладонь, на мякоти которой красовались фиолетовые следы резцов. Этот гаденыш напал на меня, я защищался! «Ну это мы уже в ходе дела решим, защищались вы или же нет. А сейчас в больницу поедем, надо бы повреждения зафиксировать». И Славе руку протянул, подняться сам-то сможешь? Смогу. Ты, парень, опирайся на меня, да, вот так. И вот так потихоньку, по шажочку, Славу усадили на заднее сиденье милицейского бобика, рядом уселась мать, все повторяющая: «Это теперь что, нас всех на учет поставят, да? Как неблагополучных?» А милиционер в ответ, пространно пожимая плечами: «Как комиссия решит. Вы, главное, так не волнуйтесь, главное, чтобы у парня никаких травм серьезных не обнаружилось». Мать, округляя глаза: «Как это не волнуйтесь? Да это же клеймо на всю жизнь! Как теперь людям в глаза смотреть?!» Ну вы как-то получше за сыном следите, пусть отец с ним поговорит по-мужски, что ли, или отдайте его в какую спортивную секцию. На вид парень-то толковый, поди связался с шайкой какой, да? На что Слава промолчал, уставившись в окно, за которым мелькал уныло-серый пейзаж однообразных пятиэтажек. Мать вновь заплакала: «Да нет у него отца, мы с ним уже давно разошлись, несколько лет как, а с отчимом у них почему-то не складывается…» Ну вы это, как-то там сами, семейное ваше, решите, ладно?..       Прошлый раз Слава отделался профилактической беседой. С поличным его взяли на кассе. Заломили руки, давай-давай, выворачивай карманы. И Слава выложил на металлическую подложку упаковку жевательных конфеток, ассорти, зеленое яблоко, клубника, лимон и дыня. Господи, ну неужели тебя дома не кормят? — кассирша от негодования раздула щеки. Кормят. А зачем тогда воруешь? Не знаю.       Слава и в самом деле не знал зачем, оттого и не мог объяснить. В магазинах он брал не то, что душе хочется, а то, что удачно в ладонь ложится. То, что незаметно можно умыкнуть в карман. Другие мальчишки из компании брали то, на что глаз прожорливый падал и слюна текла. Они облизывались, исходили слюной, набивали карманы всякой всячиной. Теряли половину при побеге. Всей компанией они галопом неслись через оглушенные вечерней усталостью дворы, хохотали до коликов в животе и слез в глазах. За ними гналась охрана, один или несколько: тучные, тяжелые, страдающие одышкой и серостью лица от чрезмерного курения. Однажды один из мальчишек, пока охранники, сломавшись пополам, восстанавливали сбитое дыхание и хватались руками за выскакивающее из груди сердце, приспустил штаны и показал им голый зад: вот вам, придурки! Сама дерзость текла в их жилах, пьянила, и охмелевшие они совершали очередной набег на очередной магазин, выказывая очередное пренебрежение загнивающим устоям общества. Их ловили, прижимали к земле, гнули, заставляли корчиться и извиваться, но сломить дух бунтарства было невозможно.        Компанейская душа их требовала дорогих забав на свободные от чьей-либо собственности деньги, используя дешевые приемы. Бабушка, бабушка, дай, пожалуйста, денежку на хлебушек, а то свои я потерял по дороге! Если приду домой без хлеба, мама заругает! Тетя, тетя, дай, пожалуйста, денежку на автобус, а то проездной потерял… И Слава просил, умолял, гримасничал, ломал голос до жалостливого всхлипа, кривил лицо в глубокой, бездонной печали. И ему верили. Бабушка лезла в вязаный кошелек, раздвигала скрещенные булавки и вытаскивала денежку. Держи, милок. Спасибо, бабушка. Слава нес бабушкины кровные во влажных ладонях, и кожа, в местах соприкосновения с монетами, горела, кипела, вздувалась. Точно так же, как и внутренние душевные муки, что демонами бесновались, клокотали, на непотребное ярились. Цыц! А ну, молчать! Хотелось Славе прикрикнуть на них, заткнуть подлецов, чтобы прекратили рвать его плоть изнутри. Он покрепче монеты сжал в ладони, чтобы потом отдать их компании, влить в общак, внести лепту в общее нужное дело. И после мальчишки, желторотые неоперившиеся юнцы, слепые котята, купят алкоголь, настоящий, продавщица, озираясь по сторонам, вытащит из подпалы, только я это, пацаны, вам ничего не продавала, понятно? Или литрашку домашнего самогона, чистого как слеза младенца, кто-нибудь из пацанов бросит горящую спичку в стакан, проверяя градус крепости, и кристальная жидкость вспыхнет синим пламенем, пока спичка скрюченным огарком оседала на дно. И этот образ, жалкая, чахлая черная фигурка на дне стакана напоминала Славе самого себя. Он точно также медленно, но верно, шел на дно, катился, скатывался, опускался, сворачивал на кривую тропинку, сбиваясь с пути истинного. Истинного? Он не знал, где этот — путь его…        Потом под утро на неверных ногах он заявится домой, и дверь откроет Саша. Давай, заходи, только тихо, чтобы мать не будить! И Слава, держась за стены, которые так и норовили ускользнуть от него, плыли, крутились, кружились, низ менялся местами с верхом, отчего Славу тошнило, и он ладонью зажимал рот.       Давай в туалет! Сашин крепкий мужской толчок в спину, еще один, еще один, как будто мудрый пастух умелой рукой направлял непокорного, своевольного и глупого бычка. Славу выворачивало, липкий пот покрыл лицо, из глаз катились предательские слезы.       Смотреть на тебя противно! — Саша сзади разглядывал его. — Глянь на себя, позорник! В кого ты превращаешься? Ты же еще сопляк малолетний, а уже из ментовки не вылазишь! Как тебе самому не стыдно? За себя не стыдно, так хоть о матери подумай! Позоришь ее!       О матери? А ты о ней подумал? — нависая над унитазом, процедил Слава. — Трахаешься с каждой бабой у нее за спиной…       Че ты сказал, а?       И Саша схватил Славу за загривок, силой прижал к ободку унитаза лицом. Ща тебя, тварь, утоплю, понял? Понял?       Что случилось?       За их спинами раздался голос матери, простуженный, потревоженный ранним пробуждением, хрипотца в нем крошками скрипела.       Что у вас случилось? — повторилась она.       Да вот, отхаживаю его. Саша обхватил ладонями голову Славы, погладил, пригладил сбитые вихры волос, нежно, трепетно, любовно, словно по-отечески. Ты не переживай, подумаешь, парень, перепил, с кем не бывает, да?       И по-родительски он тряхнул Славу. Да?       Да, прошептал Слава. Да. Я сам виноват.       И сейчас, когда они с матерью уживались на жестком заднем сидении милицейской машины, Слава думал, искал ответ на вопрос: во что он превратился? И не находил. Рядом мать, быстрыми, рваными движениями вытирала слезы с лица растянутыми рукавами. Щеки ее краснели нездоровым румянцем, чем-то лихорадочным. Она была такой несчастной в этот миг. Из-за Славы. Он знал, что скоро они вернутся домой, и она найдет утешение в объятиях Саши, упадет ему на грудь и будет рыдать, выплескивая жгучую обиду на сына, непослушного, невоспитанного, упущенного, распущенного, одно горе с ним, морока, мука, пытка! За что? Чем я заслужила? И широкой ладонью Саша утешит ее, прижмет к себе, ведь вот она, широкая мужская грудь, спина, каменная стена, за которой не страшно, о которую в пух и прах разлетаются проблемы. Я что-нибудь придумаю, ответит Саша, придумаю. И придумает. Слава слышал. Ночной разговор. Может, его к отцу отправить? Да если бы я знала, где он, отец этот… А к бабушке? Дедушке? На лето? Да на какое лето… пусть там и остается! Ой, Саша, не знаю, я сама-то с родителями уже тысячу лет не общаюсь, а тут что, просто так, как будто с неба свалилась, заявлюсь к ним, мол, забирайте внука, я с ним не справляюсь… нет, не то… Ну знаешь, я предлагал, ты отказалась, потом сама же будешь причитать, что я был прав, но поздно, будет слишком поздно! У тебя не пацан растет, а будущий уголовник! Он скоро сам от нас уедет — в колонию исправительную! Вспомнишь еще мои слова, когда его в наручниках уведут под локоток… Ой, Саша-Саша…       Саша исчезнет из их жизни так же стремительно, как и ворвался в нее. Пришел с одной спортивной сумкой, с этой же сумкой он и уйдет. Вновь втроем они будут толкаться в прихожей, над головами их будет мигать лампочка, которую Саша божился вот-вот на днях заменить. Пауза. Молчание. Неловкая ситуация. За Сашей навсегда закроется тяжелая металлическая дверь, а мать бросится на кровать, зароется лицом в подушку, испустит вопль да вопьется зубами в прохладную плоть ночной подружки, в которую то проливала горькие слезы, то выдыхала сладкие стоны удовольствия.       Слава присядет рядом, стыдливо, боязно, он давно не касался материной постели, разве что ребенком тут баловался. Ему вспомнилось кое-что. Казалось, давным-давно это было, целая вечность развалилась между тем мальчишкой и сегодняшним подростком. Он лежал на этой самой кровати и, пока мать перебирала в шкафу, просил ее запеленать его как младенца в одеяло и покачать. На что она лишь посмеялась. Ты уже слишком тяжелый младенец, Слава. Ну, мам, ну пожалуйста! Продолжая смеяться, она все же его запеленала, в тугой одеяльный конвертик, оставляя на воздухе довольную мордочку. Вспоминая этот странный эпизод, Слава возродил в себе легкую тень нежности к матери, заботы, даже любви. Он положил ладонь на ее подрагивающий затылок, под пальцами скользнули жесткие волосы. Все будет хорошо! У тебя есть я! Нам же не плохо вдвоем, да? И мать повернет к нему свое заплаканное, распухшее лицо: нет, не хорошо, ты не понимаешь, я люблю Сашу больше жизни! Это ты, ты виноват, что он ушел от меня! Неужели ты не понимаешь, что это ты во всем виноват! Если бы ты вел себя нормально, как нормальный ребенок, если бы ты принял Сашу как родного отца, если бы ты с ним подружился, если бы ты его полюбил, то вот тогда бы все было хорошо!       Но у Саши были другие женщины. Слава сказал это очень тихо, понурив голову и сцепляя пальцы в нервный замок. Мама, он нас не любил.       Ложь! Ложь! Ты все врешь! Это все из-за тебя! Из-за тебя! Ты Сашу сразу же невзлюбил! Ненавидел его, презирал!       Но он же ушел к другой…       Вот именно, Славочка! К другой он ушел из-за тебя! Потому что у другой нет такого злобного, эгоистичного мальчишки!       А отец…       Что отец?       Он тоже ушел к другой из-за меня, да?       Да при чем тут твой отец, боже мой! Да забудь ты уже о нем! Неужели ты совершенно не понимаешь, что я жить не могу без Саши! Я умру без него, понимаешь?       Последние слова слетали с материных уст острые как бритвы. Славе хотелось закрыться руками, иначе поранят, изрежут в лоскуты, он нуждался в броне, она должна была его защитить, сделать его невосприимчивым к боли. Стальной мальчик, снежный мальчик, пусть плоть его задубеет, заледенеет, покроется вечной мерзлотой. Только таким образом Слава видел будущее, будущее, в котором ни одна живая душа не сумеет проникнуть к нему под кожу.