Фавн

      Филипп              Сложно было описать, какой восторг испытывал Филипп, созерцая картину Пуссена «Эхо и Нарцисс». Стоя напротив полотна близко-близко, он мог разглядеть каждую черточку, каждый мазок, каждую тень. Этот странный, тихий, задумчивый перевернутый треугольник, эта великая трагедия, эта великая любовь! Филиппу было досадно, что он не может дотронуться до полотна хотя бы кончиком пальца. Дотронуться до лежащего, будто сладко спящего, погруженного в запутанные лабиринты сна юноши, из волос которого уже произросли цветы, предвестники весны. Происходящее напоминало Филиппу театральную сцену, на которой разыгрывалось поистине шекспировское событие. В центре прелестный актер, чья неземная красота заставляет каждый пятничный вечер собираться в зале искушенную толпу. Они удобно располагаются на своих мягких бархатных подушках, чтобы посмотреть, как прелестный актер в финале трагедии непременно будет умирать. Будь то Нарцисс, погибающий от любви к себе, или же Ромео, умирающий от любви к Джульетте. Или сияющий, богоподобный Ахилл. Дориан Грей, Гэтсби, виконт де Вальмон. Все они погибли в зените красоты, и зритель с особым чувством подбирается к трагической развязке. Смерть прекрасного главного героя, юного любовника, только что познавшего вкус истинной любви, вкус истинной жизни, обрывается внезапно и несправедливо, оставляя в зрительских сердцах горечь. Какая красота погибла! Они утирают слезы, когда юные влюбленные Зигфрид и Одетта тонут в водной бурлящей бездне! Они сожалеют, тоскуют, ну как же так?! Ах, какая красота гибнет! Они совершенно искренни в своих сожалениях. И в то же время они счастливы. Ах, какая красота гибнет! Да, счастливы. Ведь ради этого зрелища они и приходили в зал, покупали билеты, надевали лучшие одежды. Теперь, когда истинная красота бесследно сгинула, прекрасны они; с этой великой смертью в их сердцах что-то утихомирилось, перестало скрести и скулить, теперь, подобно Эхо, подбоченившись и смирившись, они могут начать жить спокойно, не терзая себя излишними вопросами накануне сна, ожидая, что Эрот, наконец-то, пустит заветную стрелу и в их сердечную мышцу.       Филипп обожал «Нарцисса» Пуссена ровно столько, сколько ненавидел «Нарцисса» Караваджо. Этого уродливого, немощного старикашку в водном отражении. Гадкая, почерневшая от глубокой старости физиономия, обрамленная жидкими засаленными волосами. Эта дряхлая плоть, изрытая морщинами, как гнилая плоть мертвеца, изъеденная червями.       На мгновенье Филипп поймал и собственное отражение. Тряхнул головой, огненной гривой, рассыпая золотые лепестки по Лувру и приковывая к себе внимание. Посетители вокруг замерли, словно бабочки в янтаре, беспомощные, сраженные наповал, неловко и глупо улыбаясь. Глаза их поблескивали. Так было всякий раз, Филиппа подобным больше не удивить, увы. Ему хотелось большего.       Внезапно под его локоть нырнула рука Зверя и больно сжала. Боль вернула Филиппа из фантазий в реальность, спустила с комковатых облаков. Зверь потянул его на выход.       Пойдем уже наконец. Завтра досмотрим.       Зверь был нетерпелив этим днем, раздражителен. Как пес в сырую погоду, что злится на дождь, зубами клацая капли. Цербер, охраняющий выход из царства мертвых. Трехголовая псина, не пускающая мертвых обратно в мир живых. Жадная, голодная, клыкастая псина. На предплечье, на нежном шелке, вновь синяками отпечатаются следы сильных пальцев. В который раз. Утром Филипп шейным платком скрыл надругательство над изящным изгибом. Зверь же, уткнувшись носом в его шею, потянул его природный запах, грейпфрут, черная смородина, жасмин, красное яблоко. Его пальцы коснулись платка, узелка, распустили. Мне нравится, промурлыкал Зверь. Довольная, сытая ухмылка растянулась на губах, когда Зверь разглядывал собственные метки в месте, где вчерашним вечером мертвой хваткой сжималась его пятерня. После ресторана он затащил Филиппа к себе в номер поговорить, выяснить еще раз статус отношений между ними. Пока Филипп лениво листал журнал, сидя в кресле, непринужденно закинув ногу на ногу, Зверь шагами мерил номер, глоток за глотком поглощая виски из стакана, в котором звякал лед. Пиджак давно валялся на постели, галстук приспущен, рукава сорочки закатаны. И Филипп видел, как набухают вены на звериных руках, как пульсирует в жилах кровь, яростно бушует, подобно дикому горному ручью. Я хочу договориться с тобой, говорил Зверь, что отныне больше никаких интрижек за моей спиной, никаких. Никакого флирта, ты понял? Мне плевать, что ты творческий человек, тебе нужна свобода, новые эмоции и все такое. Ты меня слушаешь? Вопрос повис в воздухе натянутой струной, и в созданной на мгновенье тишине только шелест глянцевых страниц журнала, что страница за страницей перелистывал Филипп, не поднимая головы.       Ты меня слушаешь, черт возьми? — заорал Зверь, вырывая из рук Филиппа журнал и швыряя его в угол номера.       Наконец Филипп соизволил поднять на Зверя глаза.       Нет-нет, не смей смотреть на меня так!       Тогда я уйду…       Никуда ты не уйдешь!       Я ухожу и прихожу тогда, когда захочу!       Филипп не успел и глазом моргнуть, как рука Зверя обхватила его за шею, как пальцы молниеносно сомкнулись на горле, потащили его вверх. Лицо Филиппа напротив разъяренного лица Зверя, чьи глаза наливались густой чернотой. Ты был с ним? Отвечай!       Что?       Ты трахался с тем парнем в туалете?       Не твое дело!       Одно движение сильной руки, и голова Филиппа метнулась в сторону, по затылку разлилась жгучая тупая боль. Под ноги осыпалось стекло. Филипп застонал. На минуту, казалось, он утратил чувство реальности, только боль и какое-то досадное чувство потерянности. Он обернулся, чтобы поглядеть в зеркало на стене, под которым до этого листал скучный, однообразный, пропитанный вульгарным запахом парфюма, журнал. Его угнетала эта безвкусица, она была повсюду, в этом номере, в облике Зверя, что пытался разыгрывать перед ним Отелло, в стопке журналов на кофейном столике. Филиппу казалось, что он стал каким-то невесомым, отчего даже не сразу обнаружил в зеркальной глади себя. Только призрак. Сильфида. Покойница, чье обезображенное морщинами лицо глядело на него с дерзким вызовом. Разбитое зеркало и боль в голове. Филипп хотел было сделать шаг…       Боже, нет, стой…       Зверь удержал его. Осколки. Ты поранишься, любовь моя. Зверь подхватил Филиппа на руки, усадил на постель, припал к его ногам, уткнувшись лицом в колени. Прости меня, прости меня, прости меня. Умоляю, только не уходи, останься со мной. Зверь плакал. Распростертый, изнывающий от дикой боли в голове Филипп лежал на прохладной постели, под потолком кружились пылинки в свете ночника, за окном играла ночная музыка — там проживал свою жизнь Париж, а в ногах клубком спал кот, когда-то бывший зверем. Филипп стал победителем международного конкурса, и его восхождение танца жаждала Европа. Перед ним открывался вид на большую дорогу, а в воздухе витали надежды.       Утром, когда Филипп, страдая от головной боли из-за вчерашнего удара, повязывал платок на шею, смотрясь в новое зеркало, идеальное, гладкое, которое сотрудники отеля заменили без единого лишнего слова, Зверь вновь просил прощение.       Прошу, прости меня. Не знаю, что на меня нашло вчера. Рядом с тобой я схожу с ума. Мне нужно только одно, Филипп, чтобы ты был только моим, слышишь? Только моим.       Я не вещь.       Нет, нет. Я не это имел в виду. Я люблю тебя и ради тебя на все готов. Кстати… совершенно забыл…       Зверь отлучился на минутку, а вернулся с небольшой бархатной коробочкой. Вот, держи. С днем рождения, любовь моя. Сегодня ты взрослый, с сегодняшнего дня тебе можно все.       В коробочке длинная золотая нить, усеянная каплями перламутрового жемчуга и сверкающих бриллиантов. Помнишь, ты засмотрелся на нее в магазине? Сказал, что хочешь надеть только ее и ничего больше. И танцевать прямо так, пока я аккомпанирую тебе…       Помню. Она слишком дорогая.       Боже, Филипп, скажи мне, что ты хочешь еще, и я куплю это тебе. Что ты хочешь?       Ничего. Мне нравится подвеска. Очень.       Правда?       Да. Спасибо.       Сегодня — твой день. Как ты захочешь, так его и проведем, договорились? Весь Париж в твоем распоряжении.       Это просто замечательно.       А потом мы останемся вдвоем… Ты наденешь украшение… И ничего больше… От одной мысли я схожу с ума… И ты, наконец-то, станешь моим… Как долго я этого ждал, Филипп! Ты станешь моим, ты будешь принадлежать мне. Клянусь тебе, что после сегодняшней ночи ты забудешь про остальных! Мне нравится… мне нравится это, на твоей шее мои следы, моя метка, чтобы все знали, что ты мой…        И теперь Зверь, поутру давший клятву — отдать день в распоряжение Филиппа, тянул его обратно в душный номер, туда, где Зверь наглухо задернет тяжелыми шторами окна, не пропуская солнечный свет. Вдвоем они останутся делить эту сырую камеру, гнить в тюрьме для отступников. Там уже господствовал приглушенный свет зажженных свечей, липкий запах воска покрывал кожу, аромат белых роз и игристого шампанского. Зверь преподнес еще один подарок, еще одну бархатную коробку. На цвета слоновой кости перине нежилась пара золотых браслетов с драгоценными камнями, крупные, тяжелые колокольчики свисали по всей окружности. Увидев их, Филипп удивленно ахнул.       Ты узнал, да? Это те самые браслеты, что были на тебе в балете «Македонский»! Я специально заказал их создание, они точная копия! Господи, Филипп, в тот день, когда я увидел впервые тебя на сцене, я потерял голову, рассудок… Все мои мысли о тебе.       Золотые браслеты щелкнули на тонких, великолепно вылепленных запястьях. Дружно звякнули колокольчики, и их игра благой вестью отразилась на лице Зверя. Благоговейная улыбка заискрилась на его губах, на которых еще горел вкус игристого шампанского. В глазах Зверя пылали угольки, раздувая огонь желания до неистового пламени.       И в самом деле Филипп появился перед Зверем в одной подвеске, золотая нить струилась по его груди и животу, на запястьях звенели браслеты, тень огня плясала на бархатной коже. В это мгновенье Филипп был особенно прекрасен, он знал это. Он видел себя в звериных зрачках, он чувствовал это по его учащенному дыханию, по еле сдерживаемым движениям, по позе, ставшей возбужденной и напряженной.       Я хочу, чтобы ты меня написал.       Что? — кое-как проговорил Зверь, потому что его голос сорвался в хрип.       Филипп прошел мимо Зверя, оставляя за собой шлейф наготы, молодости и тайны. Он прилег на низкий диванчик, закинув руки за голову и разводя в стороны длинные стройные ноги, тем самым выставляя себя напоказ, так открыто, бессовестно и бесстыдно, что Зверь зашелся в яростном приступе кашля. Нарисуй меня.       Там, в российском доме, у Зверя была целая коллекция картин, настоящих произведений искусств. С бокалом вина Филипп обходил владения хозяина особняка. Присматривался да принюхивался. Зверь мечтал, что после совершеннолетия Филипп переберется к нему. Они будут вить гнездо любви, обкладываться веточками, палочками, тряпочками, прижиматься друг к другу, ворковать, миловаться. Зверь обнимал Филиппа со спины, шептал горячности и ласковости на ушко, а Филипп тем временем осознал, что красное вино в его высоком бокале стало отвратительным на вкус, словно уксус. Отвратительно, сказал Филипп. Что отвратительно? — голос Зверя дрогнул за его спиной. Вино отвратительное. Филипп выбрался из удушающих объятий, скинув с себя мужские руки, как скидывают в конце концов надоевший тяжеленный рюкзак, оттягивающий плечи. Он шагнул поближе к картинам, чтобы получше рассмотреть. Оказалось, Зверь был художником-подражателем. В свободное от работы время, кстати, а где ты работаешь? Зверь было открыл рот… Нет, не отвечай, не хочу знать, это все слишком скучно, этот твой бизнес, цифры, финансы меня не интересуют, это все так утомительно, не находишь? Разве большие деньги и влияние могут утомить, любимый? Любимый, пфф… От этого слова, «любимый», по коже Филиппа мурашки побежали, прошу, давай без этих слов… Больше всего подражать Зверь любил Уотерхаусу. Любишь мифологию и литературу? Зверь озадачился вопросом, легкая тень налетела ему на лоб: мне просто нравятся его работы, вот и все. Они прекрасны. С этим не поспоришь. Пальцами Филипп пробежался по полотну «Эхо и Нарцисс», очертил точеным кончиком силуэт Нарцисса, распластавшегося перед водой прелестного юношу, острые лопатки на спине, словно сложенные крылья, изгиб спины.       Я хочу тебя написать.       Что?       Хочу написать твой портрет и повесить здесь, хочу любоваться тобой день и ночь, хочу запечатлеть твою красоту навсегда.       О, мой глупый и наивный Бэзил, неужели ты забыл, чем закончился твой предыдущий опыт?       И Филипп одарил Зверя снисходительной усмешкой.       И теперь вдруг сам Филипп просил Зверя написать его.       Прямо сейчас? В эту минуту?       Зверь обвел руками номер, погруженный в интимную атмосферу, любовное гнездышко для любовников, ложе, усыпанное лепестками белых роз. Огонь плавил свечи, в ведерке со льдом потело шампанское, а аромат крупной сочной клубники дурманил головы. В брюках у Зверя крепко стояло.       Прямо сейчас? Ты уверен?       Тебя что-то не устраивает?       Филипп…       Я хочу свой портрет.       Зверь обхватил голову руками, беспомощно потер виски, прикрыв глаза. Он боролся с внутренними демонами, пытался усмирить плотский голод, что раздирал его почти два года. Филипп, я на многое ради тебя пошел, столько ждал…       Тебе тяжело подождать еще пару часов?       Нет…       Тогда в чем проблема?       И вот Зверь сидел напротив Филиппа, в его длинных ровных округлых пальцах пианиста зажат карандаш, которым он выводил очертания Филиппа. На лбу блестящими бисеринками выступил пот, и в отблесках огня они казались драгоценными капельками росы. Темные капризные завитки падали на лицо, оттеняя ставшие опасными и мрачными, как бушующее море, глаза. Обливались слезами свечи, кружевом опускаясь на скатерть. По номеру вились ноты гносьенн Сати, чувственные, сексуальные, будоражащие фантазию, словно восточные пряные специи. Филипп вспоминал Зверя, того мужчину, которого впервые увидел у себя в гримерной. Того, кто опустился перед ним на колени, пообещав бросить мир к его ногам. Того, кто казался сильным, необузданным, необъезженным жеребцом с пружинистыми гибкими ногами. Он манил к себе, влек Филиппа к себе, как мотылька привлекает свет фонаря в ночи. Он таил в себе риск, опасности, грубую силу. И страсть, нерастраченную, первобытную, дикую. Он мог подарить Филиппу новые эмоции, новые ощущения, возвести его на пьедестал собственного мира. Мог стать его художником, воспевать его и возносить. Но вместо этого Филипп смотрел на рабские оковы на своих запястьях. Эти уродливые атрибуты рабского общества, где один доминирует, а другой подчиняется. Этот ошейник на его шее, хомут, это острие гильотины, уже занесенное так высоко и так угрожающе сверкающее. Ему сегодня восемнадцать. Он вошел в ту пору, когда нельзя назваться юным и нельзя назваться взрослым. Он стоял в странном коридоре перед дверью в комнату под названием «Взрослая жизнь», в то время как позади навсегда закрылась дверь комнаты «Юность». И отныне с каждым годом, днем, минутой стремительно он будет падать, приближаться к безобразному, чудовищному водному отражению Нарцисса Караваджо. Все вокруг вдруг открылось ему заново, новый истинный смысл. Фальшивый Зверь, притворяющийся художником. Фальшивый творец, созидатель, который не способен ни на что, кроме подражательства. Шампанское, клубника, свечи, боже, какая примитивная банальность! Этот его карандашный набросок, лишенный всяческого чувства прекрасного, нелепые черты и грани, неужели Филипп настолько уродлив в звериных глазах? Филипп поднял глаза на Зверя, что переминался с ноги на ногу, подобно школьнику перед строгой учительницей, оценивающей его работу. Это отвратительно. Все отвратительно. Этот рисунок. Твой шрам на лице, он меня раздражает, я ненавижу его. Твой дом отвратительный, золотая клетка, эти картины повсюду, словно небесная охрана, их глаза, нацеленные на меня. И ты еще смел говорить, что желаешь иметь мой портрет среди этого убожества? Никогда. Никогда!!! А это! — Филипп сорвал с шеи нить, и жемчуг волнами покатился к ногам Зверя. А это я просто ненавижу! Думал, держать меня на привязи, как собаку! Ты меня путами не опутаешь и в цепи не закуешь!       Прекрати!       Да, ты прав, давно пора это прекратить!       Браслеты с шумом упали на пол, и колокольчики успели исполнить свою последнюю трель. Филипп успел их только перешагнуть, как звериная рука перехватила его.       Не трогай меня! Отпусти! У меня все тело в синяках от твоих прикосновений!       Я бы тебя и пальцем не тронул, если бы ты не путался с другими мужиками!       Не твое дело, с кем я путаюсь, понял? Ты мне никто!       Заткнись, Филипп!       Иначе что? Ударишь? Как вчера разобьешь моей головой еще одно зеркало? Или бросишься меня душить?       Зверь выставил на Филиппа указательный палец, как будто дуло пистолета наставил.       Я тебя предупреждаю, Филипп, еще одно слово и ты пожалеешь!       С меня хватит!       Нет уж, дорогой, никуда не денешься, ты мой и только мой!       Отпусти!       Ты думаешь, тебе все можно? Думаешь, такой гениальный танцовщик, что за твои пляски все готовы умереть? Нет, дорогой мой! Никому ты не нужен, кроме меня, понял? Думаешь, всем этим жеребцам ты так необходим? Они хотят тебя просто трахнуть! Как кусок мяса! Твою упругую красивую задницу! И вообще, если бы не я, то не видать тебе первого места на твоем сраном конкурсе, понял?       Что?       Что слышал! Я заплатил за тебя! Купил тебе первое место, купил тебе путевку в европейские театры!       Это неправда… Не верю тебе…       Придется поверить.       Между нами все кончено.       Ну уж нет, Филипп, со мной твои игры не пройдут. Я терпел два года, плясал под твою дудку, наслаждался твоими интрижками, пока ты из меня идиота лепил. Поэтому никуда ты отсюда не уйдешь.       Меня тошнит от тебя!       Шлюха! Вот кто ты!       И Зверь наотмашь ударил Филиппа, отчего тот пошатнулся и рухнул на пол, прямиком к ногам Зверя. Филипп еще держался рукой за пульсирующую от невыносимой боли щеку, как Зверь уже тащил его за волосы на затылке к кровати. Пусти! Между ними как будто завязалась борьба, Филиппу даже казалось, что он сопротивляется, уворачивается и извивается до тех пор, пока полностью не оказался прижатым тяжелым, каменным телом Зверя.       Давай, вырвись! — приказывал Зверь, прижимая руки Филиппа к пружинистой постели.       Я могу!       Нет, не можешь! Не можешь вырваться! И не пытайся!       Могу, могу, могу!       Подчинись мне! Покорись!       Зверь овладел Филиппом грубо, неистово, исступлённо. Казалось, вечность он двигался в нем, вызывая в теле Филиппа лишь острую, ненасытную, беспощадную боль. А в душе — ненависть. Жгучую, неумолимую, практически нечеловеческую. Перед глазами, в которых дрожали слезы, всплывали образы из прошлого, как когда-то Миша, прижимая его точно так же к постели, запустил ему руку под резинку трико. Как другие жаждали его удержать, ухватиться за него, уцепиться, вцепиться своими когтями и зубами. Зверь жадно целовал Филиппа, шептал, что любит, что никогда не отпустит, что умрет без него.       Ненавижу тебя, зло проговорил Филипп.       Не говори глупостей.       Я убью тебя.       Тебе сил не хватит.       Я убью тебя ночью, во сне.       На что Зверь только расхохотался своим гортанным низким смехом, скатываясь с Филиппа и перекатываясь на свободную сторону кровати.       Я тебя никогда не прощу. Никогда!       Да, я был груб с тобой, но ты меня вынудил… ты заставил меня так поступить…       Я тебе никогда не прощу, что ты заплатил за меня. Я откажусь от первого места и европейского контракта. Они сами меня попросят, будут умолять, на коленях приползут, а ты подавись своей подачкой!       Филипп, я люблю тебя…       Я желаю, чтобы ты умер!